СВОЛОЧИ

Литературная гостиная

– Отец выяснял отношения с какой-то молодой женщиной! – ликуя, сообщила мне сестра Клара. – Я только что видела на бульваре...
– С молодой?!
– Он утешал ее. Целовал в лоб! – продолжала торжествовать Клара.
– В лоб целуют покойников. Или родственников...
– Что тебе известно про поцелуи? – насмешливо осведомилась сестра.
– Почему? Я читал... И видел по телевизору.
Сестра взглянула на меня с высокомерным пренебрежением девятиклассницы к шестикласснику:
– В лоб и куда угодно можно поцеловать так же пламенно, как целуют в губы. Уж поверь мне!
В этом случае я ей поверил.
– Та женщина с игривыми, легкомысленными кудряшками... металась у отца на груди!
Я подумал, что метаться ей было удобно, потому что грудь у отца широкая и на ней много места. Это меня огорчило.
– Потом она вырвалась...
– Откуда вырвалась?
– Из его объятий.
– Он ее обнимал?!
Сестра взглянула на меня с жалостью:
– Чтобы страстно поцеловать, надо сперва обнять.
– Он ее, значит... страстно? И пламенно?
– А она его еще гораздо страстнее. Если б ты знал, что такое последний... прощальный поцелуй!
– Ты уверена, что он был прощальным?
– В чем можно быть уверенной, когда речь идет об интиме? - с болью настрадавшейся женщины ответила Клара.
– А что было дальше?
– Она побежала от него по бульвару. А отец смотрел вслед, как будто от него убегало счастье.
Настроение у сестры почему-то все улучшалось, а у меня, напротив, все ухудшалось.
– Значит, ты говоришь... она, та женщина, была совсем молодой?
– В сравнении с мамой – просто девчонка!
У меня подкосились ноги – и я тихо присел на корточки:
– Когда она удирала, отец ее догонял?
– Повторяю: он, как вкопанный, смотрел ей вслед. Да она, в общем, и не удирала, а «делала вид». Ее вполне можно было остановить.
– Но он же не стал останавливать! – Я поднялся на ноги. – А ты-то где была в это время?
– Пряталась за телеграфным столбом. Там он и оказался у меня в руках!
– Столб?
– Не столб, а наш с тобой папа... - Клара победоносно прошлась по комнате. – Отец без конца мною повелевает. Но отныне повелевать ими буду я!
– Кем это ими?
– Нашими с тобою родителями.
– Что, и мамой?
– И она у меня в руках!
Я посмотрел на Кларины руки – и они показались мне опасными, как западня.
– Мама?!
Я снова присел на корточки.
– Не удивляйся, пожалуйста... Безвинных не существует. А все тайное, Боренька, становится явным. Особенно же в интимной сфере.
Клара, сколько я ее помнил, а может, и еще раньше, с детского сада, высказывалась так, будто прожила долгую и сложную жизнь.
– Про маму не ври!
– Я вру? Ха-ха-ха... Вы ездили в Евпаторию? Лечить твои бедные легкие?
– Ну и что?
– А не ты ли рассказывал мне потом про Александра Савельевича? С которым наша мама частенько прогуливалась по парку? Особенно вечерами... Тут бульвар, а там – парк. Очень похоже!
– Он советовался с мамой как с детским врачом: у его дочери тоже было тяжело с легкими.
– Умора: тяжело с легкими! – сестру не покидало веселье. – Да нет у него никакой дочери.
– Что значит «нет»?
– Очень просто: не родилась она. Не явилась на свет.
– Снова врешь?
– Как ты разговариваешь со старшей сестрой?
– Про маму не сочиняй.
Я смягчил свое требование.
– Ах, если б это было сочинением, вымыслом! Но, к несчастью, Боренька, это факт. Или, верней сказать, к счастью.
– Докажи!
