СЕРАЯ ЮБКА, ЧЕРНЫЙ СВИТЕРОК

Прежде меня беспокоило, в чём дело, почему ко мне так и липнут злобно-завистливые взгляды? Ну, с детства, и даже со стороны таких же, как я, малолеток. Тогда винила во всём ядовито-зелёные, домашней вязки рейтузы, в которые обряжала меня мама, выпуская гулять во двор. Таких рейтуз не было ни у кого – их вообще не должно было быть в природе, уродливых, с напусками на пузе, бёдрах. Зато, мама говорила, тепло. Да, тепло, но сверстники меня избегали, издевались. Но по крайней мере знала причину: рейтузы. А вот потом, чем становилась старше, тем труднее оказывалось понять, почему, без всякого, казалось, повода вызываю осуждение, слухи, сплетни. [!]
В нашей школе при консерватории учились дети Гилельса, Когана, Ростроповича с Вишневской, которых привозили на «Мерседесах», но на это не обращали внимание, на них самих, впрочем, тоже. А когда мне уже в старших классах перешили шубу старшей сестры из сурка, общественность – о чем я, кстати, узнала последней – возмутилась, что Кожевникова вырядилась в норковое манто.
А ведь мне казалось, что я ничем особо не выделяюсь - ни успехами в чём-либо, ни внешностью. Воспринимала себя неказистой, неловкой, застенчивой. Между тем педагоги жаловались, что взгляд у меня дерзкий, ухмылка пренебрежительная. Женя Алиханова, скрипачка, с которой мы все десять школьных лет просидели за одной партой, а теперь в Колорадо домами соседствуем, когда учителя меня распекали, что выслушивать следовало стоя, шептала, дергая меня за край школьного фартука: “Надька, задвинь челюсть, слышишь, задвинь сейчас же, а то ущипну”.
Между тем я вроде как следовала руководствам мамы, внушающей, что если другим что-то можно, то мне нельзя. Что конкретно - не разъяснялось, как и обстоятельства, из-за которых я обязана была принять на меня именно наложенные ограничения. Принять - и всё. И не рассуждать. Воспитывали меня и сестёр скорее либерально, но в одном мама держалась неумолимо: не высовываться, не привлекать к себе излишнего внимания, быть постоянно настороже, чтобы кривотолков избежать. Ну конечно, а то у неё самой получалось! Из школьного вестибюля запах её духов разносился повсюду. Та же Женька сообщала: “Твоя мама приехала, чуешь?” Я не чуяла, но мамы стеснялась. У всех родители как родители, а моя - точно разряженная новогодняя ёлка - всегда в центре внимания. В булочной, в аптеке, в Большом театре, на концертах в консерватории, повсюду - появится, на нее оборачиваются. То, что она просто красавица, до меня не доходило.
Хотя и не просто красавица, а еще и с врожденной метой царственности, повелительности, взявшихся неизвестно откуда, ни от кого, ни от чего. От рождения дадено, и мама, как теперь понимаю, от ненужного такого ей дара страдала. Иные из шкуры вылезают, чтобы в толпе обнаружиться, а она, хоть мешок на голову надень, по руке высунутой угадана будет.
Но мне повезло, я уродилась не в неё, а в отца, что утешало. Девочки-сверстницы прихорашивались, я - ни-ни, никаких женских ухищрений. Очки, походка с загрёбом, намеренная сутулость. Защита моей нежной души. Вот в ценности души уверена была стопроцентно. Чаша Грааля, не дай Бог расплескать. Вроде и робкая, но ничего не боялась. По дурости. После поздних уроков в консерватории на троллейбусе номер шесть, от улицы Герцена в Лаврушинский переулок, возвращалась с папиной финкой в кармане. Что думала? А ничего не думала. Москва тогда была городом, криминалу, как нынче, не сданным. И в тёмную подворотню дома, где прошло моё детство, входила без трепета. Жуть охватывала в родительской квартире, с длиннющими мрачными коридорами и запахом, как в подземелье.
Приезжая в отпуск домой из Женевы, где муж в международной организации работал, знала, что заграничные шмотки при дефиците всего на родине могут соотечественников раздражать. Поэтому прежде чем что-то надеть, тщательно выбирала каждую тряпку, чтобы особенно у коллег отторжение не вызвать. В ЦДЛ, писательский клуб, направляясь, определила себе униформу: серая юбка, чёрный свитерок.
