Фокстрот

Этот мебельный, из карельской берёзы, гарнитур назывался «кавалерка». В него входили приземистый платяной шкаф, секретер с полкой для книг наверху, стол, вроде письменный, но зачем-то к нему прилагались четыре стула, а самым главным, важным являлся диван, начиненный потайными ящичками и с боков, и по низу, и в изголовье из массивной тумбы - вот было наслаждение их изучать!
Гарнитур мама приобрела в самом начале их с отцом брака, его вкусы, привычки еще должным образом не изучив и не успев отвыкнуть от обстановки в квартире Дома на набережной, где жила со своим первым мужем, лётчиком, за покорение Cеверного полюса получившего звание Героя Советского Союза. Мама оттуда ушла с ребёнком, моей старшей сестрой, взяв беличью шубу с пелериной, муфтой и капором, которые не носила, так как папа вещи подобного рода, насмешливо щурясь, называл «генеральскими» – до такого чина дорос бывший мамин муж.[!]
Гарнитур из карельской берёзы тоже выглядел «генеральским» и в комиссионку, где мама его купила, попал, видимо, среди прочей трофейной добычи, вывозимой эшелонами из разгромленной, разграбленной Германии. Папа с мамой поженились в сорок пятом, в канун победных в стране торжеств и нахлынувшего трофейного импорта, мейсеновских сервизов, хрустальных ваз, настенных часов, кожаных пальто и прочей роскоши, в советском быту непривычной.
Папа, дойдя до Берлина, привёз патефон в плоском сером футляре с набором пластинок, фокстротов в основном. Но патефон оказался испорченным, папе некогда было исправность его проверять - вообще в сфере житейской он хваткой не отличался. Как-то, явившись с фронта, примчался на свидание к маме на заляпанном «газике», и когда она углядела? чем он протирает ветровое стекло, выхватила это у него из рук – бальное, бархатное, с изумительной вышивкой платье, как выяснилось, из гардероба владельцев компании «Мерседес», в поместье которых папа побывал на постое. Его коллеги, военкоры, лучше сориентировались и по-умному распорядились набитым машинами гаражом, а папа схватил первую попавшуюся тряпку, полагая, что с толком на военных дорогах её употреблял: отлично грязь впитывала И удивился, смутился ликованием мамы, тряпку примерившую, пришедшуюся ей в самую пору, при том, что размеры мамины со стандартами не совпадали: узкий таз и пышный, во всех смыслах выдающийся бюст. Хочешь не хочешь, вид получался царственным, вне зависимости ни от чего, что ни надень. Но надеть мама могла только пошитое у портних. Такая зависимость её c молодости и до старости, помню, удручала. А тут надо же, у жены владельца автомобильной империи параметры точь- в - точь с её совпали! Чудак наш папа, сграбастал бы для нее охапку таких нарядов. Но их роман только-только зачинался, ни он, ни она пока не подозревали? во что он выльется – в пожизненную, до гроба, связку. Хотя изначально совпадения не обнаруживалось ни в чем: ни в характерах, ни в интересах, ни в среде, ни в предшествующим опыте. Антиподы. И ведь умудрились же, честь обоим и хвала, из зова плоти создать нерасторжимый союз, на фундаменте которого воздвиглись дом, семья, разросшаяся и пёстрая, как цыганский табор.
Я свидетель: мама нравилась отцу всегда, любой - мудрой, взбалмошной, ослепительной, невзрачной. Не имело значения. Нравилась! С того, верно, момента, когда он, закоренелый, считалось, холостяк рухнул от напора безоглядной, бесстрашной, бескорыстной женской страсти. То есть маме удалось то, что до неё никому. После претензий того же рода многих, он откликнулся однажды и навсегда, верность, преданность сосредоточив исключительно на нашей маме. На могилу её на переделкинском кладбище шёл, будто я тянула его, упирающегося, на поводке. Не нужно это ему – соблюдение правил, ритуалов с цветами, замиранием у памятника. Мне, собственно, тоже, но надо, как думала, ради него. А он терпел, страдал в одиночестве, и наше, детей, мельтешение одиночество его, пожалуй, усугубляло. Мама для него была живой: застилая утром его постель, я замечала, что слева, ближе к окну, ни подушка, ни простыня не измяты. Место оставлено для неё: вдруг придёт? И, может быть, приходила...