– С удовольствием... - Удовольствие тоже с Кларой не расставалось. – Ты знаешь, что у нас с мамой абсолютно одинаковые голоса. Не различить! Я сняла трубку, сказала «Алло!» – и слышу в ответ: «Здравствуй! Это я, Саша!» Не Александр Савельевич, а Саша... Хорошо еще, что не Шурик! Я остолбенела немного, но отвечаю: «Здравствуйте! Как ваша дочка?» Он весь переполошился: «Какая дочка? И почему вдруг на вы? Я взяла и повесила трубку. Он опять звонит. Я не подхожу... Он выждал минуты три – и еще трезвонит, еще. Так что были истории в Евпатории! Или случилась одна, но серьезная драма.
Слово «драма» Клара произнесла так, как произносят слово «комедия».
– Чего же ты так веселишься? Если это драма... то в нашей семье!
– А в какой семье не бывает драм? Ты знаешь такую семью? Впрочем, что ты вообще про все это знаешь?
У Александра Савельевича, я сразу вспомнил, было такое праздничное лицо, что праздник тот охватывал и меня. Даже на расстоянии... потому что я наблюдал из окна. Но, может, праздник был с ним не всегда? А тогда лишь, когда появлялась мама? Кларин же праздник не охватывал меня и вблизи.
Сестра воинственно встряхнула волосами, такими пышными, словно взошедшими на дрожжах, и такими волнистыми, что в них, как в разгулявшемся море, тонули восторженные взгляды старшеклассников. И даже некоторых папиных приятелей – друзей дома. Правда, после этого их в дом больше не приглашали.
– Ты собираешься родителям мстить?
– Я хочу от них защититься. Главным образом от непорочного папы. Но, в крайнем случае, и маму поставлю на место. Потому что осточертела мне отцовская слежка, опостылили их монастырские проповеди... и железный режим: возвращаться не поздней десяти и подробно докладывать – где была и на что мой спутник «претендовал».
– Мама об этом не спрашивает. Она просто тревожится о твоей безопасности и твоем здоровье.
– Пусть печется о своих пациентах несмышленого возраста. Я в советах врача-педиатра уже не нуждаюсь. А отчеты пусть безгрешные наши родители представляют друг другу. Им не нравится мой «спутник»! Без которого я, если хочешь знать, не могу и не хочу жить. Я, видите ли, еще не окончила школу, а он уже оканчивает университет! И почему я официально им е г о не представила. Потому что не хочу, чтоб меня воспитывали в е г о присутствии! Им не нравится... А мне вот не понравились кудряшки, которые метались на груди у нашего папы. И Александр Савельевич, называющий маму на «ты», мне не понравился... У нас «возрастная разница»! А разве отец не годится в отцы и тем кудряшкам?
Я с грустью подумал, что если кудряшки годились в дочки отцу, то, значит, годились в дочки и маме.
– Почему наш папа – со своей святостью! – до сих пор не представил ее нашей маме? – Сестра уже не веселилась, а злилась. – Им мой спутник не по душе... А у меня в душе, кроме него, вообще ничего не осталось. Вытеснил он всех остальных!
– Всех выселил? Но выселять родителей... как-то нехорошо.
– Дурак! Во-первых, не выселил, а вытеснил. А во-вторых, сами они виноваты. И теперь оба у меня на крючке!
– Одновременно... и на крючке и в руках? Как рыбы, которых вытаскивают на берег?
Мне не нравилось, что мама и отец похожи на пойманных рыб.
– Ну, чего ты повесил нос? Я давно уж заметила, что ты по характеру – раб. Если лишен собственного достоинства, одолжи у меня! Но ты не желаешь вырываться на волю... Тебе нравится в клетке. «Почему дружишь с этим? Дружи лучше с т е м», «Не курил ли ты? А ну, подыши, подыши...». Разве можно дышать в такой атмосфере? Но ты почему-то не задыхаешься. А я постоянно ощущаю себя птицей в отцовской неволе. И заставлю его не только распахнуть дверцу, но и разломать прутья!
