Образы души Оскара Кокошки

...В божественной простоте
Понятий о разуме и себе...
Давид Шраер-Петров

В божественной простоте понятий о разуме и о себе создана, сотворена напряженно эмоциональная, на музыке чувств завязанная, нервная и резкая живопись Оскара Кокошки, великого экспрессиониста, выставка ранних портретов которого представлена сейчас в музее немецкого и австрийского искусства «Новые галереи». Такая полная экспозиция работ, выполненных в 1909-1914 годах, основополагающих в творчестве художника, показана впервые в мире. Оттого-то стала она в считанные дни так невероятно популярна, и популярность эта соразмерна со значимостью имени Кокошки.[!]
«Бог делил с дьяволом биологическое поле. Бог наделен положительной энергией, энергией созидания. Дьявол – отрицательной. Энергией разрушения. Между Богом и Дьяволом кто же?» Человек. Тот, кого до дна понимал, анатомировал и писал Оскар Кокошка.
Когда я пришла в «Новые галереи», будучи под впечатлением только-только прочитанного нового романа Шраер-Петрова «Замок в Тыстмаа», то была поражена каким-то мистическим почти совпадением мыслей и парадоксальных оценок Оскара Кокошки – замечательного художника и драматурга, с именем которого связан почти век современного искусства, одного из его зачинателей, и ныне живущего и творящего, тоже в разных ипостасях – поэта, прозаика и медика – себя выявляющего Давида Шраер-Петрова. Эта близость их видения, духовного и душевного ритма заставляет пристальнее вглядеться в шедевры художника и снова перечитать роман. Его строчки, без ссылок. будут просто даны в кавычках.
«Ты – индивидуум. Гений в своем роде. Твоя гениальность сродни сочинению музыки. Она атавистична. Возвращает к истокам. Как музыкальный дар – возвращение к птицам».
Высокий, стройный, сильный, с открытым красивым лицом. Очень похож на Маяковского. Автопортрет Кокошки абсолютно исповедален. Полный душевный стриптиз, отчет перед самим собой, строгая, пристрастная самооценка, осознание себя «гением в своем роде». Рука на груди – он будто клянется, дает обет не скатиться в болото пошлости, приспособленчества, желания эпатировать публику, добиться дутой популярности. Вот другой его, скульптурный трагический портрет, вот он на афише первого представления его драматизированной комедии «Грабитель. Надежда женщины» (оригинальное название, не правда ли?): художник-драматург показал, каков он – свою самоценность, свою самодостаточность, свой талант. Еще один: за решеткой запретов, ограничений, условностей. «Колючая проволока ограждения самого себя». А вот здесь он смеется над собой, над своими усилиями изобрести нечто новое. Это автопортрет – плакат для журнала «Der Sturm» - «Буря».
Эта пятилетка, 1909-1914 гг., была многозначащей в жизни и искусстве Кокошки, не только потому, что именно тогда произошло его становление как художника особенного и как портретиста-психолога, не потому даже, что определился его творческий поиск, но оттого еще, что вошел он в круг тех, кто заложил фундамент и начал строить искусство XX века, стал полноправным членом венского, а следом за ним и берлинского Сецессиона, основанного великим Максом Либерманом и объединившего лучших восставших против рутины, сухого академизма, против обветшавших догм и форм искусства молодых художников, писателей, искусствоведов, журналистов. Сецессион и означает – раскол, разлом. Бунт. Идеологическим рупором нарождающегося бунтарского искусства, устремленного вперед, шагавшего в авангарде, и был знаменитый, просуществовавший до разгрома его фашистами в 1933 году журнал «Der Sturm», созданный и редактируемый до конца блистательным Гервартом Вальденом.