Для меня, дочери, он воплощал идеал мужской красоты. В малолетстве пыталась, как он, косолапить, и мама таскала меня по врачам, недоумевающим, с какой стати с ногами без изъяна у девочки обезьянья стойка: колени подогнуты, носки вовнутрь. Папа в юности боксом занимался, а я имитировала все его повадки, добиваясь, помимо внешнего, врождённого сходства, полного, абсолютного слияния, природе, полу вопреки. Мнилось, что он ждал не меня, а сына. Долгом считала разочарование его, наследника лишившегося, смягчить. И преуспела, почти преуспела, вдруг, на излёте уже его жизни догадавшись, что он вовсе в ином нуждался. Мы с ним настолько совпадали, что не оставалось зазора для таинства – источника волшебства, загадок, необходимых в любви. Моя прямолинейность, правдивость до примитивности, грубости такого, как он, отторгали. Его, стопроцентного мужчину, противоположность влекла. Я же, упрямая, задиристая, бескомпромиссная, постоянно лезущая на рожон, воплощала, видимо, недостатки, его натуре присущие, с которыми он в себе боролся. А я, ну что ли ,олицетворяла то, что он хотел забыть.
...«Кавалерка», та самая, из карельской берёзы, в результате блужданий, без применения, по родительской, в Лаврушинском переулке, квартире перекочевала, зажалась в комнате-пенале, где я подростком обосновалась. В так называемой детской мы с младшей сестрой не ужились, то бишь я с ней не ужилась. Отвоевала собственную территорию, пусть тесную, с узким окном в неприглядный, с мусорными баками, двор-колодец, но зато с обозримой оттуда верхушкой колокольни церкви, куда меня няньки под видом прогулки приводили, где я томилась смутным, неведомым, и лишь хоровое пение возвращало к себе, к согласию с собой, и тогда, без нянькиных понуканий, сама становилась на колени.
«Крестить бы ребёночка, вишь, душа просит»– товарки няньку увещевали. Она им: «Боязно, узнают, от места откажут, ежели, ну, по секрету... Наденька, папе-маме не скажешь?» Я: «Конечно, скажу!» Нянька: «Ну видите, какая спорченная» Я, твердо: «Маруся! Врать нехорошо!»
Да, изъян, мой изъян. Не умела, не хотела и не научилась утруждать себя ложью, притворством. А ведь тут искусство, сродни творчеству. Есть выражение “вдохновенный враль” – завидую, таким как раз верят, а правда сомнения вызывает, знаю, но ничего поделать с собой не могу.
В унаследованном мною гарнитуре я, конечно, всё облазила, изучила, но как-то, чтобы открыть форточку, влезла на тумбу в изголовье дивана, и вдруг в ней отошла, сдвинулась панель, открылся лаз, куда я нырнула.
Оттуда, из пыльных глубин, извлекла письма, пачки писем, не сразу сообразив, кому они адресованы. Ему! Соблазнителю, неверному, растоптавшему их доверчивость, но неужели настолько бессердечному, чтобы их, брошенных, ну просто хотя бы пожалеть...
К письмам прилагались фотографии. Брюнеток-шатенок-блондинок в широком ассортименте, на любой вкус. Одна запомнилась: прямой пробор, томный взор, на узкие оголённые плечики накинуто что-то из клочковатого меха: боа, что ли? Ну потеха, во что они тогда выряжались, красотки эпохи индустриализации. На обороте надпись химическим карандашом: «Любимому и единственному. Люся.»
Потом то же самое фото увижу на обложке мемуаров Ольги Ивинской, музы Бориса Пастернака, «В плену у времени». Она там упомянула и моего отца, её бывшего сокурсника, – о большем ни слова, – к которому обратилась как к главному редактору журнала «Знамя» с рукописью романа «Доктор Живаго». Отец опубликовал цикл стихов, пронизывающий прозаический текст, на что никто из прочих редакторов не решился. И получил выговор от ЦК КПСС. При его осторожности вряд ли тут риска не сознавал. Облако назревающего скандала окутывало роман, в «Новом мире» Пастернаку отказали, и вдруг Кожевников, ортодокс, обнаружил смелость, от него не ожидаемую и некоторых задевающую. У нас, и не только у нас, выход из образа, так сказать, не поощряется, осуждается, при чём с обеих сторон. И власть, и ЦК, недовольны, и либералы-демократы. Отец, с его опытом лавирования между этими и теми, полагаю, последствия предвидел, и всё же факт - гениальный цикл Пастернака обнародовал первым он.