«Все-таки лучше быть птицей в клетке, чем рыбой на крючке и в руках рыболова» – мысленно посочувствовал я маме с папой.
– И каким это образом ты собираешься командовать отцом, который командует целой фирмой?
– Я просто ему скажу: «Не забывай о бульваре...» И слегка ухмыльнусь. А маму я в нужный момент спрошу: «Как поживает дочка Александра Савельевича?» И тоже чуть-чуть усмехнусь. В руках они у меня. В руках!
Я вновь с испугом взглянул на загребущие Кларины руки.

Отцовская слежка не прекратилась.
В т о т вечер, не зная еще, что он «на крючке», отец без конца сверял время со своим указанием: не поздней десяти! Часы, что были у него на руке, и те, что бесстрастно взирали на нас со стены, утверждали одно и то же: Клара пересекла границу дозволенного на час с четвертью.
Отец достал из пиджака лекарственную бутылку с наклейкой, сделал глоток и ничуть не скривился, как бывало обычно. Он даже горечи не ощутил во рту, потому что вся она была у него в душе...
И тогда я понял, что он не в себе.
– Это вызов! – сказал отец. – Это наглость.
– Зачем же так? – произнесла мама. Она непременно возражала, если кого-нибудь обвиняли несправедливо или чересчур резко.
– Я ее отыщу! – Отец грохнул дверью в прихожей.
Но поиск его был недолгим. Он обнаружил дочь в нашем подъезде, где она, десятиклассница, прощалась со студентом последнего курса. И не взаимным рукопожатием, а поцелуем – до такой степени взаимным, что он был беззвучен. Клара назвала его также затяжным и безумным. Но это после, в разговоре со мной...
В перенапряженном пространстве, между двумя входными дверьми подъезда, отец сумел себя усмирить: он ограничился тем, что предупредительно, но громко закашлялся. Однако у нас на кухне кашель ему не понадобился! Все воспитательные беседы сопровождал радиоприемник – дряхленький с виду, но не утерявший своего громкогласия. Мы жили в отдельной квартире, но отец тем не менее хотел подчеркнуть, что наши разборки только нас и касаются. Но нас в с е х, а не того лишь, кто провинился. Клара именовала те беседы «кухонными разборками».
– Когда ты обязана быть дома? – с мнимым хладнокровием начал отец.
– Когда захочу! – ответила Клара.
– Это хамство, - все с той же предгрозовой выдержкой промолвил отец.
– Зачем же так? – возразила мама. Она не видела затяжного поцелуя между дверьми.
– А затем! – распаляясь и не очень вразумительно объяснил ей отец. Он был сосредоточен на дочери: - Пойми, когда вы вдвоем, у него совершенно иные намерения, чем у тебя.
– У меня намерения те же самые.
– Я заставлю тебя опомниться... Вас разделяют чуть ли не шесть лет. Это в твою пору – целая пропасть, куда ты вот-вот угодишь.
– Нас не разделяет ничто. А все только соединяет! – продолжала дерзить сестра. – Знаешь, есть такое понятие – «близость»? Душевная и иная...
– Ты и об и н о й тоже заговорила?! – Отец судорожно настроил приемник на еще большую громкость. И повернулся к маме: - Если б ты видела, что происходило сейчас в подъезде? Представить себе не сможешь.
После этого мама, судя по ее лицу, представила себе нечто худшее, чем было на самом деле.
– Кларочка, как же так?
Отец не догадывался, что он у Клары «в руках». И словно напрашивался, чтоб она свои руки сомкнула. Он боялся, что Клара угодит в пропасть, а сам уже почти угодил в капкан. Это напоминало битву. И отец выглядел воином, который сражался за безопасность своего противника. Я хотел удержать его, остановить. Но не знал, как это сделать. Клара притаилась, зажалась. Она изготовилась захлопнуть капкан.