Вальден и тончайший интеллигент венский архитектор Адольф Лооз (по-немецки его фамилия произносится именно так) по праву могут быть названы духовными отцами Кокошки, чье миропонимание безусловно сформировалось под их влиянием. Портреты обоих наставников, особенно драматический, напряженно экспрессивный портрет Лооза, - одним из лучших в портретной галерее Кокошки, оставившего нам живописные рассказы и о творцах нового искусства, и о тех, кто был им близок. Великий Макс Рейнхардт, преобразователь театра; Уильям Войер, скульптор, график, большинство новаторских работ которого было уничтожено нацистами, он был новатором театрального дизайна Рейнхардта, Кокошка подчеркнул ум, проницательность и решительность Войера; художник журнала «Der Sturm» Франц Соммаруга, футурист, апологет зеленого цвета, но Кокошка неожиданно написал его в розовых тонах, подчеркнув доброту и ранимость; Рудольф Блюмнер, ближайший сотрудник Вальдена, лидер экспрессивной поэзии – в 30-х, в годы начинающегося разгула фашизма, он женился на еврейке, что было подвигом.
Спор о том, какие портреты, мужские или женские, более других удавались Кокошке, не утихает. Думается, ответ однозначен – человеческие. Однако женские его портреты столь глубоки, столь полны нежности, понимания и сочувствия, со-чувствия, то есть умения чувствовать так же, как та, которую пишешь, в которую перевоплощаешься, и сострадать ей, объединять и разделять все, что она сознательно или подсознательно хранит в тайниках души или выбрасывает на поверхность: «кожа – граница между внешней и внутренней сферами».
Тилла Дюрье, легендарная актриса, которую Рейнхардт пригласил в Берлин. Ее роль Саломеи в пьесе Оскара Уайльда стала хрестоматийной. Она вышла замуж за Бруно Кассерера, издателя, пейзажиста, галерейщика, первым выставившего оплевываемые обывателями работы Сецессионистов, и разделила его судьбу. В ее портрете кисти Ренуара - приподнятость, радость. У Кокошки - трагедия души. Поразителен портрет Бэсси Брюс, английской танцовщицы из семьи лондонских кокни. Сначала она танцевала в кордебалете в Лондоне, потом в знаменитом венском театре – кабаре Табарин, где стала исполнять первые партии. В любовниках ее числился весь цвет Вены, пока не стала она возлюбленной старшего друга Кокошки Адольфа Лооза. Их связывала большая любовь. Хоть и не были они женаты, Бэсси носила фамилию Адольфа и рекомендовалась как фрау Лооз. Под этим именем и была она зарегистрирована в туберкулезном санатории, куда отвез ее трогательно о ней заботившийся Лооз и где она умерла.
История эта потрясла Кокошку, тоже посещавшего Тиллу и проникшегося состраданием к обреченным пациентам санатория. Серия их портретов созвучна пронзительным описаниям Ремарка в его романах «Три товарища» и «Жизнь взаймы». Этот контраст царственно прекрасного Монблана, пылающего альпийского солнца и измученных больных людей, потоков света и уходящих надежд подан Кокошкой воистину гениально. И вопрос – за что? И еще один вопрос: если столько неизбежных мук настигает людей, то почему они, люди, еще сотворяют их сами, развязывая войны, издеваясь, убивая, преступая все мыслимые грани, творя зло, которое в мире, увы, не убывает.
И в ранних, и в последующих портретах художник, психолог, аналитик Кокошка – демиург. Не Бог, но мастер, творец. Умный, нервный, мыслящий. И даже в эти молодые свои пять лет он уже как бы суммирует свои взгляды на человека и мир, создает фундамент всего дальнейшего многодесятилетнего творчества, в котором до конца остался собой, остался Кокошкой. Он дожил до 94 лет. Удивительно, но многие из стоявших в авангарде современного искусства, живших невероятно напряженной, полной волнений, зачастую преследований и травли, нервной жизнью, познавшие ужасы войн и революций, нищету и потерю близких, - жили долго. Только несколько цифр: Марк Шагал умер в 98, Пабло Пикассо – в 92, Мэн Рей – в 86, Хуан Миро – в 90, Джорджио де Кирико – тоже в 90, Макс Либерман – в 88… И ведь не береглись, работали и жили - на износ. Тогда что? Сила духа? Может, то же, что и у Кокошки: частица собственной жизни, оставленная в каждом произведении, возвращалась удвоенной, и появлялась «улыбка века, композиция невероятного, истина, рождающая чувства».