Да, он действительно перед настоящей литературой преклонялся, вначале, с азартом молодости устремляясь к её вершинам, образчикам, потом отступил, читал, перечитывал жадно, с наслаждением созданное другими. Но и Люся-Ольга Ивинская встряла не случайно, роль свою отыграла спустя много-много лет. Удержалось что-то, верно, в их с отцом отношениях, если не чувства, то отголоски прошлого, пробив броню наращенной бдительности моего отца.
Но мне пока что пятнадцать лет, взахлёб читаю чужие любовные послания-призывы, веселясь от всей своей дремучей, наглой души, не знакомой с муками расставания, отчаяния, необратимости, безвозвратности утраченного. Не любит? Тоже мне горе! Ушёл? Да пропади! Чего стонать? да наплевать! И тут, на разлинованном, как в школьной тетрадке, листке впервые мелькнуло имя адресата, выведенное с неуклюжей старательностью: Вадим...
Ого! Значит, все эти вопли-стоны отцу моему предназначались? Экая неожиданность. Уж никак, ну совершенно не представляла его вот таким. Не может быть! Или может?
Воспитание я и мои сестры получали свободное, без тени ханжества, что было редкостью в то время. Сверстникам моим дома обычно затыкали рты. Субординация тем строже соблюдалась, чем выше, ответственнее их отцы занимали посты. Но самый главный пост в нашей семье занимала мама, папа ей вторил или же умолкал. Рознь, между родителями возникшую, ни разу, даже с моей предприимчивой любознательностью к сокрытому, не удавалось выявить. Только однажды, вот тогда...
Держать в секрете свою находку не собиралась. И вот воскресный семейный обед, сгораю от нетерпения, еле дождавшись десерта. Предвкушая эффект, достаю приготовленную пачку, начинаю с упоением зачитывать, наслаждаясь вниманием слушающих, и ничего непривычного, настораживающего не ощущаю. Мне кажется, так интересно! Мне-то самой интересно и не предполагаю даже, что возможна иная реакция.
Пауза. Гробовое молчание, выражения лиц непонятны, застывшие, замкнувшиеся, даже у младшей сестры, чьё мнение мне безразлично, но и она, малолетка, встала в общий, от меня отрешившийся круг.
Наконец папино, вроде бы равнодушное: «Откуда ты это взяла?» Я, с готовностью: «Из тумбы, в моей комнате!» Родители, кстати, вроде бы безобидно, поддразнивая, рассказывали, что первое слово, мною произнесённое, было не «мама», а вот именно это – «моё». Что именно? Да всё. Нужное, ненужное, ухваченное, уносимою в свою – «мою» - берлогу. Книги, скажем, из общей семейной библиотеки оттаскивались на мою полку в моей комнате, исчезая для доступа еще кого-либо бесследно. Не дошла пока до того, чтобы комнату свою запирать, но позывы уже шевелились. Распахнутость, или разнузданность эмоциональная, сочетались, уживались во мне с ограждением тщательным собственного, личного от каких бы то ни было извне вторжений. И в голову не приходило, что оберегая своё, смогу чьё-то сокровенное топтать, осквернять.
Папа, с интонацией той же, отстранённой: «Зачем, кому понадобилось это хранить? Ради чего? С какой целью?» Мама, вспыхнув мгновенно: «Ты меня что ли спрашиваешь? Я хранила? Понятия не имела, что ты и когда там рассовал!»
Атмосфера за столом накаляется, а я всё еще недоумеваю: что, собственно, происходит? Из-за чего? Какие-то женщины, теперь уже, верно, старухи, предъявляли претензии на моего – ладно, пусть нашего – отца, но когда это было? Всё уж забыто, истлело, и к прошлому ведь смешно, нелепо ревновать.
И ужас. Испытываю ужас, видя, как лица, прекрасные согласием друг с другом, искажает враждебность. А виновница тому я.
