История одной куклы

Литературная гостиная

... Кукла выглядела престранно: сделана она была из проволоки, поверх каркаса прикрыта тряпочной одеженкой. И тряпка была зловещей: полосатой, какой бывает одежда узников. В руке у куклы было зажато копье, сделанное из обломка колючей проволоки. А цилиндрическую головку, сделанную из консервной банки, венчала прекрасная широкополая шляпа совсем уж непонятно из чего. Но было понятно из воздуха, окружавшего куклу, что зовут ее Дон Кихот. Правда, воздуха вокруг куклы не было: она была загнана в безвоздушное пространство застекленной витрины музея как экспонат. Все нитки ее были натянуты, и вага, к которой крепились нитки, напоминала крест, на котором кукла была распята, хоть и помещался этот крест чуть выше самой куклы. А может быть, идея распятия возникла в контексте музея – музея Освенцима...
Я никогда там не была – ни в Польше, ни в Освенциме, ни в музее, созданном на месте бывшего лагеря смерти.
И никогда не видела эту куклу. Я только услышала о ней, и сердце сжалось. У меня не умещалось в мозгу и не совмещалось никак Место и Объект: концлагерь и кукла. Кто, зачем, почему и при каких обстоятельствах делал ее? Узнать было негде.
Мне рассказал об этой кукле замечательный режиссер Борис Аблынин, который когда-то создал в Москве театр «Жаворонок», названный так по имени единственной пьесы, которую ему удалось в нем поставить, – «Жаворонок» Ануя, о Жанне Д’Арк.
Театр разгромило Министерство культуры с изуверством, достойным маркиза де Сада: костюмы и декорации были преданы аутодафе; их сожгли, проследив, чтобы режиссер или актеры не унесли чего-нибудь на память. Театр воплотил, повторил и разделил судьбу героини пьесы – Жанны. А режиссер Борис Аблынин ушел в мультипликацию, где мы и встретились, когда по окончании института кинематографии мои сценарии игрового кино было рекомендовано руководством не принимать к производству...
Мне вменялось в вину «извращение советской действительности» после ряда сценариев, написанных на школьной скамье. Оставалось документальное и мультипликационное кино, где извратить советскую действительность руководству не представлялось возможным...
На киностудии «Союзмультфильм» мы с Борисом Аблыниным сделали для начала простой короткий мультик без единого слова, который прославился тем, что его дважды закрыл заместитель председателя Госкино товарищ Павленок – в середине 70-х одна из зловещих фигур отечественного кинематографа.
Руководство студии недоумевало: мультфильмы не входили в компетенцию Павленка... Мы трижды исправили фильм по мотивам басни Крылова, и он был принят...
После первого опыта совместной работы Б.Аблынин и рассказал мне о Кукле. И я заболела ею. Придумывала, что бы такое она сама – без кукольника - могла делать, и пыталась открутить колесо времени назад: заглянуть в то, что было до музея. Получалось страшно, странно, но получалось: в мультипликационное кино входило то, чего там отродясь не было. Сначала руки кукольника – живого человека! Потом и вовсе кадры хроники времен войны...
Нам поставили одно условие: в фильме не должно быть ни одного слова, и главное слово, которое нельзя употреблять, было Освенцим. Потому что за этим словом таилось еще более страшное слово: «еврей», которого в советском кино быть не должно.
И даже то, что речь шла о зверски убиенных, не смягчало отношения руководства.
Сценарий валялся на студии 12 лет! Я уже никогда не узнаю мотивов поступков своего высокого руководства, но в 1985 году неожиданно было решено фильм ставить.
Талантливая молодая художница Марина Курчевская дебютировала на этой картине. Ее эскизы Куклы и сегодня стоят перед глазами. Это была прекрасная экспрессивная живопись. Увидев эскизы, я без былого сожаления отказалась от слова «Освенцим». Перестала настаивать на нем, согласившись на компромиссный вариант, который предложила художественная коллегия студии: дать в конце фильма титр, что в основу фильма положено достоверное событие...
