КАК САПЕР ЖУРНАЛИСТОМ СТАЛ

После увольнения в запас я вознамерился податься в журналисты. Такая дерзкая идея была отнюдь не случайной и вынашивалась на протяжении последних лет военной службы. Потому как пришлось мне соединять эту службу с журналистикой в течение достаточно долгого времени.

ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА
В 1969 году был я переведен в штаб Туркестанского военного округа (ТуркВО), и моим непосредственным начальником стал генерал Александр Королев – мужчина весьма представительный и громогласный. При этом к службе он относился вполне потребительски, по моде того времени: брал по потребности, давал по способности, то есть поменьше. Да и способности его были, скажем так, намного ниже генеральского ранга, что в те времена было явлением весьма распространенным.
И надо же такому случиться, чтобы одновременно со мной в штабе появилась директива, обязующая основных руководителей округа не менее раза в год писать статью в сов. секретный сборник журнала «Военная мысль» по прилагаемой тематике. Королев тут же и спровадил директиву мне, поскольку знал о моих журналистских подвигах.
Темы, рекомендованные директивой, были более чем сверхсекретными: они касались действий Закавказского фронта, в который развертывался наш округ в случае войны с Ираном. И моего служебного ранга, и профессиональной подготовки для такого материала было заведомо недостаточно. Но когда я заикнулся об этом, генерал отмахнулся, сказав: «Ты у нас способный, перебьешься». Куда денешься - статью я написал, Королев подписал. Что удивительно, ее немедленно напечатали и выслали «автору» солидный по тем временам гонорар. Как-никак, автор - генерал. Делиться со мной он не стал, лишь рявкнул одобрительно: «Говорил же, что ты способный!»
Спустя короткое время был я снова зван пред светлые очи начальства. В кабинете кроме Королева находился его лучший друг и собутыльник генерал-лейтенант Николай Шудра, по должности – начальник тыла ТуркВо, по происхождению – чистокровный цыган. По компетентным отзывам штабного сообщества, он великолепно играл на гитаре и исполнял таборные песни. Что касается вопросов тылового обеспечения армейской и фронтовой операций, то был он не более в них осведомлен, чем его знаменитый соплеменник, персонаж рассказа Максима Горького Макар Чудра, почти однофамилец. Но имел золотое обыкновение – ни при каких обстоятельствах не «возникал с идеями», безропотно подчиняясь решениям своих компетентных замов. Мой шеф поставил меня в известность, что и его друг получил «журналистскую» директиву и нуждается в помощи. На все мои уверения в полнейшем тыловом невежестве ответ был известный: «Справишься». Ну и справился, естественно, а куда денешься, раз приказано.
Этот мой подвиг не остался без последствий, доброхоты разнесли весть о феномене по всем отделам и управлениям штаба ТуркВО. Весть была воспринята с энтузиазмом теми, кого касалась «журналистская» директива. И я написал материалы за первого зама Командующего войсками генерал-лейтенанта Дудуру, за начальника штаба ТуркВО генерал-лейтенанта Будаковского.
Но как-то раз я был вызван к начальнику Политуправления ТуркВО генерал-лейтенанту Щукину. Оказалось, что и он решил переложить на мои саперные мозги тяжесть творения статьи в сов.секретный сборник журнала «Коммунист Вооруженных сил». При том, что в Политуправлении округа пишущих офицеров имелось немало. Видимо, Щукин не желал делиться авторской славой, а скорее всего, – гонораром. «Наверху» же генеральское творчество, видимо, пришлось по вкусу, потому как директивы с тематикой шли ежегодно. Так что за годы штабного бытия сочинил я такого рода материалов немало. Но и кроме того, писал ведь и под своим именем в военные газеты и журналы. Так что «набил руку» неплохо. К моменту увольнения в запас собрался солидный портфель – несколько сот статей и очерков.
Оказавшись за пределами службы военной, собрал я все написанное, надел для представительности форму и отправился поступать в журналисты. Все ташкентские издания располагались в центре города, в 17-этажной новенькой башне и старом каменном доме, к которому башня примыкала. И в том, и в другом зданиях, однако, меня встречали без всякого энтузиазма, на мои статьи внимания не обращали, а требовали документы об образовании и трудовую книжку. Книжки у меня еще не было, а образование, как понимаете, никакого отношения к журналистике не имело. И везде сообщали, что вакансий нет.
