Живопись для Президента

«У каждого свой кайф».
Юрий Рейзин

Тем, кто себя узнал, просьба не беспокоиться – этo не вы. Персонажи, имена и фамилии, названия, ситуации, место действия – не более чем плод авторского воображения. Поэтому за все имеющие место быть немногочисленные совпадения автор ответственности не несет.
Boston, 2004

Три с половиной миллиона
До отъезда моего из России оставалось полгода. Декабрь девяносто пятого выдался для меня голодным в прямом смысле. К тому времени я уже распрощался со своей галереей. Заработок мой ограничивался разовыми заказами на рекламу и редкими статьями в газетах. В основном же я занимался тем, что частным образом распродавал библиотеку и кое-что по мелочи из семейного барахла. Жена моя второй год получала зарплату с опозданием на три-четыре месяца, и каждый раз инфляция превращала эти деньги почти в виртуальную реальность.
Долги висели тяжким грузом на совести, утешало только то, что в ту странную зиму все должны были друг другу... Эта своеобразная цепь иногда вздрагивала – когда обрывалось очередное звено, отягощенное непосильной тяжестью, и ухало глубоко вниз, в невидимую даль. Но, позвенев, цепочка опять скреплялась намертво, и только в чьей-нибудь черной от горя квартире раздавался резкий звонок, и когда тяжело подходила к телефону сгорбленная от страшных предчувствий фигура и, помедлив, снимала дрожащей рукой трубку, то не по-человечески похабно звучал в ней деловой говорок:
– Короче, сука, не ищи их, поняла? Если ментов унюхаю, пойдешь за ними. Подожди до апреля, по весне сами всплывут...
И вот как-то солнечным морозным утром мне позвонил приятель:
– Тут тебя начальница РКЦ разыскивает.
Я говорю:
– Что это такое – эр-ка-цэ?
– Расчетно-Кассовый Центр, балда! Районное отделение Национального Банка.
– И чего ей надо?
– Картину.
– Любую?
– Нет. Она ищет подарок для Президента.
– Для кого?
– Для Президента Республики Татарстан Шаймиева Минтимера Шариповича. У него тридцать первого день рождения.
– А я-то при чем? Я вообще загранпаспорт жду.
– Им это известно. Заработать перед отъездом хочешь?
– Хочу.
– Тогда в одиннадцать будь на Заикина, десять. Оденься поприличнее, что ли...
– А у тебя с ними какие дела?
– Год назад я этой Тамаре Николаевне евроремонт делал. С другими художниками она просто не знакома, по-моему. Поэтому позвонила мне. Назвала твое имя, фамилию. Сказала, знает, что ты бывший владелец картинной галереи. Очень просила, чтобы пришел... Убедительно так.
– Интересненько... А если не приду?
– Не знаю, не знаю, - сказал приятель. – Помочь они тебе они, конечно, не помогут, в случае чего. А навредить, наверно, в состоянии, если захотят.
– Понял, буду, - сказал я. – Не переживай.
– А я и не переживаю, - обиделся приятель. – Мое дело маленькое. Тебя и без меня нашли бы. Просто это был самый короткий путь.
– А сама она, значит, позвонить не могла?
– Она говорит, просьба не официальная... Пожалуйста, я ей сейчас звякну, и она перезвонит. Они и заехать за тобой могут, если пожелаешь.
– Не стоит. Тебе-то самому нужно чего «откатом»?
– Да нет.
– А чего так?
– А я не жадный.
Тамара Николаевна оказалась простой, замученной делами женщиной лет сорока пяти. На банкиршу она похожа не была. Скорее, на заведующую завскладом. Болотного цвета шерстяной костюм, не новый и не броский. Под глазами – круги. Во взгляде что-то умоляющее. Она достала из холодильника уже вскрытую коробку шоколадных конфет, молоденькая секретарша принесла чай.
– Леонид Израилевич, - сказала банкирша. – Саша вам многое рассказал, но далеко не все. Дело в том, что наш Президент является поклонником изобразительного искусства. У него большая личная коллекция живописи. Он любит природу, пейзажи... Ведь сам он - из простых людей, выходец из деревни. В его галерее есть картины многих знаменитых художников, но в основном он собирает наших, местных. Тем более что среди них тоже немало выдающихся людей. Таких, как, например, Константин Валерьев...
