Очень жаль

Повесть

В России в издательстве «Другие берега» выходит книга нью-йоркской писательницы Елены Клепиковой «Невыносимый Набоков». Публикуемая в сокращенной версии повесть «Очень жаль» взята из этой книги.

1
Так она и знала, что нельзя папаше доверить её, ребенка. Она и маму предупредила вечером перед праздником, когда та пришла из кухни попрощаться на ночь.[!]
- Только учти, - сказала Саша с внезапной обидой. – С папашей на демонстрацию я не пойду. Ни за что.
- А почему? – мама удивилась так ясно, наивно, будто и не знала ничего.
- Не пойду и все. Я сказала, - буркнула Саша и повернулась к стене.
- Глупенькая, он же так ждет, так хочет именно с тобой, за ручку с дочкой, - мама все расцвечивала свою предпраздничную идиллию, от которой Сашу тошнило и тянуло на грубости. – И не зови ты его «папаша».
- Ты же зовешь!
- Я – другое дело, а для тебя он – папа, родной отец.
- А я его ненавижу, - яростно выкрикнула Саша, сев на кровати. – Ненавижу! И он меня ненавидит. И ты это прекрасно знаешь. Только все время притворяешься!
- Господи, - сказала мама тихо, - за что мне это! ну сколько можно терпеть! и что я такого сделала, чтобы всё время нервы, нервы, нервы...
Саша знала, что это кончится истерикой. Вскочила, поцеловала маму в легкие, как перья, волосы – ни одну прическу не держали, в глубоко запавшие глаза, коричневые как у медведя, в крутые скулы, и резво опрокинула на кровать, добившись, чтоб мама усмехнулась. Об отце больше речи не было, но, засыпая, Саша подумала опять с обидой, что мама, конечно, схитрит.
Утром мама разбудила ее, просунув под одеяло мокрую жесткую ладонь. Еще во сне Саша досадливо поморщилась – все-то нежности ее грубоватые.
Солнце, которого не было весь апрель, внимательно разглядывало комнату, дрожал и плавился паркет, а зеркало совсем ослепло, посерело, и лишь изредка, под неведомым углом, ударяло по глазам тяжелым слитным сверканием. Из форточки шел праздничный дух, острый, весенний, с каким-то предельным гулом – вот-вот оборвется! - а он все длился и передался Саше азартной дрожью. Демонстрация! Отец, серьезный, хмурый, брился у зеркала, оттопырив языком щеку, и Саша как-то сразу поняла, что придется идти с ним. Это само собой разумелось.
Было холодно, хотелось зажмуриться – синий ветер, голубой блеск и дребезг стекол, вымытых к празднику, пунцовые флаги и транспаранты, разные оркестры. Ветер описывал микросмерчи вокруг колонн демонстрантов и круто развернулся у Сашиных ног, оставив горстку песка. Саша знала, откуда песок. Им посыпали перед праздником сырые дорожки и лужи в садах и скверах. И доверху набивали в песочницы для малышей.
Мальчишки пробегали с пронзительным писком «уйди-уйди», тут и там вспархивали разноцветные шары, стукаясь головами, летучие и веселые, будто живые. Демонстрация, в багряных стягах со вспыхивающими наконечниками, в мерном торжественном ритме влеклась мимо Саши.
Прошла девочка с шарами – к каждой пуговице привязан шар, они нежно толкались и будто шептали ей, как маленькие люди. Саша зорко огляделась и в знакомой подворотне через демонстрацию увидела всплывающее и опадающее облако. Какое счастье его держать, если видеть так чудно, даже щекотно для глаз!
«Папа, купи шар», - льстиво протянула Саша. Но отец уже различил вдали приметы своей организации, и вскоре они шагали в общей шеренге. Отец давно выпустил ее руку, она подпрыгивала в такт с краю.
Вот проплыли те шары – цветастая туча, вот женщина с раскидаями, ведро с флажками – дорогими атласными, не только алыми, но и зелеными, и синими. Флажки Саша не любила, они только мешали, занимая целую руку, но эти показались заманчивыми. Вот глиняные петушки-свистульки, курчавые гирлянды цветов на палке, раскладные веера и опадающие сине-зеленые павлины – их у Саши никогда не было, стоили дорого. Тонкая работа, говорила мама. Саша и сейчас на них не задержалась. Вот пучки изумрудных и ярко-синих метелок, как перья из хвоста жар-птицы, вот гимнасты на палочках...