– Если ты еще хоть раз позволишь себе... - взялся предупреждать отец. – Сестра, я знал, была дороже ему, чем мы с мамой. Потому и был он к ней беспощаден. – На днях я с н и м встречусь. А ты не встретишься с ним больше ни разу. Хоть бы ты меня умоляла, рыдала...
– Как рыдала и колотилась у тебя на груди та женщина с кудряшками? Вспомни бульвар...
– Зачем же так? – прошептала мама. Она, которая тоже была «на крючке», взглянула на крюк, удерживавший люстру под потолком. Точно проверяла, выдержит ли он и ее.
Отец безмолвно проглотил две пилюли: одну из уст дочери, а другую – из своего пузырька.
Потом он, не глядя, нащупал на кухонном столике сигареты, вышел на лестничную площадку и закурил.
...С той полуночи родители наши стали спать врозь: отец на диване в столовой, а мама – в спальне.
Они и по сию пору так спят. Хоть Клара давно уже забыла про бывшего своего студента, без которого не хотела жить.

Зато я в десятом классе – опять в десятом – надумал жениться. И наконец-то понял свою сестру Клару, как, быть может, никто другой! Сверстница Майя из соседнего дома лишила меня сна, покоя и, по мнению мамы, рассудка. «Моя Майя! Майя моя...» – Эти словосочетания меня завораживали. Воспитательные обязанности (до той полуночной «кухонной разборки») у нас были четко распределены: отец защищал от моральных нападений Клару, а мама остерегала меня. Мне, таким образом, было гораздо легче. После же т о й «разборки» отец, мне чудилось, стал ниже ростом. Точнее, пригнулся... Сперва перед Кларой, а потом и перед всей жизнью. Две фразы сестры (и всего-то две!) лишили его в нашей семье права голоса... Он изредка, мимоходом говорил о своей фирме, о политике, о погоде на улице, но о погоде в нашем доме – уже никогда. Не выражал протестов, как это случалось раньше, и осуждений неправедности, будто она вообще исчезла. И ни на что он не жаловался. Хотя мог бы, к примеру, предъявить претензии физическому своему недугу. Прежде породистая внешность противоречила его нездоровью, но вдруг стала полностью соответствовать. О мужественной неотразимости напоминали лишь фотографии. Из-за двух Клариных фраз? Они подхлестнули отцовский недуг и его обнажили. Клара с рождения была на отца похожа. Но на того, прежнего, с осанкой, которую она еще не успела отнять.
А я, как считалось, был похож одновременно на маму и папу. Кажется, это осталось единственным, что их, как некогда, объединяло.
Мама слыла нежной и женственной. Даже меня, своего подопечного, она не наставляла, а лишь уговаривала... как, думаю, уговаривала маленьких своих пациентов быть умниками и не бояться, потому что «больно не будет». Женщины – именно женщины! – взахлеб объявляли маму «неотразимой». Потому, наверное, что «неотразимость» ту им не приходилось «отражать» и она не была агрессивной. Ее не следовало опасаться. И еще отмечали, что мама, не желая того, обволакивала своим голосом. Голос ее можно было слушать и получать удовольствие вне зависимости от того, ч т о мама произносила. Он воздействовал сам по себе. И вот этим покоряющим голосом мама сказала:
– Я не смею возражать против любви. Скрепите ее своими чувствами, а подписями – еще успеете.
Но мама не знала, что подписями родители Майи уже скрепили контракт с какой-то заокеанской компанией. И что им предстояло покинуть наш город и нашу страну минимум на пять лет. Между мною и своими родителями Майя на предстоящее пятилетие и до своих самых последних дней предпочла меня. А если б разлука оказалась неизбежной, неотвратимой, мы с Майей твердо решили превратить в «последние дни своей жизни»... дни самые ближайшие. Думая об этом, я, как мама в ту полночь, поглядывал на крюк, удерживающий люстру под потолком. Но Майя сказала, что подобный с п о с о б «неэстетичен».