Тамара Николаевна сделала паузу и многозначительно посмотрела на меня:
– Так вот, Юрий Владиславович Богатырев, Председатель Совета Директоров Национального Банка и мой, как вы догадываетесь, непосредственный начальник, Мухаметзянов Фарид Абдуллович, Председатель Совета Министров, и Рашид Каримович Давлетшин, Председатель Верховного Совета, решили сделать Минтимеру Шариповичу подарок ко дню рождения – купить картину работы Константина Валерьева. Но все его произведения уже находятся в музеях или в частных собраниях, а некоторые вообще за границей. Поэтому мы посоветовались и решили, что только вы нам можете помочь. У вас была галерея, вы знаете всех местных художников, они знают вас. Может быть, кто-то из вашего круга знаком с кем-то, у кого могут храниться еще не известные картины этого художника. Ведь он любил дарить свои картины друзьям, знакомым, а иногда даже незнакомым людям, просто собутыльникам – об этом написано много. Всю жизнь он прожил у нас в Зеленогорском районе, и наверняка остался хоть один человек, у кого такая подаренная картина имеется, как вы думаете?
– Не знаю, - сказал я. – Задача и в самом деле не простая.
– По поводу денег не волнуйтесь. Сколько скажете, столько заплатим. В разумных пределах, конечно... Свой интерес заложите в общую сумму.
– И о какой сумме может идти речь, по максимуму?
Тамара Николаевна замялась, затем посмотрела мне в глаза и выпалила:
– Три миллиона.
– Рублей? – уточнил я.
– Конечно!
– Да-а...
– В крайнем случае, три с половиной, не больше, - волнуясь, сказала Тамара Николаевна. Пухлые белые пальцы на ее правой руке, нервно теребящие пуговицу на костюме, явственно задрожали. Около 750 долларов, подумал я. Творчество художника, как говорится, получило высокую оценку.
– Честно говоря, Леонид Израилевич, и мои работники, и даже я сама вот уже месяц сидим без зарплаты. На днях как раз должен решаться вопрос о распределении бюджетных средств. И ничего пока еще не известно. Между нами, - она понизила голос, - Москва уже перечислила деньги, но их все равно недостаточно.
– Знаю, - сказал я. – У меня жена тоже бюджетница, в школе работает. Они с сентября зарплаты ждут.
– К Новому году в наш район должна быть переведена крупная сумма, так мне обещали, по крайней мере, – неуверенно улыбнувшись, успокоила меня Тамара Николаевна. - Хотя от нас мало что зависит. Но кое-что мы с вами все-таки могли бы попытаться сделать...
Я не ответил, задумавшись...
– Ну как, беретесь? – спросила банкирша, с откровенной надеждой заглядывая мне в глаза. - Единственное условие – сделать это надо в течение одной недели, самое позднее. А лучше бы уже сегодня...

Маляры, блин, плакатисты
Изостудия располагалась на третьем этаже Зеленогорского Дворца Культуры. Женька Сафронов вот уже лет пятнадцать был ее бессменным руководителем. Он еще помнил те времена, когда сюда захаживал Костя Валерьев. Я тоже помнил эти времена, но довольно смутно. А Женька с Валерьевым не раз бражничали в одних и тех же компаниях. Они не были ровесниками, Валерьев был постарше. Когда они шли рядом, то выглядели довольно странно – Валерьев высокий, худой, Сафронов плотный и низкий. У обоих роскошные бороды, у Кости – русая, у Женьки – черная. Один всегда в легком облаке мистических идей, второй - в сопровождении красивых девушек. Валерьев погиб рано, трагически и болезненно, логика его смерти стилистически вытекала из образа его жизни, к тому же он работал маслом на больших полотнах. Женька же по натуре был оптимистом и жил легко, в одно касание, так же, как писал свои воздушные акварельки. Слава пришла к Константину Валерьеву через месяц после смерти. И не без Женькиного участия, он был одним из тех, кто готовил первую посмертную выставку загадочно погибшего под колесами электрички 34-летнего художника.