И неожиданно они остановились. Уперлись в борт машины, обтянутой до колес красным ситцем. Стало непривычно тихо, но вот заиграл оркестр из динамика, все оттеснились, и в расчищенное пространство, подергивая под пальто плечами, вошла сначала одна женщина, потом другая – против нее, и закружились пары. Играли вальс «На сопках Манчжурии», подсаживали детей, чтоб видели кругом. Саша была как в густом лесу и ничего не замечала. Все было точно рассчитано – найти отца, взять деньги и сноровисто обежать стоянку – она видела, как женщины уходили и приносили детям игрушки и сласти. Пригнувшись, Саша шныряла между ног, пока не наткнулась на папашины, синие в полоску брюки. Она подергала их, выпрямилась, отец неожиданно приподнял ее и поцеловал слюнявыми губами. Он был уже пьян!
Ее совсем не интересовало, как папаша продержится до конца демонстрации. Подтянувшись на его локте, Саша осмотрела площадь – все стояли, нигде не заметно движения. Покачивались под ветром флаги, цветочные гирлянды, портреты, сшибались в дикий звук разнообразные оркестры. Это спокойствие показалось ей непрочным. Сейчас оборвется и ринется вперед. «Папа, наклонись-ка», - строго сказала она, и когда тот послушно склонился, быстро расстегнула пуговицы, двумя пальцами скользнула в верхний карман пиджака и вытащила три – нет, мало! – пять рублей. Застегнула и расправила шарф. Он так ничего и не понял, так и остался с расслабленной улыбкой, а дядька рядом присвистнул и сказал: «Ну и даешь, детка!» - и сделал вид, что сейчас отнимет деньги.
Снова пригнуться и между ног - к домам, окружающим площадь. Она нацелилась на облако шаров, хотя и отговаривала себя – непрочны, да и дороги. Лучше раскидаи, свистульки, трещотки, но, может быть, их здесь и нет, надо брать, что видишь. Саша вынырнула из человеческой гущи, от дурашливо притоптывающих мужчин и взвизгивающих женщин на открытый свободный проход – здесь шла граница между демонстрацией и гуляющими просто так.
Посреди асфальта нежно алел цветок – живая гвоздика с зубчатыми, крупно взрезанными лепестками, с зеленоватым и как бы древесным стеблем – цветок лежал открыто и наивно, будто таким путем он цвел на мостовой. Оглядевшись исподлобья, Саша приготовилась к прыжку - и этот миг расширился в ее памяти беспредельно, застыл в оглушительном беззвучии: мостовая с клочьями лопнувших шаров, решетка из ног и посредине – яркий цветок, как подарок.
На этом тишина и кончилась, взорвалась. Ноги пришли в движение, цветок исчез, слабо хрустнув, огромное тело демонстрации зашагало под удары литавр. Женщина на ходу подхватила Сашу, и какое-то время Саша шла рядом с ней. Потом, сориентировавшись, выбралась на уже четкую границу между демонстрацией и тротуаром.
Тут все и началось. Она не помнила, да и не знала примет папашиной работы. Мимо тек сплошной людской поток с общим весельем и почти страшным единством. Саша бросилась вперед, прорываясь сквозь гуляющих и смотрящих. На нее злились, кричали, выталкивали, мальчишка свистнул ей в ухо глиняным петушком. Совсем зажали, бежать некуда, и она посмотрела (единственно куда оставалось смотреть) в небо, еще водянистое, ранневесеннее, с блеклыми разводами облаков.
Расширяясь от людских голов, небо уходило вдаль, в голубые бездны - там шарики меркли и исчезали до точки. Одиночеством и пустотой веяло от них. Это небесное одиночество напомнило Саше о ее собственном, и сердце сжалось от страха.

2
Место было совсем незнакомое. Ниже неба тонко ветвились деревья, облитые солнцем, их поддерживали золоченые копья ограды. Еще ниже колыхались головы людей, они пели, кричали, хохотали, и никому не было дела до Саши. Все чужие. Все так же влеклось мимо нее страшное теперь, сплошное тело демонстрации, без промежутков и пустот. Ползли машины без шоферов. Казалось, люди их несли сами. Покачивались портреты в цветах и поворачивались ритмично, как отдельные живые люди, потому что других людей Саша уже не видела. Все слилось в одно пестрое лицо с общим телом и криком.
