Жертвы бесамГлава 3. Мэри - взгляд назад

Начало см. “РБ” №22-23 (475-476)

Детективы, наверное, объяснили бы мое нынешнее состояние обострившимся чутьем, романисты назвали бы его приступом женской интуиции, обыватели – бредовыми фантазиями, а психологи – синдромом раннего вдовства или иным мудреным термином. Волнение, охватившее меня в минувший понедельник, когда я стала свидетелем мордобоя в нашем подъезде, усиливается день ото дня. Во вторник, 3 мая, когда я узнала о гибели Элины Шехтер, моя эмоциональная температура подскочила градуса на два, в среду и четверг, когда я знакомилась с посвященными этой трагедии материалами (в том числе статьей моего сотрудника Георгия Левина), - еще на градус. В пятницу вечером, вернувшись домой из редакции, я думала, что если увижу что-то страшное, услышу какие-то крики или даже прочитаю о чем-то, связанном с насилием и кровью, мои нервы начнут разрываться, а сердце и мозг лопнут, не выдержав напряжения.
Даже субботняя трапеза с мамой, Дэни и Тамой, которая обычно вливает в меня новые силы и возвращает к жизни после самой тяжелой, самой опустошающей рабочей недели, не разрядила этого напряжения. Я старалась вести себя как ни в чем не бывало, но мои дети – достаточно чуткие и достаточно меня любящие – заметили, что их мать - сама не своя.
«Неприятности на работе?» - спросил Дэни. Его большие серые глаза горели, и он, казалось, готов был дать отпор всем моим обидчикам и притеснителям.
«Нет, все в порядке», - ответила я, улыбаясь через силу.
«Ты все еще думаешь о драке наших соседей?»
«Может быть, немного. И я еще собираюсь встретиться с супером по этому поводу» (я старалась придать своему тону бодрость и деловитость).
«Пора тебе излечиться от впечатлительности и чувствительности, - заметила мама, которой Дэни, видимо, рассказал о случившемся в понедельник. – И не следует вмешиваться в чужие дела».
А Тама, глядя на меня в упор (у нее глаза тоже большие, серые и почти всегда немного испуганные), спросила: «Ты думаешь о папе?..»
Проницательность дочери поразила меня. Действительно, дело было не только в том, что срабатывала моя обычная чувствительность к проявлениям зла, ставшая в последние годы сверхчувствительностью. Дело было не только в том, что трагедия семьи Шехтер взбаламутила мою душу, подняв со дна осевшие было там ужас и боль. Дело было в том, что интуиция (чутье, синдром вдовства, бредовые фантазии) подсказывала мне: гибель (убийство?) Элины и даже драка в нашем подъезде каким-то образом связаны со смертью моего мужа...
Друзья звали его Гариком, родные – Гарри, но настоящее, данное при брит-миле имя было Гавриэль. Имя ангела. Он и казался мне похожим на ангела – высокий, худощавый, с большими, одухотворенными серыми глазами и копной вьющихся черных волос, окружавших его лицо подобно ореолу (наши дети унаследовали его глаза и мои волосы – темно-русые и прямые). Назвали его в честь прадеда, раввина Гавриэля Иосебашвили, который в свое время слыл святым и чудаком, и которого, по мнению Гарри, ужаснули бы нравы его потомков и потомков его паствы – грузинских евреев времен брежневского «застоя». «Мы не такие ассимилированные, как русские евреи, но соблюдаем не дух, а букву Закона», - говорил, бывало, Гарри. И шутливо добавлял: «Точнее, несколько основных букв». С точки зрения этих «застойных» евреев, наш с Гарри брак был мезальянсом. Его семья считалась одной из самых богатых и влиятельных в нашем кругу, мои родители еле сводили концы с концами даже при жизни папы, умершего от инфаркта, когда ему было всего 45 лет. Отец Гарри, Соломон Иосебашвили, был редактором популярной молодежной газеты «Будущее Иверии», а его мать, Этери – дочерью подпольного бизнесмена Добера Аджиашвили, своего рода Рокфеллера или Дюпона грузинско-еврейской общины.
Мой отец Даниэль Элиашвили занимал незначительный пост в городском суде, мать Нина преподавала русский язык и литературу в школе, а овдовев, стала давать на дому частные уроки – помогала недостаточно грамотным и начитанным, но имеющим достаточно богатых родителей школьникам и абитуриентам писать сочинения. По хозяйству нам помогала бабушка Лиза – мамина мама (меня назвали в честь папиной мамы Мириам) – тихая, боязливая, преждевременно постаревшая женщина, которую я обожала. Мой дедушка погиб на фронте, мой дядя умер в юности от менингита, поэтому бабушке Лизе всюду чудились опасности, от жизни она ждала одних ударов, а свое назначение видела в том, чтобы уберечь от этих ударов и опасностей нас – ее дочь и единственную внучку.