Сегодня, спустя более десятка лет, я вижу, что Кукла в полосатой одежде узника, без временной и географической привязки к Освенциму, читается метафорически много шире: от лагерей Колымы тридцать седьмого, которые были задолго до Освенцима, – до лагерей Боснии.
Но временные рамки все-таки удалось обозначить: в начале фильма мы показали настоящий памятник Дон Кихоту в Испании, залитый сплошной стеной дождя, озвучив картинку текстом-паролем: «Над всей Испанией безоблачное небо».
Мало кто уже теперь знает и помнит, что этим радиосигналом был начат фашистский переворот в Испании в 1937-м. А в конце фильма тот же памятник под палящим солнцем был дан под другую магическую фразу: «Над Сантьяго идет дождь». Этой радиокомандой начался фашистский переворот Пиночета в Чили в 1973-м.
То есть ненавязчиво проводилась авторская горькая мысль о том, что фашизм жил, фашизм жив, фашизм будет жить. Об этом и получался фильм, в центре которого была история одной куклы.
Мысль не новая после «Обыкновенного фашизма» Михаила Ильича Рома по сценарию Майи Туровской и Юрия Ханютина. И тем не менее она всегда нова для каждого подросшего поколения.
Картина сложилась, но мука мученическая компромисса и недосказанности глодала, съедала, и радости от сделанного не было никакой: хотел что-то прокричать, рыбой честно разевал рот, а ничего, кроме тишины, не вырвалось.
Хотелось бежать впереди картины и всем пояснять, что все в кадре – правда! Что есть такая кукла, была! И было это в ОСВЕНЦИМЕ! Где, наверное, были дети и был кто-то взрослый, который наплевал на то, что завтра и им, и ему сначала задыхаться в газовой камере, а потом гореть в печи.
И было у них великое СЕГОДНЯ, в котором детям нужна была КУКЛА. И что с того, что это могло быть последнее «сегодня»?
Они, наверное, могли даже смеяться, когда эта кукла скакала на коне – потому что какой Дон Кихот без Росинанта? Могли радоваться, когда кукла шла в бой на ветряную мельницу, которая в Освенциме вполне могла быть в форме свастики.
...Так кинокукла обрастала подробностями, и в кадре появлялся и Росинант, и ветряная мельница-свастика... И Дон Кихот побеждал в бою ценой собственной жизни: мельница останавливалась, запутавшись в нитках куклы...
Но такой финал угнетал, а у меня уже был маленький сын, который только начинал смотреть мультики, и я видела, как его огорчает печальный конец. Но какой беспечальный финал мог быть в этом фильме?
Он неожиданно пришел и поразил меня: кукла падала, нитки обрывались... НО... Дон Кихот Освенцимский ВСТАВАЛ сам – без ниток и кукловода! И шел пешим – без Росинанта! - и подрубал своим копьем ноги ветряной мельницы, которая рушилась под грохот «Катюш». И тем побеждал.
...Как случилось, что фильм вывезли на Международный кинофестиваль короткометражных фильмов, - не понимаю. Подобные кинофестивали вообще не вмещают в себя мультипликацию, но это произошло. И кто проморгал, что город, в котором проходил кинофестиваль, был Краков, – никогда уже не узнаю. Но это случилось. И «История одной куклы» получила Главный приз, «Серебряный дракон» и какие-то сотни злотых, о которых я узнала только из польских газет, присланных мне друзьями... «Серебряного дракона» я увидела и даже показала сыну под стеклом – как Куклу! – в музее киностудии «Союзмультфильм».
На вопрос: «Где деньги?» – мне ответили, что они переданы в фонд Фестиваля молодежи и студентов, где в культурной программе будет и просмотр моего фильма, на который мне преподнесли один бесплатный пропуск. Я спросила, куда я могу пожаловаться, и мне спокойно объяснили, что куда бы я ни жаловалась, денег мне все равно не увидать – все, чего я могу добиться, это того, что на меня будет наложен запрет и на киностудии «Союзмультфильм».
– А так мы сможем подписать с вами новый договор, – загадочно улыбнулся директор студии и действительно тут же его подписал.
Но это было чепухой по сравнению с тем, что я узнала из польских газет: фильм увидел Тот Человек, который сделал Куклу!
