шрейтеле

Шрейтеле на идиш - домовой, добрый гномик из бабушкиных сказок. Так звала своего сыночка Ицика тетя Гута. Это имя прилипла к нему, срослось с ним и по-иному его никто не называл дома. Ицик и вправду был похож на домового: маленький, горбатенький с большими круглыми глазами и удивительно добрым взглядом. Второго такого добряка в Краснополье невозможно было найти. Как говорил его папа, дядя Лейзер, Шрейтеле не обидит даже муху.
- С одной стороны, это хорошо, - говорил Лейзер, с любовью глядя на сына, - а с другой - плохо. Людям от этого хорошо, а тебе самому будет не очень. Как говорят у нас, добрую лошадку в две телеги запрягают.
- Вос ду зогст, Лейзер,- возражала Гута,- что ты говоришь, Лейзер?! У кого рука подымется обидеть нашего Шрейтеле. Я такого газлуна не знаю!
- Жизнь большая, - вздыхал Лейзер, - всякое в ней встречается. Мало ли мы в жизни всякого навидались?
И по правде, жизнь была у них нелегкая: всякого навидались...
Поженились Лейзер с Гутой перед самой войной. Не успели налюбиться, как повела их война по своим ухабистым дорогам: Лейзера забрали на фронт в первые дни войны, а Гута, успевшая сказать Лейзеру в ночь перед отправкой, что ждет ребенка, ушла из Краснополья перед самым приходом немцев вместе с последними краснопольскими евреями. В Кричеве каким-то чудом успела она на последний поезд - через полчаса станцию уже заняли немцы, и в течение полугода, двигаясь то поездом, то подводой, то пешком, добралась до станции Джонкой в Саратовской области и осталась там в поселке Мариенталь в местном колхозе , всего за несколько километров от линии фронта. Дальше бежать у нее уже не было сил. В Мариентале раньше жили немцы с Поволжья, и сейчас их дома сиротливо пустовали. В них и поселили беженцев. Там, в Мариентале, родилась у Гуты девочка, которую она назвала в честь Лейзеровой бабушки Златы-Енты Златой. Родила Злату Гута прямо на работе, на колхозном поле. На том же поле родился и Ицик у беженки из-под Гродно Ханы. Краснопольских в колхозе собралась несколько семей, а Хана со своего местечка была одна. Держалась она особняком, никому в друзья не напрашивалась, да и сама не давалась дружить. До рождения детей Гута с Ханой почти не общались, изредка перебрасывались двумя-тремя словами и всё, а дети сблизили их - то одна посидит с двумя, то другая. А там - слово за слово - и не то что подругами стали, а просто вдвоем с детьми им было легче. Гута часто рассказывала Хане о Лейзере, но Хана об отце Ицика никогда ничего не говорила. А когда Гута однажды спросила её об этом, Хана тяжело вздохнула и пропела белорусскую припевку, которую Гута слышала и в Краснополье:
- Нагуляла я сыночка сваяго
- Ад паночка, что прыехау
- На гулянку у сяло...
- Ой, ды была нам тады весяло! - и больше не добавила к этому ни слова.
И Гута её больше об этом не спрашивала.
- Гута чувствовала, что её разговоры о Лейзере не очень приятны Хане, но не говорить о Лейзере она не могла, так как вестей от него не было: то ли почта затерялась, то ли было что такое, о чём страшно подумать, и от этого Гута плакала по ночам, а днем со всеми говорила о Лейзере, успокаивая себя... А дети подрастали.