Благодаря маминым частным урокам мы с Гарри и познакомились – она натаскивала к выпускным экзаменам его младшую сестру Ирму, а он обычно приводил ее к нам: Соломон часто задерживался в редакции «Будущего...», Этери постоянно пропадала у портних, парикмахерш и маникюрш, а время от времени супруги Иосебашвили принимали у себя важных гостей или оказывали кому-то честь своим посещением. К моменту нашего знакомства я училась в тбилисском Институте иностранных языков (факультет английского языка, вечернее отделение) и подрабатывала в Коллегии переводов, Гарри работал фотокорреспондентом в «Молодежи Востока» - русскоязычной альтернативе «Будущего Иверии».
Наша община рассматривала Гарри как enfant terrible. Молодой человек, перед которым открывались все дороги и, что еще важнее, могли открыться все двери, постоянно сбивался с пути истинного. Бросил учебу в медицинском институте, чтобы изучать фотоискусство. Не на шутку увлекся религией – сначала индуизмом, потом родным иудаизмом. Разорвал помолвку с одной из самых видных и завидных невест общины. Женился (по любви!) на такой серой мышке и бесприданнице, как я. В придачу ко всему вскоре после женитьбы стал всерьез подумывать о репатриации или эмиграции в Америку.
Если прежние выходки Гарри навлекали на семью Иосебашвили лишь позор, то его отъезд в Америку или Израиль ставил ее под угрозу. Соломон мог потерять пост и партбилет, а его старший сын Нодар (довольно известный врач) – распроститься со своей мечтой возглавить со временем Институт терапии. Поэтому родные Гарри во главе с Нодаром (Соломон был слишком занят) дружно «насели» на него, а заодно – и на меня. Уверенные в том, что я заарканила Гарри, позарившись на деньги и статус его семьи, они надеялись обрести во мне союзницу (ну разве эта нищенка захочет лишиться всех благ и привилегий!), но натолкнулись на такую же, по их понятиям, сумасшедшую (или не от мира сего) особь, как он. Я не отличалась ни присущей Гарри смелостью, ни его склонностью к бунтарству, но во многом была на него похожа. Так же, как он, не позволяла блеску семьи Иосебашвили себя ослепить, так же, как он, питала отвращение к советскому образу жизни, так же, как он, верила в Бога и, что самое главное (и самое страшное), мечтала уехать в Америку.
Мое сопротивление резко изменило отношение Нодара и Этери Иосебашвили ко мне: если раньше они меня презирали, то теперь возненавидели: из нищенки и ловкой охотницы за богатыми женихами я превратилась в их глазах в «чокнутую бабу», оказывающую пагубное влияние на Гарри, главную причину всех его безумств и бед. Впрочем, Ирма продолжала относиться ко мне благосклонно и делиться со мной своими девичьими секретами, а сам Соломон даже способствовал тому, чтобы меня взяли на полную ставку в Коллегию переводов. Возможно, это был ловкий маневр, использованный для того, чтобы покрепче привязать меня и к семье Иосебашвили, и к серпу и молоту...
Человек полагает, а Бог располагает. В 1990 году коммунистический режим в Грузии пал, к власти пришли националисты во главе со Звиадом Гамсахурдия. Коллегия переводов (как и многие учреждения, связанные с Россией) закрылась, а Соломона Иосебашвили сменил на его посту один из ярых сторонников нового президента. В последние годы правления коммунистов Нодар Иосебашвили сам стал заигрывать с мыслью об отъезде в Америку, где уже находились родственники его жены. А после смерти отца (Соломон скоропостижно скончался после переворота в «Будущем Иверии») моего деверя уже ничто не удерживало в Грузии. В конце 1990 года он с семьей отбыл в США, а в начале 1992 года за ним последовали мы с Гарри, шестилетним Дэни, трехлетней Тамой и моей матерью (моя бедная бабушка Лиза к тому времени тоже скончалась). Парадокс: Нодар, пытавшийся любой ценой удержать нас в Союзе, в конечном итоге способствовал нашей иммиграции в Америку...
В Нью-Йорке мы с Гарри быстро реализовали нашу программу-минимум (он работал в фотоателье, я преподавала на курсах английского языка в соседнем Еврейском центре, мама жила недалеко от нас, получала SSI и пыталась привить внукам любовь к русской литературе) и начали думать о программе-максимум. «Нас вполне устраивает честная и скромная жизнь в Стране Свободы», - шутил Гарри в беседе с друзьями и родственниками, но на деле мы были гораздо более честолюбивы, чем многие «русские» иммигранты с их убогими мечтами об особняке в престижном районе и шестизначной зарплате. Гарри не сомневался, что станет знаменитым фотожурналистом, а я вынашивала идею о просветительском проекте, который превращал бы тоскующих по «бывшей родине» ассимилированных советских евреев в страстных поклонников еврейской и американской культуры.
Нам обоим было в то время уже за 30, и мы, конечно, успели порастерять в Союзе и юношескую наивность, и юношеский оптимизм. Но Америка вливала в нас новые силы, вселяла новые надежды, воскрешала и обновляла старые мечты. Увы, нашим мечтам не суждено было сбыться...
Продолжение следует