Папа, с несвойственной ему повелительностью: «Дай мне это!». Что же, отдаю. Понимаю куда – на уничтожение. Но вот фото Люси-Ольги Ивинской успеваю запрятать под сидение стула. Зачем, с какой целью? Понравилась? Нисколько. Такой женский тип, якобы трогательный, якобы беззащитный, симпатии не вызывал – раздражал. Но причина-то ведь не в Люсе, причина в папе: его молодость, увлечения, надежды тогдашние хочу сохранить – храню по сей день. Как и облик его, впервые увиденного танцующим под звуки фокстрота – мелодии его юности, совпавшей с безжалостной, кровожадной эпохой, а всё-таки праздничной, ликующей от обещанного, пусть не сбывшегося.
Встреча Нового года в ЦДЛ, клубе писателей, тогда еще вправду для писателей, а не для размордевших, от миллионов распухших при ельцинской приватизации хамов- нуворишей. Корабль империи, нагруженный отнюдь не элитой, а выскочками, по сравнению, впрочем, с теперешним отребьем уж чуть ли не аристократами кажущимися, плыл, оседая, но еще плыл. А меня, до того засыпающую на даче возле наряженной ёлки под бой курантов, родители в первый раз вывели, что называется, в свет.
Полумрак, зажжены свечи на столиках, наш рядом с камином - престижное, считается, месторасположение. На мне платье с блёстками, чересчур взрослое, не по возрасту, с дурацким цветком у декольте, в котором я от неловкости, как во льду, стыну, до омерзения собой недовольная, неловкая, непривлекательная – так воспринимаю себя, следовательно, и другие меня.
Глупая юность, неспособная искры сиюминутного счастья благодарно вобрать, удержать – юность, куксившаяся из-за того, что еще не дано, не завоёвано, не взято в победном штурме. Куда ты торопишься, Надя? Будет, получится, но вот этого, что сейчас, лишишься. Мамы, папы, покоя, защиты в их тылу. Но неужели они, самые близкие, не сочувствуют мукам моей, отодравшейся от прежнего, детского плоти? Нет, и не смотрят в мою сторону, собой заняты. Ни в ком поддержки, я из всех сил креплюсь.
И вдруг меня приглашают на танец, встаю, следую за отозвавшимся на мой безгласный вопль-зов. Фокстрот? Папа, зачем, за что выволакиваешь на прилюдный позор? Фокстрот! Да я твиста на вечеринках школьных не освоила. Но отказать не смею, понуро топчусь на площадке перед оркестром, методично наступая отцу на ноги.
А он-то сам у кого, когда выучился? В его пролетарской, как уверял, юности уж какие фокстроты. Выходит, были, выпали. Недоесть, недоспать, галстук у приятеля одолжить, но не задор, не стать, не уверенность, что всё доступно - успех, признание, дружба, любовь, победы везде, повсюду.
Ах, вот ты какой, всё еще, значит, такой. Любуюсь тобой. Как ловко, мастерски ты меня ведешь, кружишь, не отпускаешь, направляешь, а я с удовольствием тебя слушаюсь. Вот так бы всегда, до последнего вздоха, у нас совпавшего, и твоего, и моего.
Решаюсь поднять от пола глаза. Как его красит улыбка, на моей памяти скупо отмеряемая, но когда-то щедрая, обольстительная, в плен берущая всех, и тех, кто на пути его по недоразумению затесался. Ему-то что? Пощады нет. Любовь – война, жизнь – война, справедливости ни в любви, ни в жизни не бывает, и победителей не судят. Или судят? Если да, то они сами себя.
Там же, в ЦДЛ, в зале, где обычно показывают кино, на сцене в гробу лежит отец, я рядом сижу. Просижу сутки, годы, столетия – сижу и теперь, всё еще сижу. Конечно, не я, мне бы не выдержать, а та может, сможет всё, что я силюсь забыть. Все бы хотели забыть то, что забыть нельзя. И напрасны, бесполезны утешения, будто рана затягивается, залечивается. Ерунда! Нутро кровит, должно ему кровить. В крови дочь рожу, как мама меня, как папу его мама, в крови мы уплываем неведомо куда, в крови воскресаем – тех, кто нас любит, помнит.
Вдруг, как током, пронзает шёпот: можно, не возражаете, я его поцелую, Вадима?
Кто она? Мы с ней не встречались никогда. Из тех, чьи письма я нашла?
Да, говорю, я вас к нему подведу. И пропадаю, исчезаю, не смею видеть прощание их, её с ним. Но бормотание слышу: Вадим, Вадим...
Кожевников В.М. Годы жизни 1909-1984. Человек, так всё в себе и сберёгший, не раскрывшийся, не доверившийся никому.