Эстетика выделяла Майю не только в нашем десятом классе, но и во всем окружающем мире. На ее прическу, одежду и украшения с завистью взирали даже учителя женского пола. А учителя пола мужского взирали с неумело замаскированным интересом (как отцовские приятели на Клару!). Взгляды их задерживались на лице желанной моей избранницы, что у меня не вызывало протеста, но... «Главное не в форме, а в содержании», - не раз слышал я. Некоторые мужчины, однако, не были с этим согласны: они не интересовались Майиным содержанием, а вот формами... И я их ненавидел. Явный и всеобщий успех Майи все жарче воспламенял меня. Я пытался себя остудить, вспоминая о чужих аналогичных историях: вот ведь и Клара тоже безумствовала, а сейчас того студента как не бывало. Из души ее выселил родителей (со мной вместе!) уже кто-то совсем другой. Но теории, аналогии в огнетушители и утешители не годятся.
Разлука для нас с Майей была равнозначна физической гибели. Судьбы наши в таком случае должны были сделать неразлучными... газ или яд. Этот выход казался Майе эстетичнее всех остальных. Мы даже стали копить снотворные таблетки и капли, похищая их из домашних аптечек.
Отец не противился нашей страсти, так как лишен был этого права.
Любовь отбрасывает все и вся, кроме самой себя, в сторону. И если она оказывается могущественней гениев и полководцев, то, разумеется, оказалась сильнее меня. А потом она исчезает, нередко оставляя после себя разрушения, а то и руины. Но это невозможно предвидеть, а, стало быть, нельзя и предотвратить.
– Прости, что я вынуждена это сказать... Но мне совестно за тебя, - мягко, своим заволакивающим голосом произнесла мама. – Неужто ты хочешь разрушить чужой дом? Разлучить с родителями ту, которая пока еще больше дочка, чем женщина?
– А пусть ее родители не улетают! – в полном ослеплении выкрикнул я.
– Разве ты можешь подобное требовать? – Мама не поучала, а задавала вопросы. – Ты уверен, что чувства твои надежнее чувств матери и отца? И прочнее? Ты клянешься, что будешь обожать ее вечно? Но если это неправда, которую ты в горячке сам принимаешь за истину? И если, таким образом, это обман?
– А ты всегда говоришь т о л ь к о правду? И ничего не скрывала, и ни разу никого не обманывала? Вспомни-ка Евпаторию!.. – выпалил я.
Палить по родной матери? Но я был влюблен – палил, как иногда случается на войне, «по своим».
– Т о л ь к о правду не говорит никто, - тихо ответила мама.

После Майи я еще два раза влюблялся навечно. Притом, что пока не успел даже распрощаться со своим юным возрастом. Сколько же сотрясений у меня впереди!
Однажды я высказал эту мысль маме, когда мы прогуливались перед сном.
– Бывает по-разному. Сначала сходят с ума, а после...
– Ты ведь тоже очень любила отца? – зачем-то спросил я.
– О ч е н ь я любила Александра Савельевича.
– Да-а? – растерялся я. Может, мама все-таки решила говорить правду в с е г д а?
– И он не нуждался в моих медицинских советах, потому что сам был врачом.
– Но отец-то очень тебя любил!
– О ч е н ь он любил, я думаю, ту женщину... с кудряшками.
– Так почему ж ты не ушла?! И он не ушел?
Мама долго не отвечала.
– Я хотела, чтобы у вас с Кларой была мать... а он хотел, чтобы у вас был отец. А вместе мы хотели, чтобы у вас был дом.
Мы брели по тому же бульвару, по которому от отца убегало счастье.
– Какие же мы с сестрой сволочи! – сообщил я самому себе вслух.
– Зачем ты так? – возразила мама.

От автора: Однажды я прочитал у Лермонтова «С жестокой радостью детей...» можно было бы сделать ту строку эпиграфом к моему рассказу. Но это бы раскрывало сюжет, и я воздержался...