Знаменитый польский кукольник – узник Освенцима. Я не запомнила его имени – мне мельком показали статью в какой-то польской газете, которую тоже отправили в архив студии.
А в статье было интервью с ним, где он говорил о том, что я ночами придумывала в своей маленькой коммунальной кухне в Москве: что были в лагере дети, и было их так много, что их не успевали сжигать. И они шумели и плакали от голода и от страха. И утешить их было нечем и некому: родителей размещали и убивали отдельно. И этот человек нашел, чем их занять! И делал им куклы... И немцы даже знали об этом и не возражали: лишь бы в лагере было тихо!
Я пыталась что-нибудь узнать о кукольнике, но покуда мои друзья искали его, он умер. Вскоре после фильма... Это было тяжко, но грела душу мысль о том, что, наверное, он хоть немного порадовался этому фильму, который увековечил его и его подвиг.
Оставалось только недоумение: как же поляки сами проспали этот сюжет? Почему никто из них не вздрогнул при виде этой куклы и не попытался хоть что-нибудь выяснить про нее или придумать? Я не знала тогда ничего о польском антисемитизме и объяснила себе это тем, что для поляков Освенцим не так событиен, как для меня – ушибленной навсегда войной, в которой деда расстреляли в гетто, а маму угнали в концлагеря...
Живут они в нем – в этом городе возле этого музея – вот и все. А большое, как известно, видится на расстоянии.
Но правда восторжествовала: о фильмах-призерах международных кинофестивалей советская пресса обязана была писать и писать хвалебно. И слово «Освенцим» было возвращено фильму: «Советский экран» и «Искусство кино» не могли обойти его в своих одах. Не было только ни слова о евреях...
И минуло десять лет после приза в Кракове.
В 1996 году в Америке нашелся человек, который решил представить американскому зрителю фильмы женщин России и в «пакет» совершенно случайно вошла «История одной куклы», наряду с полотнами Ларисы Шепитько, Киры Муратовой, Динары Асановой и целого ряда других женщин-кинематографистов. Фестиваль женского кино начался в Лос-Анджелесе и в течение года перемещался по стране – из города в город, из кинотеатра в кинотеатр. Интерес к нему был велик. Пресса не дремала. И большой неожиданностью для меня было то, что мой маленький фильм-былинку заметили в тени гигантов: зная, что я в Америке, устроитель фестиваля госпожа Лайдель любезно прислала мне копию статьи из газеты «Лос-Анджелес вью», где автор внятно произнес магическое в Америке слово-пароль «Холокост», сказав, что «этот вдохновенный фильм - один из наиболее захватывающих фильмов, когда-либо сделанных о Холокосте».
При слове «Холокост» добавлять слово «еврей» уже нет нужды – оно подразумевается. И от души отлегло: всё! Всё названо своими именами. Пусть десять лет спустя и на другом континенте, но шар один, и он – маленький: все соединится.
Конечно, оценка фильма представляется завышенной и писать о себе мало удовольствия: в этом всегда легко усмотреть бахвальство. Я могла бы все это рассказать в интервью автору статьи, например, но она знать не знает ничего обо мне... Жаль, что уже нет Бориса Аблынина, и он только с неба может разглядеть, что на Земле все завершилось благополучно с нашей картиной.
А для меня этим магическим страшным словом «Холокост», прикрепленным к картине, замкнулось некое кольцо судьбы: в Америке мне довелось поработать в проекте Стивена Спилберга «Пережившие Холокост», где в мою задачу входило снимать интервью с уцелевшими в огне всесожжения. Терпеливо расспрашивая евреев бывшего СССР и Восточной Европы о подробностях ада, через который они прошли.
Я знала, что я в этом проекте человек не случайный, но после фестиваля женского кино это «документировано» статьей, написанной в Лос-Анджелесе, - в том самом городе, где находится центральный офис «Шоа Фаундэйшен», где я служила.
Судьба выписала свою кривую по поверхности шара и осталась цельной – чего еще желать? Следует жить дальше - в Америке ли, в России – лишь бы своё и собой.