Все это я выслушал и от главного редактора журнала «Партийная жизнь» Сагатова. Но корректор Мина Львовна - наверное, из жалости к военному - шепнула в коридоре: мол, есть место, один сотрудник недавно на пенсию вышел. «Партийная жизнь» была органом ЦК КП Узбекистана. Я вспомнил, что генерал Щукин, начальник Политуправления округа, является членом Бюро этого ЦК - значит, может повлиять, и решил пойти к нему.
– Ну, чего тебе? - вопросил Щукин.
– Да товарищ генерал-лейтенант, Вы же знаете, я всегда добросовестно по Вашему указанию...
– Знаю, знаю, ну и что?
– Да вот, решил я журналистом стать. А в журнале «Партийная жизнь» есть вакансия, но меня не берут. Но если Вы как член Бюро ЦК...
– Ладно. Адьютант, соедини с Сагатовым. А, Сагатов, это Щукин. У тебя, слыхал, вакансия есть, а у меня тут полковник Штейнберг в запас уволился. Человек проверенный и писучий. Нет-нет, я не приказываю, но может, пригодится он тебе. Ты подумай...
Ну что там, в тот же день мне позвонили – и телефон нашли сами ! – и предложили завтра выйти на работу в журнале.

«ПАРТИЙНАЯ ЖИЗНЬ»
Журнал был двуязычным; узбекский вариант назывался «Партия турмуши». Но несмотря на то, что тираж узбекского в четыре раза превышал русский, был он, собственно, переводом. Я влился в команду, которая делала оригинал, увеличив ее сразу на 25 процентов. Узбекская команда во главе с главным редактором Сагатовым численно равнялась нашей – 4 человека - и творила «Партия турмуши», почти дословно переводя «Партийную жизнь». И такой симбиоз работал уже много лет вполне успешно.
Мой статус определился почти сразу - разъездной спецкор, поскольку был я самым молодым из двух мужчин русской команды. Вот и ездил по городам и весям Узбекистана, выполняя план очередного номера. Сиречь, писал материалы за всех: от доярок и предколхозов до секретарей разных рангов, до обкома включительно.
Ритуал действий собкора был установлен задолго до меня и на веки вечные. Я приезжал в обком, представлялся Первому, докладывая тему, помещался в обкомовскую гостиницу, ставился на довольствие в обкомовской же столовой. Мне выделяли машину с инструктором, который вез на «объект» и служил переводчиком, в случае необходимости. Побеседовав с «народом» ( тракторист, партсекретарь, директор и др.), собрав кое-какую фактуру, я возвращался в гостиницу, изготовлял материал и отдавал машинистке. Готовая статья подписывалась «автором», и я с добычей возвращался в родную гавань.
Справедливости ради надо отметить радушие, с которым встречали спецкора «Партжизни» на местах. Восточное гостеприимство так и било через край. А уж если иногда приходилось застрять на «объекте» на пару дней, то хозяева буквально в лепешку расшибались, ублажая посланца органа ЦК.
В этом плане особо запомнилась поездка в Наманганскую область, где в одном из районов главе сельхозобъединения предстояло поделиться опытом партвоспитательной работы. В обкоме выбрали Чуст, где самодержавно правил Герой Соцтруда Адылов. В его владениях я и был оставлен инструктором на три дня.
Ритуал приема хозяином был выстроен по всем правилам: сперва, так сказать, официальная часть – осмотр парткабинета. По всей видимости, это был самый лучший парткабинет от Наманганской области до границ Варшавского пакта. Не парткабинет, а музей. Не возникало сомнений, что в нем ступала нога разве что уборщицы да высоких визитеров вроде меня, грешного.
Вторым компонентом приема был «вечерний плов», представлявший собой воистину лукуллов пир, с участием избранной элиты сельхозобъединения.
Затем был я препровожден лично хозяином в гостиницу, равной которой не встречалось мне ни до, ни после. Она представляла собой двухэтажный особняк, верх которого занимали всего два номера - но какие! Они были от пола до потолка обиты драгоценными текинскими коврами, нога утопала в персидских. Мебель – из королевского гарнитура, зато холодильник и прочая электрика и сантехника – суперсовременные японские. Холодильник набит разносолами и коньяками, невиданными в те скудные времена.
На первом этаже - кухня и сауна. – “Можете заказывать любое блюдо, повар сделает, - сказал Адылов. И добавил: - Но по нашим обычаям, я не вправе покидать гостя в одиночестве. Как Вы смотрите, если я пришлю молодую приятную женщину, она скрасит Ваш отдых.”