Отряхнув от снега ботинки, я толкнул стеклянную дверь. Протерев запотевшие от перепада температуры очки, надел их снова и огляделся. На стуле у входа в ДК сидел старейший дворцовский вахтер Кузьмич, морщинистый и сухой мужик неопределенного возраста.
– Какие гости! – обрадовался он. – К Женьке?
– К нему, - подтвердил я. - Как жизнь?
– Так себе, - ответил Кузьмич, пожав мне руку. - Хер уже не стоит, могила еще не принимает. А в остальном все хорошо.
Помню, много лет назад меня впервые привел в Изостудию при ДК ее основатель Эмир Багиров, бывший мой учитель в художественной школе. Мне только что исполнилось восемнадцать. На вахте дежурил неизменный Кузьмич.
– Знакомься, Кузьмич, - представил меня Эмир. – Это Леня. Новый член нашей студии. Новое, так сказать, поколение.
– Новый, значит, член по колено, - сказал Кузьмич. – Поздравляю.
Женька не открывал. Он стоял тихо, глядя на меня в щель между плотными шторами, затемняющими стеклянную дверь изнутри. Мы пялились друг на друга довольно долго. Не отрывая от него глаз, я постучал в стекло еще раз. Ноль реакции. Вздохнув, я сказал:
– Ты что? Это же я!
Замок повернулся, и я попал внутрь. В студии было накурено. Кроме того, пахло почему-то баней.
– На «Беломор» перешел? – спросил я, двигаясь за Женькой по узкой тропинке между плотно стоящими мольбертами, картинами, столами, испачканными краской, к входу в искусствено созданное внутри студии просторное помещение, с двух сторон огороженное высокими шкафами, с третьей - окном во всю стену, с четвертой – собственно стеной. Внезапно Женька остановился и, с подозрением глядя на меня, спросил:
– Ты почему не позвонил предварительно?
– Ну ты даешь! А кто ж тогда с тобой по телефону разговаривал час назад?
Женька недоверчиво покачал головой. Еще раз посмотрел на меня и отодвинул десятилетней давности лозунг с полуосыпавшейся надписью «Решения Х ...ской партийной конференции – в жизнь!».
Вдоль длинного деревянного стола сидели пять человек. Все они были хорошо мне знакомы. Художники, кто на вольных хлебах, кто при местном заводе. При виде меня они оживились, перемигиваясь и как-то странно хихикая. Я сел за стол. Самый молодой, Рустем, достал из-под стола уже полупустую бутылку и стал разливать по стаканам красное вино. Женька вытащил откуда-то пыльный бокал, протер его полотенцем и поставил передо мной. Мы выпили.
За окном начинало темнеть. Небо над дерьевьями было багровым, ближе к нам цвет его менялся на серый, местами переходя уже в откровенную синеву. Снег, лежащий внизу, во дворе, казался розовым... В студии царил полумрак.
Коля Бирюковский, ближайший Женькин друг и постоянный его партнер по халтурам, приподнял скатерть и, ухмыльнувшись, передал по кругу папироски, числом семь, одну на каждого. Я взял свою, глянул на мундштук и заметил:
– Значит, я был прав. До «Беломора» докатились.
Чем чрезвычайно всех развеселил.
– Ты кури, кури, - почему-то шепотом сказал мне Женька и протянул зажигалку.
– Тихо, - крикнул Бирюковский. – Я звоню домой.
Он пододвинул к себе телефон и набрал номер. На том конце сняли трубку.
– Здравствуйте, - сказал он необычно низким голосом. – А Николая можно к телефону? А где он может быть? Не знаете? Ничего не говорил, значит... Я вообще-то туда попал, это квартира Бирюковских? А с кем я разговариваю? С женой? А как вас зовут? Очень приятно. Нет, Наташа, ничего передавать не надо, я лучше еще раз перезвоню, попозже. Спасибо.
Коля положил трубку и поднял вверх палец, снова призывая к тишине. Затем он начал считать вслух:
– Один, два, три, четыре...
На цифре пятнадцать зазвонил телефон. Бирюковский снял трубку и произнес на этот раз высоким, почти мальчишеским голосом:
– Да. Слушаю вас. Николая? А его нет... Сейчас спрошу...