И где-то во вторую осень войны, когда неожиданно поля разродились большим урожаем, как часто бывает в пору лихолетья, на колхозных полях просто стало не хватать рук. Бригадиры стали ругаться, пытаясь хоть криком взбодрить обессиленных женщин. Работали от темна до темна, и весь день дети оставались одни. В это время и случилась с Ициком беда. Гулял он со Златкой во дворе, возле заброшенного погреба, в котором, кроме паутины да старых запахов, ничего давно не было, но именно этот сладкий запах хранившихся когда-то запасов поманил голодных детей в надежде отыскать что-нибудь съестное. В погреб вела крутая поломанная лестница. Ицик как-то спустился по ней, а Златка, ступив на первую ступеньку, не удержалась и покатилась вниз. И тогда полуторагодовалый Ицик подставил внизу ручки и удержал её от удара, сам упав спиной на металлический обруч от бочки. Златка отделалась синяком, а у Ицика стал расти горб. Да беда не ходит одна. В эту же осень Хана порезалась серпом, подрезая ботву, получила заражение крови, и остался Ицик один. Без родителей, без адреса: даже название местечка, откуда приехала Хана, никто в колхозе толком не знал. Из-под Гродно, где-то в Западной Белоруссии, вот и весь адрес. Решили его оформить в детдом, в Саратов, а до того оставили на время у Гуты. Только когда пришли за ним, уцепился он за гутину юбку и посмотрел такими печальными глазами на Гуту, что сердце её защемило и она не отдала его, оставила у себя. Надо сказать, что решение это далось ей нелегко: у самой ребенок на руках, кормить нечем, и от Лейзера вестей нет и будут ли, но когда она решилась, у неё вдруг стало легко на душе, как будто от Лейзера весточку получила. И надо же было такому случиться, что в этот же день Марьяся, соседка Гуты ещё по Краснополью, получила от своего Ноника письмо с фронта. И написал он в том письме, что встретил Лейзера под Вислой. Жив, здоров, сержанта получил, о Гуте беспокоится. Вот тогда впервые и назвала Гута Ицика Шрейтелем.
-Шрейтеле кам цу мир, - сказала она Марьясе, услышав от неё весточку о Лейзере.- Ит из Готуню гебрахт хим цу мир! Бог мне Шрейтеле дал: он и Златочку мою спас, он и весточке от Лейзера помог дойти...
А и вправду, как поселился у неё в доме Шрейтеле, начала жизнь налаживаться. Начали письма и от самого Лейзера приходить, добрые вести с фронтов пошли, не успели оглянуться, как услышали, что Краснополье освобождено, возвращаться можно... В первом письме Лейзеру написала Гута всё про Ицика, и ответил он по-солдатски: хватит каши в моем котелке для всех!
Вернулась Гута в Краснополье одной из первых. Там и Лейзер вернулся с войны. И пошла у них обычная тихая местечковая жизнь: детей растить, огороды садить...
У чужих дети быстрей растут, у себя медленнее. Но пришло время - и Злата выросла, и Шрейтеле на ноги стал. Злата после школы три раза поступала в Минский медицинский, а на четвертый раз поехала в Новосибирск, где, как говорили в Краснополье, легче поступать евреям. И поступила. На последнем курсе вышла замуж за сокурсника, еврейского парня из Чернигова. На свадьбу от всей семьи ездил Шрейтеле и, как он всем признавался, счастливее его в те дни никого не было.
- Вы бы видели, в какую семью попала наша Злата,- радовался он за сестру. -Врач на враче и врача погоняет. Даже их прадедушка был доктором в Киеве! А в Чернигове их знают в каждом доме! А Чернигов это вам не Краснополье. Артура папа сказал, что после института найдет им работу в Чернигове. И будет наша Злата городская.
- Твои слова да Богу в уши, - радовалась Гута, по десять раз прослушивая рассказ Шрейтеле.
Шрейтеле тоже мечтал стать врачом, но не вышло: сначала не поехал поступать, потому что знал, что в семье каждый рубль на учете, двоих учить не смогут, решил подождать, пока Злата кончит, а для стажа устроился медбратом в районной поликлинике, а потом, когда Злата кончила, не до учебы стало: Лейзер тяжело заболел, у Гуты ноги отнялись, не дом стал, а больница с личным медбратом, как шутил Шрейтеле.
-Слава Богу,- говорил он, если ему сочувствовали, -лишь бы не хуже было! Есть кому за папой присмотреть, есть кому маму успокоить и есть немножко денег, чтобы Злате помочь. Что ещё бедному еврею надо?!