Толпа была враждебна. Ее пихали, раздражались, принимали за шалость и хулиганство ее судорожные вбегания и выбегания. Саша уселась в промежутке между идущими и стоящими ногами, отчаяние и мрак подавили в ней сноровку уличной девчонки, знающей каждую подворотню в родном квартале, и она зарыдала в голос, совсем как мама в ее нервные минуты. Что же делать, что теперь делать, мамочка, помоги мне, что делать?
- Разойдитесь, граждане, дайте дорогу, - к ней пробирался милиционер. Правда, он еще не знал, что к ней именно, и тихо, переливчато свистел в общем праздничном гуле. Нагнулся, поставил Сашу на ноги, и она сразу смирилась с ним, представителем власти из мира общей необходимости и послушания. Попыталась вспомнить свой адрес и вспомнила, правда, кроме дома. Улицу и квартиру. Дом никак не вспоминался.
- Сколько же тебе лет? – удивился милиционер.
- Семь, - сказала Саша, хотя было десять – она знала, до каких пределов возможно уменьшать, – и от жалости к себе, беззащитной, семилетней, брошенной отцом, преданной мамой ради идиотского семейного лада, всхлипнула в последний раз.
Милиционер хмурился, посматривал по сторонам и явно не знал, что с ней делать.
- Сама дорогу не найдешь?
Снова страх напал, будто выбили ее из детского мира общей заботы и ласки. Она крепко вцепилась в милиционера.
- Нет, нет, девочка, к сожалению, не могу. Мне на посту надо быть. Вот никак не могу. Правов не имею, - голос его был виноватый и равнодушный, как она теперь поняла.
Демонстрация остановилась внезапно, как будто споткнулась. Саша туда и не смотрела. Она с ненавистью подумала, что все права этого милиционера принадлежат демонстрации, а не ей.
- А как же я, что со мной будет? – требовательно повторяла она.
- Граждане, - обратился он к плотному кольцу людей, окружающих их. – Кто может отвести девочку домой? Направление – Технологический институт.
Толпа сконфуженно молчала, явно теряла к Саше интерес, убывала на глазах.
- Может, сама дойдешь? Ты же школьница, да? Я тебе все объясню и запишу вот на этой бумажке, хочешь – нарисую. А ты по пути спрашивать будешь – ведь люди кругом, не звери. Идет?
Но Саша замотала головой и, чтобы напомнить об истинных размерах своего горя, начала тихонько подвывать. Слезы были наготове, и вскоре она опять ревела в голос.


3
Вот демонстрация с ее высоким гулом, круто вильнув, осталась за домами переулка, куда они свернули. Совсем другой мир – еще ворковала весенняя рань. Дворничиха восхитительно шаркала метлой по абсолютно сухому, уже готовому к велосипедам и «классам» асфальту, и проволочный луч солнца царапал щеку. Ветер бросался на дома с ураганной силой, и в каждой подворотне на их пути завывало и гулко ухало.
Человек, взявшийся доставить ее домой, видно, здорово устал, хотя как Саша ни ерзала деликатно у него на руках, он их так и не расцепил. Подхватил ее там на улице, у самых ног демонстрации, и тащил через весь переулок, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы.
К скамейке он уже бежал, усадил Сашу, сам сел. Блаженно вытянул ноги, запрокинул лицо и сказал, отдышавшись:
- Погодка для праздника. Все ревешь?
- Да нет, что вы, - протянула Саша, искоса оглядывая его.
Человек был невысок, толст, наверное, уже немолод, этого Саша определять не умела, но, вспоминая позже, давала ему лет тридцать пять – сорок. Лицо отечное, желтое – больное лицо, все в мягких припухлостях. Карие глаза, толстый нос, распущенные – как из студня – лиловатые губы. В общем, довольно страхолюден. «Не на что смотреть», - сказала бы мама.
- Погляди-ка лучше в небо, детка, - сказал он, не оборачиваясь. – Сразу и успокоишься. Вечность, глубина. Притягивает. Привыкай лучше в небо смотреть, чем под ноги, как все вы, бабы, смотрите.