Такого компонента восточного гостеприимства встречать не приходилось, и я с немалым трудом отбился от настаивавшего хозяина. Как выяснилось через несколько лет, – поступил весьма благоразумно. Ибо тогда следователи, изучавшие криминальные дела Героя Соцтруда, обнаружили видеокамеры, нацеленные на кровати шикарных номеров его гостиницы. Снятые ими кадры Адылов успешно использовал для шантажа. Я же благополучно завершил «Песнь о парткабинете», Адылов ее подмахнул и отправил меня в Наманган.
Такими в общем виде были дальние вояжи. Но в пределах Ташкентской области я передвигался на собственной «шестерке» - кстати, единственном транспорте в редакции. Не считая, естественно, «Волги», которую главный редактор мог вызвать из гаража издательства. Эти командировки были однодневными, по сути же являлись усеченными копиями более длительных.
Из них запомнилась поездка в райцентр Янги-Юль, где находился некий экспериментальный мясокомбинат. До того я слыхом не слыхал о его существовании. И не мудрено: изготовлялись там такие мясные деликатесы, о которых я в те поры понятия не имел. Ну, то есть, содержимое любого колбасного прилавка на Брайтоне. Оказалось, все эти сырокопченые, карбонаты и рулеты делались специально для высшей номенклатуры среднеазиатских республик. Что, естественно, являлось государственной тайной.
Итак, изучив процесс партийно-воспитательной работы среди творцов уникальных колбас и отведав весьма недурственного обеда, которым угощал величественный директор «секретного» производства, я отправился восвояси. В редакции меня встретили почему-то с великим энтузиазмом и забросали вопросами: «Ну, что дал?», «Сколько дал?». В ответ на мое недоумение все ринулись к моей машине и потребовали открыть багажник. Я открыл и поразился – багажник был набит пакетами мяса. Но как оно туда попало? Однако в редакции знали, что я обязательно привезу, - не первого же к «секретным» колбасникам посылали...
Эти эпизоды живописуют, однако, «романтическую» сторону партийной журналистики. Рутинная же была куда тоскливей и гнусней. Между тем именно она определяла и содержание, и стиль почти всей работы моей и моих коллег. В общем виде все, о чем бы мы ни писали под своим ли именем, от лица ли любых «авторов», должно было строго соответствовать главному и непременному условию: не так, как на самом деле, а так, как положено быть с точки зрения партийных канонов! Естественно, вырабатывался тоскливый стереотип сочинения такого чудовищного и беспредельного вранья. Которое, кстати, почти никто и не читал. А между тем журнал выходил ежемесячно тиражом 125 тыс. экземпляров : 25 тыс. на русском и 100 тыс. – на узбекском языках. Сбыт был заведомо обеспечен разнарядкой свыше: в каждую парторганизацию по столько – то штук.
К концу третьего года непрерывное оптимистическое вранье мне осточертело и я предпринял попытку изобразить партийную жизнь какого-то богом забытого совхоза почти так, как это имело место быть. И немедля был вызван в кабинет замглавного редактора Нины Сараджевой. Которая с неподдельным прискорбием констатировала, что я за столь долгое время так и не усвоил главные принципы партийной журналистики. И протянула мне отредактированный ею текст, столь же походивший на мою статью, сколь ошкуренное бревно похоже на растущую сосну.
После этого эпизода я и задумался всерьез об уходе. Было, правда, одно обстоятельство, которое притормаживало мои устремления. Называлось оно почти по-блатному: «корочки» - документ, удостоверявший о принадлежности к «Партийной жизни». «Корочки» были обтянуты темнокрасным сафьяном, на одной стороне обложки золотом оттиснуто «ЦК КПСС», на другой – «ПРЕССА».
О, это был воистину волшебный документ, открывавший двери самых престижных учреждений, а также ресторанов, театров, магазинов и гостиниц. «Корочки» обеспечивали билеты на все виды транспорта, независимо от наличия их в кассе, и еще множество благ, что во времена тотального «дефицита» было бесценным преимуществом для их владельца. Кстати, «корочки» в большинстве случаев не приходилось даже открывать – их внешний вид действовал неотразимо.