В то время среди пишущих большинство составляли мужчины, женская проза донцовых- марининых дремала еще в их кухнях. И я упивалась братством, товариществом на равных, как мнилось. Считала, что способность долго дружить важнее, чем кратко любить. И вот как-то, в той самой серой юбке, подванивающем уже слегка свитерке, сижу за столиком с приятелем в так называемом Пёстром зале, где не столько ели, сколько пили, а главное, разговаривали, что называется, по душам. Собственно, ради того на родину стремилась, чтобы и самой излиться, и другим дать высказаться при взаимном доверии. Вдруг приятель очень серьёзно на меня смотрит и произносит: «Надя, я как друг должен тебя предупредить. Не наряжайся с таким шиком, вызывающе, тебе это не пристало и враги лишние не нужны».
Я онемела. Как?! Зачем же тогда старалась, потела в одном и том же свитере, если зависть возгорается всё равно, в независимости ни отчего? И что они, слепые? Не приняли, не оценили моей аскетической скромности, усердия за серую мышку сойти. Тогда что же, тогда всё равно.
Но всё превзошёл эпизод в Краснопресненских банях, где, как известно, все голые, любая побрякушка на теле в парной жжёт. Сижу на полке и слышу реплику: «Мань, скажи той, что вся из себя, пусть подвинется, а то расселась, видите ли.»
Это ко мне? Да не может быть! Оглядываюсь - кто там расселся? – и встречаю испепеляющий ненавистью взгляд. Батюшки, за что? Да ни за что. А злоба лютая, беспричинная, безмотивная. Или я действительно другая? А возможно, не я, а они другие?
В Европе, на Западе, люди приметливы, излюбленное развлечение – сидеть, попивая винцо в кафе, и на прохожих глазеть. Откровенно, но без осуждения, обособленности ни своей, ни чьей не нарушая. Ну что ли общая, всеми принятая установка, от образования, социального статуса не зависящая. Но и степень цивилизованности тоже, пусть на элементарном, бытовом уровне. А вот бывая в Африке, вспомнила, узнала в упор сверлящий взгляд своих соотечественников. Хотя тут, как с зелёными рейтузами, объяснение всё же находилось: я белая среди черного большинства. А вот почему на родине так неуютно себя чувствовала, будто провинилась в чём-то? Впрочем, получалось, что провинились все, все готовы к отпору, к агрессии, к хамству на хамство. Все кидались друг на друга, одновременно друг к дружке жавшись, иначе, в одиночку не уцелеть. Считается, что мы чуть ли не самый отзывчивый в мире народ, а так ли это? От подобной отзывчивости разве не устаёшь? Я, например, устала.
В Америке, где сейчас живу, редки пики в человеческих взаимоотношениях - и по высоте благородства, самоотверженности, и по изощрённой, предательской низости. Безразличие? Возможно. Капитализм – не рай, вымечтанный коммунистическими вождями, ради чего половину страны за колючую проволоку загнали. Тут трудятся, выворачиваясь наизнанку, и на эмоции, трепетные, изысканные, не остаётся сил. Про это смотрят кино и даже сопереживают. В кинозалах иной раз раздаются всхлипы, но расходоваться на домашний театр мало охочих.
У нас в околотке соседи и не соседи здороваются при встрече. Постепенно опасение, что моя дурашливая улыбка повиснет в пустоте, исчезло. Нет, её обязательно подхватят, как мяч на теннисном корте умелые игроки. Им будет неловко, если я ответного приветствия не дождусь. Мне неловко, если вдруг задумаюсь и на сигнал в тридцать два зуба вовремя не отреагирую. Лицемерие? Более того -, натуральный эгоизм. Не хотят ни себе, ни другим настроение портить. Злобный выплеск, как бумеранг, возвращается к тебе же. Всё очень просто, примитивно. Почему же так трудно нашим людям простым правилам общежития, в цивилизованных странах принятых, следовать?
Колорадский климат известен мгновенными перепадами - сегодня ходишь в шортах, завтра снег выпал по колено, и мороз щиплет нос. И вот я решилась в один из таких денёчков, минус тридцать по Цельсию, напялить, выгуливая собаку, песцовую шубу до пят. Думала, уж сполна получу от разгневанных обывателей, для которых шуба – позор, посягательство на святое, природу, убийство братьев меньших. Бреду по снегу, ожидая негодования, осуждения возмущенной общественности.
И ничего. Как всегда, улыбки приветствия. Осенило: они не видят, им всё равно, в чем я одета, да хоть с ведром на голове, хоть вообще без ничего. И почувствовала колоссальное облегчение, будто от тяжкого груза избавившись. Свобода! Свобода и в том, что никто на тебя не пялится, никому до тебя дела нет. Помощь понадобится, откликнутся, а без зова не станут лезть. Америка, поздно я с тобой встретилась. Но зато смогла оценить.