Саша обиделась и поглядела в небо – оно сиротливо голубело, еще неглубокое, прохладное для глаз. Вместо крепких круглых облаков, которые она привыкла замечать, струились волокна пара и таяли в солнце. «Чистый эфир», - пробормотал мужчина. Дребезжали стекла и рвались из рам, будто задыхались от ветра. Неодобрительно Саша проследила, как с четвертого этажа высунулась рука с тряпкой и вытрясла сор на мытые стекла пониже. Отдаленно гудело – это все тащилась демонстрация. А здесь, в насквозь продутом переулке, был уголок солнечного покоя. Кошка бесстрашно пересекала дорогу и женщина медленно катила коляску с привязанным к ней зеленым шаром.
Страх прошел и потихоньку возвращалось к Саше чувство праздника. Оставался еще один пункт, внушавший тревогу, и Саша решила сразу покончить с ним.
- Дяденька, - робко обратилась она к человеку, который все еще полулежал, щурясь в солнце, - у одной девочки из нашего класса есть подруга. Они вместе еще в детский садик ходили. Так знаете, что с ней случилось?
Человек слушал внимательно, и Саша продолжала, зорко оглядывая его:
- Однажды та девочка возвращается из школы, подходит к ней женщина и говорит: «Хочешь, я тебе пуховую шапочку подарю с ушами, у меня, говорит, лишняя». «Хочу», - отвечает девочка и идет за ней. Приходит в комнату, на стул садится, а та женщина исчезает, как будто за шапкой. Вдруг пол начинает качаться, девочка та, подруга моей знакомой, проваливается вниз...
Тут Саша переводит дыхание и заканчивает с жутким спокойствием:
- Наутро мама той девочки идет в магазин и покупает мыло, а в мыле том...
У человека затряслись плечи. Саша вскочила и глянула на него в упор. Он задыхался от смеха, кашлял, топал ногами и снова хохотал.
- Ну и дуреха! Это надо же...так подумать. На меня, фронтовика. Да я и без мыла твоего как-нибудь проживу...Идем, что ли.
Он нагнулся, пристроил Сашу на руках и быстро зашагал по переулку.
Саша блаженствовала. С нежностью оглядела его желто-синюю вязаную шапку с дыркой от вырванной кисточки. Справа под шапкой что-то пульсировало, билось как сердце, топырилось багровое ухо. Потрогала губами – ухо было ледяное. Еще бы, в такой шапочке и на ветру.
- Перестань щекотать, - сказал он, не подымая головы. – А то опущу.
Он её и в самом деле принимал за маленькую, за ребенка. Держал крепко, даже больно, будто боялся – вот она вырвется и убежит. Саша заметила, что люди на скамейках у домов смотрели на них с недоумением или с жалостью. Думали, наверное, что у девочки больные ноги. Поймав такой взгляд, Саша захотела спрыгнуть – показать, какая она больная. Но очарование своей беспомощности, полной отдачи в руки взрослого было так велико, что решила потянуть.
Они входили в сад.

4
Туда перебралась весна, потревоженная праздником, забытая из-за него. Другая температура, другой запах. Пахло, например, для Саши – свежим пупырчатым огурцом и земляничной летучей сладостью. Млели в солнце бурые кусты краснотала, все – в острых и крепких, как из стали, почках. Но больше было серо-желтых веток и стволов, сквозь них просвечивала зелень. Как будто свернутые на глубине листья давали свой рефлекс, будто говорили: не забывайте нас, мы скоро выйдем!
- Посидим. Если ты не против.
Конечно, он устал ее таскать. К скамейкам прилипли обрывки газет и отпечатались кой-где газетные столбцы. Ветер работал в саду, сшибал ветки с почками, возносился на крутую воздушную гору и ухал стремительно вниз. Дрожали стекла и даже дома. Валились мертвые сучья, связки осенних семян. И – снова затишье и лень на солнечном припеке.
Он спросил, наконец, она давно ждала:
- Как это тебя одну отпустили?
- А меня папаша потерял, - хмыкнула Саша, с наслаждением предчувствуя его бурное сочувствие ей, брошенному ребенку.
- Твой родной отец?
- Да, так называется, только я его ненавижу и никогда, никогда не прощу!