Помолчав пару секунд, он снова прижал трубку к уху и грустно сказал:
– Говорят, не заходил... А кто его спрашивает? А как вас зовут? Очень приятно. А меня Рафаэль. Да, как певца... Нет, не в его честь. В честь художника. Может, ему что-нибудь передать, если вдруг появится? Бирюковскому, я имею в виду... Чтобы домой перезвонил? Обязательно... Жени Сафронова здесь тоже нет, к сожалению. Сам его жду. Ну, до свидания, Наташа. Обязательно вашу просьбу передам...
Бирюковский осторожно опустил трубку и вполголоса заключил:
– Ну, так кто за бутылкой бежит, Рустик?
Женька захохотал и свалился со стула. Ему помогли подняться. Веселье вокруг началось неимоверное. Я закурил. Вкус у папироски был странным.
– Зарплату отмечаем, - сказал Женька мне на ухо. – Гастроном закончили оформлять.
– Какой?
– «Огонек». Для Ферзя.
– Так он же бандит.
– Ну, там формально, конечно, другие люди числятся.
– Большой был контракт?
– Двенадцать миллионов. Сегодня получили...
Он встал:
– Пойдем, чего покажу.
Мы вышли в предбанник. Пролавировав между какими-то креслами и манекенами, Женька прошел в угол и отодвинул в сторону большой фанерный щит. За ним на полу стоял необъятных размеров прозрачный целлофановый мешок, доверху набитый травой.
– Денег у них не было. Они предложили бартер.
– Чтобы у бандитов не было налички... – усомнился я.
– Сейчас у всех с деньгами напряженка, - меланхолично возразил Женька. – И вообще это было из таких предложений, от которых не отказываются.
Внезапно у меня словно просветлело на душе, тело как будто потеряло вес. А за шкафами что-то упало и раздался взрыв смеха, сменившийся тишиной. Мы стали пробираться обратно. На входе Женька неожиданно встал, будто на что-то наткнувшись. Я выглянул из-за его плеча. Стулья были сдвинуты в кучу, а вся великолепная пятерка, сложив руки за спину, медленно брела по кругу друг за другом, опустив голову и стараясь попасть в ногу. Смешки смолкли, слышались только сопение и топот. Возле телефона на столе лежала книга по искусству. Нагнувшись, я увидел, что она раскрыта на репродукции с картины Ван Гога «Прогулка заключенных в тюремном дворике».
– Маразм крепчал, - мрачно произнес Женька. – Маляры, блин, плакатисты...
Потом он повернулся ко мне:
– Ты зачем приходил-то?
– Когда? – спросил я.
– Сегодня, – сказал Женька.
– А, - сказал я. - Дело на пятьсот тысяч. Половина – тебе, в случае успеха.
Мы закрепили сделку рукопожатием и продолжили наблюдение за хороводом.

Домой я попал далеко за полночь. В черном небе качалась луна, под ногами хрустел снег. У подъезда на скамейке темнела фигура. Я посмотрел на свои окна. Сквозь кухонные занавески пробивался свет. Фигура на скамейке зашевелилась и поднялась.
– Эй ты, - сказала она. – Дай закурить.
Я пригляделся. Это был алкоголик и гроза двора Юсуп. Когда-то мы учились в параллельных классах. С детства он был безнадежно влюблен в мою жену, что не мешало, а может быть даже и помогало ему периодически носиться с топором за своей в пьяном угаре.
– Иди домой, замерзнешь, - сказал я, доставая смятую пачку.- Умрешь еще.
– Ты с парашютом когда-нибудь прыгал? – спросил Юсуп, затягиваясь моей сигаретой.
– Нет, - сказал я, удивившись.
– И чего она в тебе такого нашла? – пробормотал он.- А мог бы прыгнуть?
Я задумался.
– Наверно, мог бы, - честно ответил я. - Но только если бы ничего другого не оставалось...
Жена встретила меня недобрым взглядом:
– Где был?
– В ДэКа.
– Много выпили?
– Достаточно, - ответил я и прищурился, стараясь изобразить гнев. - А почему это ты до сих пор не спишь? Только что пришла, что ли? Опять, что ли, в школе совещание после двенадцати ночи?
Жена промолчала.
– Детей проверила? Спят?
– Знаешь что, Ленька? – сказала она. – Ты дождешься, когда-нибудь я позову Юсупа и он тебя в окно выкинет.