Он стал известен едва ли не в одночасье после знаменитого венского Кунстшау, салона 1908 года. Ему было двадцать три, но Густав Климт, президент австрийского Сецессиона, назвал его талант выдающимся. Его заметили и отметили даже самые пристрастные критики, такие, как знаток искусства и его истории Ганс Титце. Необычайно глубокий по психологической разработке, эмоциональный и мастерски исполненный двойной портрет Титце и его жены называли даже манифестом портретной живописи. Но следовать Кокошке, повторить Кокошку было невозможно, стиль его, пусть и в русле экспрессионизма, был слишком индивидуален. «Это, как музыка. Вы не можете потрогать мелодию, взвесить ее, передать кому-то способность сочинять музыку».
Он не хотел и не мог унифицировать в портрете хоть что-то, разве что можно сказать: сначала тяготел он к темным тонам, потом в палитре его появились теплые пастельные оттенки, позднее густота и плотность форм победили и он снова вернулся к темным краскам с пятнами отраженного света. Он невероятно бережно и уважительно относился к своим моделям, писал только тогда, когда глубинно понимал человека, видел в нем Личность. Тогда захвачен бывал работой, отдавался ей целиком. Для него отставить незаконченный портрет было просто немыслимо. Может, именно поэтому он никогда не делал эскизов, сразу брал в руки кисть и шел к мольберту. И появлялись шедевры – портреты знаменитого актера синеглазого Эрнста Рейнольдса и его отца; Эммы Сандерс (Кокошка раньше врачей и родных девушки угадал надвигающуюся на нее душевную болезнь); Лотты Францоз – грустной, нежной, умной. Она была в числе австрийских антифашистов, во время рокового аншлюса, то есть захвата гитлеровцами Австрии, ей удалось бежать в Америку.
Современники рассказали, что на лице художника буквально сияли огромные, ясные, необыкновенно выразительные глаза, в которых затонуло немало женских сердец. Но большая, мучительная, жалящая любовь обрушилась на него в тот день, нет, даже в час, когда встретил он Альму Малер. Что это было – любовь или сбивший с ног смерч? «Влечение. Хемотаксис. Вроде магнитного поля».
Альма была женой великого симфониста, композитора и дирижера Густава Малера. Женщина особенная, необычайно привлекательная. Сейчас она, наверное, не вписалась бы в круг признанных красавиц. Небольшого роста, с пышной грудью и полными плечами, с маленьким хищным носиком, она изменяла мужу, причем любовниками ее, как правило, были люди выдающиеся, а среди них прославленный архитектор Вальтер Гропиус, основатель оказавшего громадное влияние на ход развития современного искусства Баухауза. О романе Альмы с Оскаром Кокошкой, романе, выходившем за привычные рамки, ходили легенды, написаны десятки эссе, книг, поставлены пьесы и мюзиклы. Сам Кокошка писал ее многократно, прославил на все времена. Рисунки, портреты… «Он пытается синтезировать Улыбку. Улыбку счастья, любви, дружелюбия, сладостную Улыбку. Тысячи оттенков человеческой Улыбки». Вот удивительное полотно: он и Альма, обнаженные, слившиеся друг с другом и с природой. Апология любви, страсти, сексуальности. Сине-зелено-сиреневые мазки – это и фон, и тела любовников. У картины – толпа. Он был покорен, растворен в этой любви, рисунки, картины, виртуозно раскрашенные веера, плакаты, открытки, пьесы – все для нее. Раскаленные чувства, пламя дикой страсти, пожар. Но… Как всякий пожар, он погас. Гасила сама Альма. Так что же было дальше с прекрасной дамой рыцарского романа Кокошки? Через три года после смерти Малера она вышла замуж за Гропиуса, а после развода с ним – за писателя Франца Верфеля, вместе с которым в 1938 году бежала в Америку, где восьмидесятипятилетней умерла.
А Оскар? Он остался с той своей возлюбленной, которая никогда его не предавала, – с живописью. Он жил. Жизнью полной и интересной – писал неповторимые портреты, поэтические пейзажи, показав чувственное великолепие мира, гротескные драмы. Был блестящим книжным иллюстратором. Любил и был любим. Стал известен всему миру. Его «поиск музыки души» завершился. Он ее нашел.
Доехать до музея просто: поезда метро 4, 5, 6 до остановки «86 Street».
Выставка продлится до 10 июня.