-Зуналэ, - сквозь слезы говорил Лейзер, глядя на сына, - рано я на твои плечи свои заботы положил. Ой, рано...
-Вос ду зогст, татэ,- отшучивался Шрейтеле, - что ты говоришь, папа, какие заботы?! Мои плечи и не то выдержат, и не забывай, что у меня еще есть горб, на который грузить и грузить можно! Верблюды благодаря горбу могут жить даже в пустыне. А мы, слава Богу, живем от пустыни далеко... Главное вас на ноги поставить, а там и за свои дела примусь...
Но до своих дел время не дошло: через каких-то полгода ушел в мир иной Лейзер, а там краснопольские евреи стали уезжать в Америку. И тут уже стало не до учебы: для чего учиться, если все на чемоданах сидят.
Первой уехала в Америку Злата с мужем. Уехали они с большой мужевой мишпохой и где-то через полгода сдали экзамены на врачей и ещё через год открыли свой офис в Бруклине, потом в Нью-Джерси, потом купили дом в Стэйтен-Айленде.
Когда Злата прислала маме вырезку из газеты с рекламой их офиса, Гута показывала ее чуть ли не каждому :
- Вы только посмотрите, кем там стали мои детки! Лучшие врачи в Нью-Йорке! Как Матусевич в Краснополье!
Каждое письмо от Златы Гута заставляла Шрейтеле перечитывать вслух бесконечное количество раз, и он, чувствуя, какую радость приносят маме эти чтения, читал и перечитывал эти письма по первой маминой просьбе... Ему самому тоже нравилось перечитывать эти письма и радоваться за Злату, но напоминание в каждом письме, чтобы он, Шрейтеле, берег маму, удивляло его, ведь он и так все делал для мамы. Он хотел об этом спросить Злату в письме, но не решился. Оставил на потом, в Нью-Йорке спрошу, когда переедем, но и в Нью-Йорке не спросил, боясь обидеть Злату.
За неделю до их приезда, Злата сняла им студию в Бруклине, на Ошен Парквей, так что сразу, один день переночевав у Златы, они смогли въехать в новую квартиру. Злата кое-что отдала им из своей мебели, кое-что купила, и в их маленькой студии стало тесно, как в мебельном магазине. Так как в посольстве посчитали, что они едут к богатым родственникам, пособий они никаких на первых порах не получили, и Злата устроила Шрейтеле к своим друзьям в медицинский офис медбратом буквально на следующий день после приезда. И Гута, и Шрейтеле были на седьмом небе от радости по поводу этого, ибо еще в Краснополье наслышались о трудностях с работой в Нью-Йорке и боялись, что им придется, как говорила Гута, сесть на шею Злате. Из-за этого даже пришлось долго уговаривать Гуту ехать в Америку.
-Слава Богу, Шрейтеле,- обрадовалась она устройству сына, - что мы никому не в тяжесть теперь.
- Что ты говоришь, мама, - возмутилась Злата, услышав это, - кому ты в тяжесть?! Здесь ты можешь жить, как в Краснополье секретарь райкома! Если вам не будет хватать, я дам! Ты у меня, мама, будешь ходить, как жена председателя райпотребсоюза! - добавила она и в подтверждение своих слов назавтра подарила маме дубленку, которую Гута в жизни не то что не носила, но и не видела.
Появлялась Злата у мамы нечасто, но звонила каждый день, и Гута не засыпала, не поговорив с дочкой. На праздники Злата всегда приходила к ним с Артуром и дарила маме что-нибудь из одежды, всегда что-то дорогое и модное, в котором смело можно выезжать на балы, как шутил Шрейтеле. Гута эти вещи не носила, но гордо показывала их соседкам, рассказывая о дочке. Шрейтеле Злата звонила только тогда, когда прихварывала мама, и разговор шел только о маминой болезни. О Шрейтеле никогда Гута со Златой не говорили: у Шрейтеле все всегда было в норме, если считать нормой одинокую жизнь . Как говорил сам Шрейтеле, я, как Ленин, есть, был, буду... .