– Только предупреди заранее, - сказал я. – Чтобы я парашют успел нацепить.

Когда не ведают далеких дум...
Женька Сафронов позвонил вечером следующего дня:
– В общем, есть одна картина. У бывшего Костиного приятеля. Кирюха страшный. Работяга, грузчиком работает на фанерной фабрике.
– Большая? Масло?
– Семьдесят на девяносто. Масло. Холст.
– В каком состоянии? Помнишь ведь, как мать Валерьева его рисунками мусор собирала...
– Нет, этот понимает, что имеет. Только это не совсем работа Валерьева.
– Не понял. Чего ты мне тогда мозги канифолишь? – возмутился я.
– Это копия. С картины Гейнсборо «Амур, соблазняющий Психею». Оригинал висит в Эрмитаже.
– Ну хоть приличная копия?
– Как всегда у Кости, классная.
– А ты уверен, что это Валерьев? Доказательства есть?
– Подпись с датой. Почерк – его. И рука его видна.
– Точно, не подделка?
– Говорю тебе, это Валерьев! Больше ты ничего в республике не найдешь. Потому что ничего не осталось.
В субботу Дмитрий Колесов, бывший сосед и собутыльник Валерьева, ждал нас у себя в однокомнатной хрущевке. Он жил на другом конце города, и, чтобы добраться до него, мы с Женькой сели в автобус. Контролеров видно не было, поэтому мы доехали бесплатно, как, впрочем, и две трети остальных пассажиров.
У Женьки в пакете лежала буханка хлеба, к ней прилагались банка килек и круг полукопченой колбасы, а в моей сумке глухо постукивали одна о другую две длинные жестяные банки с водкой «Петровская». На них было написано «Made in Holland», но все знали, что перегоняют ее в Верхних Ключах, разве что сами банки привозят откуда-нибудь из Подмосковья. Как ни странно, водка была не из худших. А по дешевизне и вовсе превосходила все, что продавалось в округе.
По стертым потрескавшимся ступенькам мы поднялись на пятый этаж. Я надавил на кнопку болтавшегося на двух шнурах звонка, стараясь пальцами не задеть оголенный провод. Ничего не произошло. Тогда Женька отодвинул меня и постучал в обшарпанную коричневую дверь так, что она затряслась. После чего сразу же открылась. На пороге стоял небритый изможденный мужик в мятых штанах, рубашке с закатанными рукавами и не свежем фартуке. Мы поздоровались. Ладонь его была жесткая и негнущаяся, на кистях анатомическим рисунком вздувались вены.
– Звонок не работает. Извиняюсь, забыл предупредить.
Он пропустил нас в крохотную комнату, которая начиналась сразу, без коридора.
– Проходите, ребята, не стесняйтесь, - сказал он. – Я тут картошечку варю, сейчас поспеет. У меня не прибрано, но вы не обращайте внимания, располагайтесь.
Он исчез на кухне, а мы присели – я на шатающуюся табуретку у письменного стола, заваленного газетами, книгами и фотографиями, а Женька на застеленную блекло-голубым покрывалом кровать. Я взял в руки одну из книг. Это был Платон, «Диалоги». Под книгой оказался порножурнал.
– Он что, один живет? – спросил я у Женьки.
– В разводе. Давно уже.
Женька пощелкал себя пальцами по кадыку и пояснил шепотом:
– Из-за этого дела.
С кухни выглянул хозяин:
– Вы курите, если хотите. Пепельница на тумбочке у телевизора.
Расчистив место на столе, мы выложили водку и закуску.
– Ну, зачем же еще и хлеб? – мягко произнес Дмитрий, отводя глаза. – Хлеб у меня есть.
Водку пили из стаканов, наливая ее на четверть. После третьего стакана Дмитрий надел очки в черной пластмассовой оправе и достал из-за кровати завернутую в мешковину картину. Снял мешок и поставил холст на стол, прислонив к стене.
Сразу будто яркий свет озарил комнатушку. Сюжет картины был прост, фриволен и типичен для восемнадцатого века - пышной румяной Психее, лукавой разбитной девушке лет девятнадцати, что-то нашептывает на ухо кудрявый малыш Купидон, двусмысленно кося не по-детски плотоядным взглядом. Крылья его возбужденно топорщатся, лук неприлично задран, а рука скользит по обнаженной груди веселой девицы. Буйство красок и линий. Бьющая через край энергия.