- За что ты так ненавидишь?
- Он напивается, дерется с мамой, хулиганит, милицию столько раз вызывали. А как ругается – ни от кого таких слов, особенно поганых, не слыхала. Выпятит свои толстые губы и так, знаете...тьфу! – Саша скривилась от отвращения, - такая гадость! Как такого любить? И маму жалко, она нервная ужасно, и я нервная из-за него, все так говорят.
- Тебя он тоже бьет?
- Нет, что вы! Ни разу не тронул. Пусть попробует! Возьму утюг и убью. Я не раз так хотела, когда он лез на маму с кулаками, но мама не дала. Из-за такого подонка, говорит, жизнь свою погубить хочешь и мою заодно!
- Ах ты, бедная, - человек притянул Сашу и, как маленькую, посадил на колени, поглаживая по спине. – Давно он пьет?
- Все время. Меня из детского сада позже всех забирали из-за него. Мама говорит, что раньше не пил, когда меня на свете не было. Он был большая шишка, а потом – директор типографии, где печатали афиши для всех театров. У него такая книжечка имелась – оторвет листок, напишет – и маму в любой театр пускали и в лучшую ложу. У мамы было бархатное платье с розой – театральное и денег сколько хочешь. Потом он начал пить, на него покушение было, голову ему проломили – вот на войну и не взяли. А жалко, что не взяли, так мы с мамой рассуждаем, наверняка бы погиб. У мамы оба брата и мой дедушка – мамин папа – погибли на войне. А папаша на коленках ползал под бомбежкой здесь, в Ленинграде. Он всю блокаду от страха обползал. Такой трус! Со слабой женщиной и с ребенком очень смелый, а так – трус, жалкий трус!
Саша переглотнула и, умоляюще глядя на человека – чтоб слушал! - продолжала так же быстро и скомканно, задыхаясь от слов. Очень хотелось рассказать все, все – ее никто никогда о папаше не слушал. Мама уши затыкала, когда Саша ей плакалась на жизнь.
- Всего боится. Каждую ночь – проверка: кто там спрятался в комнате его убивать? Под кроватью, за шкафом, в шкафу, за шторами, даже в кафельной печке смотрит и наверху. Мы с мамой в обнимку на кровати – так он срывает одеяло и ищет. Мама и не выдержит: « Куда нам его положить, любовника-то, самим тесно». И – скандал! Самое страшное, говорит мама, что он пьет без любви. Насильно пьет, с отвращением. Настоящий алкаш любит выпить, это ему в удовольствие. А папаша, мама говорит, насильственный пьяница. Его воротит от спиртного, желудок не принимает, всегда кончается рвотой. Потому и злится. Пьяный он как лютый зверь. Спрашивается: что же ты пьешь, раз не хочешь? Это он над нами издевается! Знаете, какие штуки он еще выкидывает? Вы только послушайте, я все расскажу. Возьмет бутылку, едет на Невский, там всю вылакает и развалится на видном месте – чтоб его в милицию забрали. У нас, у Техноложки, видите ли, не всегда милиция возьмет. А ему главное – чтоб именно в милицию, а не кто-то другой его арестовал. Да врет он все - кому он нужен!
- Саша, девочка, потише! Вдруг твой отец и вправду болен?
Саша даже задохлась от гнева. Никак не ожидала такой мягкотелости. Не сомневалась: он – на ее стороне.
- Как же – болен! Он, видите ли, псих. Хулиган, бандюга - и все тут. А мы с мамой не больные? Мы не психи из-за него? Меня в лагере прошлым летом затаскали по медосмотрам. Цыплячья грудь, говорят. Физическое недоразвитие. Малый рост. Малокровие. Рыбий жир и витамины все лето давали. У мамы сыпь по телу на нервной почве. А он безумен – как бы не так! Мы-то с мамой не верим. Ну хорошо, говорит мама, он и в самом деле душевнобольной – предположим. Но почему, скажи, бросаясь на меня, чтоб задушить – ты видела, как сильно он давил мне шею, – он так ни разу меня не придушил как настоящий безумец? И почему – столько раз пугая, что выбросит из окна – так и не выбросил? Какой он сумасшедший – притворяется!