Жизнь шла у него в Нью-Йорке, как в Краснополье: приходя с работы, он вывозил маму в кресле на улицу подышать свежим воздухом и поговорить с соседками, потом они ужинали с мамой, потом мама дремала у телевизора, а он читал книжки, потом готовил на завтра еду, потом ложился спать - и так шло изо дня в день и, может быть, продолжалась бы так еще очень долго, если бы неожиданно для всех Шрейтеле не влюбился и не просто влюбился, а взаимно.
Первые изменения в его жизни заметила Гута: Шрейтеле стал приносить с работы разные вкуснятины, и все они были почему-то из репертуара грузинской кухни.
- Мамалэ, попробуй, - угощал Шрейтеле маму, - эти хачапури прямо тают во рту. Они еще горячие.
- Кто это тебе горячие принес? - удивлялась Гута.
- У нас работает одна девочка из Грузии, Нанико,- безразличным голосом отвечал Шрейтеле и тут же добавлял, - она всех угощает.
А потом он появился с аппетитно пахнущим шашлыком..
- Это не просто шашлык, - объяснял он маме, - а мцвади. Он делается из бычьего мяса. Нанико обещала меня научить его делать. Как говорил наш папа, мясо готовить - мужская работа.
-Эта девочка только тебе принесла шашлык или всем? - подозрительно спросила Гута.
- Всем, - быстро ответил Шрейтеле и уткнулся в книгу, всем видом показывая, что не желает продолжать на эту тему разговор...
-Хорошая девочка, - сказала Гута и вздохнула: поверить в то, что кто-то влюбился в Шрейтеле она не могла.
А Шрейтеле, заметив подозрение мамы, перестал носить с работы кушанья, но сам стал готовить грузинские блюда, чем еще больше удивил Гуту. И она своим удивлением поделилась по секрету со Златой. И уже через несколько дней Злата знала все о Нанико. И при первом удобном случае, когда Шрейтеле заехал к ней за лекарствами для мамы, заговорила с ним о ней.
-Шрейтеле, - сказала Злата, - она же глухонемая.
-А я горбатый, - сказал Шрейтеле.
-И мама у неё глухонемая, - сказала Злата, - она живет с ней и, конечно, её не оставит одну.
-Ну и что? - сказал Шрейтеле. - Будем жить вместе. Маме будет веселее.
-Что ты говоришь! - взорвалась Злата. - Как с ними будет разговаривать наша мама?! Ты представляешь, как её это травмирует! И вообще у грузинских евреев другие обычаи. Я не представляю, что будет с мамой! А ты представляешь?
-Так что делать? Может мама поживет у тебя? - осторожно спросил Шрейтеле.
-Это невозможно, - сказала Злата. - Нас целый день нет дома! В выходные Артуру надо отдохнуть, он же хирург: я даже не включаю в этот день телевизор! А ты знаешь, что наша мама не может без телевизора!
-Так как мне быть? - спросил Шрейтеле.
-Думай, - сказала Злата и добавила. - Мама всю жизнь отдала нам. Ты должен это понять, Шрейтеле. И, вообще, я не советовала бы тебе жениться на глухонемой. Дети, как правило, у глухонемых тоже глухонемые. Я говорю тебе это как врач. Я думаю не только о маме, но и о тебе, Шрейтеле. Ты меня понял?
-Я понял, - сказал Ицик и тихо добавил, - только, пожалуйста, Злата, не называй меня больше Шрейтеле. Это имя мне больше не подходит! Шрейтеле приносит добро ВСЕМ! Всем, - повторил он и добавил, - маме... тебе... Нанико... А я не Шрейтеле, я – Ицик. Просто Ицик.
-Я тебя не понимаю? - сказала Злата.
Ицик ничего ей не ответил, только еще больше сгорбился, повернулся и молча ушел...
Он не женился на Нанико, и жизнь его вернулась на привычную колею. Работа. Прогулка с мамой. Чтение книг. Возня на кухне. Единственное, что изменилось в его жизни, это то, что в минуты тоски он готовил грузинские блюда и больше никому никогда не позволял называть себя Шрейтеле. Даже маме.