– Это как этюд Паганини «Охота» в переложении для фортепиано Листа, - сказал вдруг Дмитрий, задумчиво любуясь полотном. – Одна тема, два мастера.
Я чуть не подавился колбасой, которой зажевывал водку.
– Костя ее сделал специально для меня, - продолжил Дмитрий. – Мне всегда нравился Гейнсборо.
Женька тоже закашлялся и сказал не к месту:
– Как там у вас на фабрике, зарплату хоть дают?
– Какое там! – в сердцах ответил владелец картины. – Не работа, а сплошная об###аловка.
– Вот времена! – сказал Женька.
– О времена, о нравы... - продекламировал Дмитрий. – Дело не во временах, дело в людях. Как говорил Конфуций: «Когда не ведают далеких дум, то не избегнут близких огорчений»...
Я повернул картину лицом к стене. На обороте было написано «Константин Валерьев. 7 августа 1975 года».
– Сколько вы за нее хотите? – спросил я «в лоб».
– Ну, во-первых, после третьей обычно переходят на ты, Леня, - сказал Дмитрий. –Во-вторых, я вообще не хочу ее продавать.
Мы с Женькой переглянулись. Он пожал плечами.
– Но деньги мне нужны, - Дмитрий отвернулся к окну. – Сколько ты мне за нее можешь предложить?
– Для начала, я не покупатель, - сказал я. – Я только посредник.
– Тогда я хочу знать, в чьи руки она попадет...
– Попадет она, если продастся, в личную галерею Президента Татарстана. Устраивает?
Дмитрий ошеломленно кивнул.
– Мой клиент, Председатель Совета Директоров Национального Банка, предлагает вам за нее два с половиной миллиона рублей. В том случае, если захочет эту картину купить.
– Дешевле, чем за три с половиной я ее не отдам, - угрюмо сказал Дмитрий.
– Максимум, - сказал я, - три миллиар... Тьфу, три миллиона! И ни рубля больше.
Вечером того же дня, сидя у Женьки в Изостудии, я отчитался по телефону Тамаре Николаевне. Я старался говорить короткими фразами, чтобы не было заметно, что язык мой заплетается:
– Картину нашел. Но владелец соглашается отдать ее только под залог. На просмотр, я имею в виду.
– Спасибо, Леонид Израилевич, - обрадовалась она. - Сколько он просит?
– Те же самые три с половиной.
– У меня нет такой суммы, - мертвым голосом произнесла банкирша. – То есть я не имею права ей распоряжаться в таких целях.
– Но тогда я не то что в Казань, а к вам в РКЦ не смогу ее привезти.
– Я могу написать официальную расписку, оформим доверенность...
Поддайся я скромному обаянию банкирши, назови имя обладателя шедевра, его адрес, прикинул я, и плакали наши с Женькой пятьсот тысяч. Плюс моя репутация делового человека.
– Тамара Николаевна! Владелец – человек простой, а их уже научили, что властям доверять не стоит.
– Ну, тогда я не знаю, что делать, - едва слышно произнесла Тамара Николаевна.
– А если вы выпишете три миллиона, допустим, на меня? Такая однодневная ссуда под залог каких-нибудь шмоток, там придумаем... И в этот день мы с вами свозим картину к Богатыреву. Еще пятьсот тысяч я найду. Если он берет картину, то мы эти деньги просто перекинем с одной статьи на другую, а если нет, то я их вам в тот же день возвращаю.
– Я... не могу это сделать, - прошептала в трубку Тамара Николаевна.
Всегда мне становится просто физически плохо, когда женщины плачут. Я почувствовал, что лицо мое каменеет в предчувствии назревающих рыданий...
– Хорошо, - сказал я решительно. – Звоните вашему начальнику. Пусть назначает прием, но не раньше вторника.
– Спасибо, Леонид Израилевич, - с чувством произнесла банкирша.
– Если бы у меня было хоть что-нибудь, - сказал Женька, когда я положил трубку, - я бы вложился. Но ты же видел, чем они со мной расплатились.