- А ты не такая маленькая, как я думал, - сказал человек, улыбаясь ей. – А говоришь совсем как взрослая.
- Я так кажусь. На физкультуре я самая последняя в строю. И все – из-за папаши. Он мне всю жизнь искалечил – так мама говорит. И, знаете, дяденька, я только вам скажу, никто не знает. У нас шкафчик висит на стене, лекарства там и много разных полочек и ящичков. Старинный шкафчик, от бабушки, а бабушка при царе жила барыней, столбовою дворянкой. Так мама говорит, а папаша шипит: молчи, дура, угробить хочешь! Только все и думают, чтоб его угробить – смешно! Я в те ящички заглядываю иногда – интересно все-таки, пузырьки пустые мою и беру для кукол. Однажды – мы с Ленкой, моей подругой, были – заглянула в шкафчик и вижу: на полке лежит такой пакетик, в него впечатаны какие-то кружки. Надорвала один, а там резиновый мешочек длинный, весь в муке или в мелу. Мы с Ленкой его надули: вышел белый шар, не очень красивый. Сделали три шара, большими они не получаются, и пошли гулять. Вечером прихожу, о резинках забыла. Уже поздно, спать ложимся, а папаша вдруг такой скандал закатил – ужас! - и все из-за этих кружочков. Так маму было жалко, она вся тряслась. Говорит, я их в глаза не видела. А папаша орет, что с трудом достал, со своими любовниками, говорит. Даже резинок ему жалко. Знаете, кого он больше всех боится? – спросила Саша, выдержав длинную паузу.
- Это кого же? – выпалил человек. Она его достала – это точно.
- Любовников! Теперь я знаю – его враги. Они ему всюду мерещатся – и в нашей с мамой кровати, и под столом, и даже за окном. Это от них он на ночь деревянные щитки на окна вешает. И маму пытает: где их прячешь? Я знаю: они где-то рядом с мамой находятся. Может быть, на работе она их держит. Или по пути, когда домой идет. Мама на всем экономит, и на работу – туда и обратно – ходит пешком. И ни разу отпуска не брала. Мы ведь нищие, мы совсем с папашей обнищали. Он все пропивает – и мой портфель, и мамины ботики с пуговичками, и ее демисезонное пальто. Ничего, говорит, выйдешь к своим полюбовникам нагишом! Вот видите: где-то они её ждут. Я говорю: мама, не скрывай от меня, я ни за что папаше не скажу: где твои полюбовники? Сама знаешь – он их боится. Пускай его до смерти запугают – зато от нас отстанет. А мама сердится всегда и даже плачет. Где я их тебе достану, говорит, кому я, такая горькая, нужна? Вы не знаете, дяденька, где любовников достают? Мне очень надо.
- Извини, не знаю. Ничем вам с мамой помочь не могу, - и человек захохотал, мгновенно разобидев Сашу. Он был, конечно, слишком прост и нетактичен – как все мужики. Но так хорошо выговориться! И чтоб тебя слушали, и тебе в лицо сострадали. Саша уперла ладонь ему в грудь – чтоб молчал! – отдышалась и снова понеслась, почти без пауз.
- Вы не подумайте, что мы такие разнесчастные. Когда его в милицию берут или сам прячется в своих тайниках от страха, мы чудесно с мамой живем! Пол натираем, генеральную уборку устраиваем. У нас комната маленькая – зато квадратная и в два окна. Мама говорит: хоть в чем-то повезло. Такая комната удачная! Хоть бы что с ним случилось, ей-богу. Хоть бы кто-нибудь кокнул его! Лежим с мамой в кровати - поздно, спать пора, а его все нет и нет. Значит, опять напился и будет скандалить. И мы думаем: господи, хоть бы камень какой на него свалился. Столько хороших людей умирает, а такой гад – ничего с ним не будет!
Человек перестал гладить Сашу и спустил с колен. Он казался расстроенным и сказал:
- Ребенок не должен так озлобляться. Это ужасно. Даже слышать такое не могу. Мало ли что у твоего отца на душе? - ты бы приласкалась к нему, да почаще. Девочки должны быть ласковыми и добрыми. Иначе какие они девочки, а?
- Да ну вас, - отмахнулась Саша сердито. – Пожили бы с мое да мамимо с таким папашей, иначе бы запели.

Окончание в следующем номере