Уход из журнала, естественно, означал утрату «корочек» и всех благ, льгот и преимуществ, связанных с их наличием. Однако стремление к более -менее живому и правдивому сочинительству перевесило даже и «корочки», и в один прекрасный день стал я сотрудником газеты «Ташкентская Правда»

«ХОЗЯИН ПЕРЕКРЕСТКА»
Название «Ташкентская Правда» означало, что это газета обкома партии. Так назывались все областные газеты: «Правда» с добавлением наименования области - Московская, Магаданская и т. д. В «Ташкентской» главным редактором долгое время был Шатуновский, родной брат известного московского журналиста Ильи Шатуновского. Нашего все звали - за глаза, конечно, - «Миронычем». Он оправдывал эту кличку, ибо в сущности был и остался этаким батяней – комбатом военной поры, когда командовал инженерно-штурмовым батальоном. Командовал доблестно, о чем свидетельствовали многочисленные боевые награды.
Определил меня «Мироныч» неким свободным очеркистом – фельетонистом. Мотался я по городу, реже – по области, выискивая сенсации. Подружился с начальником уголовного розыска. Он подкидывал криминальные сюжеты, а я делал фельетоны и всякие детективные очерки, подписывая их псевдонимами. Тогда такие детективы вдруг модными стали.
Как-то «Мироныч» мне и говорит: - “Ты вот с угрозыском связался и все у тебя ворюги да бандюги. А вот для разнообразия сочинил бы что-нибудь о хорошем человеке. Да о таком, от которого добра ждать не приходится. К примеру, о гаишнике. Вот найди хорошего гаишника и поведай о его добродетели...”.
Ничего себе задание! Ведь гаишники заведомо известны как люди непорядочные, стремящиеся с помощью полосатой палки и портативного дырокола содрать с водителя, прав он или виноват, побольше мзду в свою пользу. Именно такая слава ассоциировалась с этим неблагозвучным словом – гаишник.
Ну что там, направился я проторенной тропой в милицию, к начальнику ташкентской ГАИ полковнику Мухамеджанову. Объяснил ситуацию, был понят с полуслова. – “Приходи завтра, - молвил всесильный шеф ГАИ, - будешь говорить с самым лучшим в Ташкенте патрульным”.
Действительно, сержант Саттаров оказался вполне образцовым служакой. И собой хорош, могучий такой мужчина. И угонщиков ловил бессчетно, и людей спасал после аварий. «Отличник милиции», медалью награжден. В общем – вполне идеальный блюститель порядка на дорогах. Что и дало мне возможность разразиться очерком под названием «Хозяин перекрестка», в котором все было правдой, поскольку речь шла о сержанте Саттарове. А больше она и не шла ни о ком.
Примерно через неделю после опубликования очерка звонит в редакцию полковник Мухамеджанов. Спрашивает: - “Ты, где полк ГАИ, знаешь ? Приезжай завтра на своей машине к 19 часам и заезжай прямо во двор. Хоп?” (по-узбекски: ладно).
Назавтра приезжаю и в сопровождении постового заезжаю во двор. А там – Мать честная! – весь полк ГАИ построен по-батальонно. Понимаю – это же развод на службу. Но меня направляют на середину плаца, где с мегафоном стоит полковник Мухамеджанов. Теперь нас там трое: полковник, я и мой «жигуль».
Мухамеджанов вопрошает в мегафон: “Все читали замечательную статью «Хозяин перекрестка»? Полк рявкает утвердительно. – А кто так замечательно написал про нашу службу? Вот он написал, со мной стоит. Это очень хороший человек, бо-о-о-льшой писатель. Мы все его очень любим. А вот его скромная машина. Какие у нее номера, всем видно? Запомнили? Я вас всех прошу: не обижайте, помогайте, если надо - выручайте.” - Полковник пожал мне руку и я уехал.
После этого развода я мог ехать на красный свет, превышать скорость и творить что угодно – гаишники улыбались и отдавали честь.
Как-то возвращаемся в воскресенье с Чимгана в хорошем настроении. Смотрю, впереди засада гаишная, подвыпивших ловят. Разворачиваться поздно: рядом с постовыми - машины с мигалками. Сидящий рядом друг ехидно спрашивает: “Ну, кто из них Хозяин перекрестка?” Я прямо сжался от тревоги – вдруг задержат? Сбавляю скорость, подъезжаем. И тут руки с палками тянутся к козырькам, а рты расплываются в улыбках! Ура, вот она, волшебная сила советской журналистики!

P.S. 14 лет назад я приехал в Америку, постепенно заняв пустовавшую в русскоязычной прессе военную нишу. Опубликовал немало материалов. Но ни один из них, НИ ОДИН, не произвел такого эффекта, как очерк «Хозяин перекрестка»!