СЛЕД...

...Скажи, какой ты след оставишь -
След, чтобы вытерли паркет
И косо посмотрели вслед?..
Или глубокий, зримый след
В чужой душе на много лет.
Леонид Мартынов

Я уверен, что те, кого я встретил на своём жизненном пути, оставили в жизни не только моей, но и жизни всего моего поколения, глубокий след.
Мне повезло в том, что даже после крушения Советской власти в России, после того, как господствующая идеология дискредитировала себя, мне не стыдно назвать имена людей, с которыми свела меня судьба. Некоторые из них были моими друзьями, с другими работал, кто был просто знакомым, а кого-то я считал своим учителем. Многих уже нет в живых, пусть земля им будет пухом...
Многие ещё живы, но я потерял их след, что и понятно, если осознать тот обвал, который произошёл с нашей страной. Кое с кем я встречался уже здесь, на Западе. Были и такие, которые не узнавали или не хотели узнавать, и о них у меня нет даже желания рассказывать. Около тридцати лет я живу в Америке. За это время столько переосмыслено, столько передумано и пережито. Когда-то мне казалось, что после войны, которую моё поколение не просто пережило, но и выжило в ней, уже ничего подобного не сможет произойти. Надежды на мир и на справедливость малыми дозами входили в наше отравленное идеологией сознание. Кто-то прозревал очень быстро, кто-то ещё долго не знал и не верил в то, что живём мы все, простите, в дерьме по уши. А ведь и сегодня остались слепые. И не только там, в России, но и здесь, на Западе. Встречаясь с ними, мне казалось, что они никогда не покидали той, ушедшей в прошлое, страны. Время не изменило их взглядов. С пеной у рта они доказывали недоказуемое. Да не о них речь. Мой рассказ о людях достойных.
1. Я не могу начать мой рассказ без того, чтобы не сказать несколько слов о своих родителях. Мама моя, Светлая ей Память, простой фельдшер, всю свою жизнь посвятившая семье и детям, много читала, понимала, что происходит вокруг, но старалась не вовлекать нас в сложные проблемы. Могу честно сказать, что мама спасла наши жизни, увезя меня и мою годовалую сестричку из горящей Шепетовки, половина которой уже была захвачена нацистами.
Мой отец отвоевал студёную финскую кампанию, был тяжело ранен, учился, воспитывал детей. Если кто и открыл мне глаза на природу существующего строя, так это был мой отец. Он всегда был верующим ортодоксом. Он им оставался до самых последних дней своей жизни.
С первых дней жизни в Америке, а приехали они сюда уже в пенсионном для союзных законов возрасте, родители работали и ни разу не были на «велфере», не получали никаких социальных поддержек. Отец быстро разобрался, что к чему. Занял очень активную позицию в лагере республиканской партии. Помогал материально скромными суммами. На выборах голосовал за республиканскую платформу. Часто, придя из синагоги, ругал верующих евреев, которые всегда были за демократов.
Что ни говори, а родители мои сумели воспитать своих детей. Я очень благодарен им за всё, что есть во мне хорошего.
2. Я не пишу автобиографию. Моя жизнь, как и жизнь большинства моих сверстников, была «запрограммирована», и после школы, армии, института тебя отправляли куда-нибудь по распределению. После службы на флоте я попал на сцену. Так случилось, что поэзия, театр, литературная эстрада надолго заняли свое место в моей жизни. Читая стихи с эстрады, я чувствовал, что поэзия, особенно гражданская лирика, нравится публике, находит отклик в их душах. Я это знал по себе, часто бывая слушателем. Моя первая встреча с Чтецом, Лауреатом, Заслуженным и т.д. случилась, когда на арену нашей литературной жизни вышли такие поэты, как Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина, Окуджава.
Первым моим учителем был Владимир Андреевич Ларионов, артист Ленгосэстрады, заслуженный артист республики, лауреат всесоюзных конкурсов, человек большой культуры, в котором непонятным для меня образом уживались традиции классической русской литературы и ритмы современной жизни. Читая Маяковского, Блока и многих советских поэтов, он с наслаждением, к явному удовольствию слушателей, читал Пушкина, Лермонтова и других классиков. Особенность работы артиста-чтеца в то далёкое время состояла в том, что выбор репертуара, программы всегда ограничивался целым рядом организаций. «Главлит», «Репертком», коллегия Министерства культуры и ещё несколько инстанций - все они следили, чтобы никакой крамолы не просочилось, чтобы, не дай Бог, артист не сказал чего-нибудь такого, что зрители могли бы истолковать неправильно, не так, как положено. «Большой брат» всегда был начеку! Каким же талантом надо было обладать, чтобы в текстах Пушкина, Некрасова, Апухтина мы всегда угадывали позицию и образ не только автора, но позицию и образ чтеца, человека и гражданина. Именно этому и учил меня Владимир Андреевич. Не просто грамотно, эмоционально прочитывать стихи, но всегда чувствовать автора, занимать к материалу определённую позицию, помнить, в какое время мы живём, и даже самое древнее по написанию произведение читать так, как будто оно было написано сегодня, к событиям сегодняшнего дня. Получалось, что в лице артиста мы видели самого автора произведения - таково было мастерство чтеца. Это он, а не Некрасов, (а может быть оба, но спаянные воедино!) с болью в сердце читал «Железную дорогу», и создавалось впечатление, что это всё происходило не тогда, в 19-м веке, а сегодня, сейчас. И многие понимали, что жуткие картины, нарисованные Некрасовым, совсем не так далеки от картин сегодняшнего дня. О каторжном ГУЛАГе знали или догадывались в то время многие, хотя до появления Солженицына, Шаламова надо было ещё дожить. Как часто в будущем я вспоминал этого прекрасного человека. Его давно уже нет в живых, но как не вспомнить, как не поклониться праху его, как можно, если есть возможность, не назвать его имя в своих воспоминаниях. Владимир Андреевич Ларионов – Артист, Человек, Гражданин.
3. В моей небольшой библиотеке есть много книг, подаренных авторами. Дарственные надписи часто невозможно прочитывать без волнения. Особенно, когда автора уже нет в живых.
Сегодня утром, задумав написать о встречах в городе моей юности, я снял с полки три тоненьких книжечки. Автор этих книжиц, которые для меня дороже многих толстых фолиантов, мой друг, соратник, земляк Семён Иосифович Копельман. Когда в 1979-м году он с женой Анной Ильиничной приехал в Америку, я был одним из первых, с которым Семён Иосифович поделился своими планами. Его мечтой было написать о рождении и гибели еврейского театра в Союзе, о трагических судьбах еврейских актёров. Свою мечту он осуществил. Сын еврейских актёров, в детстве «исколесив почти всю страну с шумной актёрской коммуной», Семён Иосифович добровольцем ушёл на фронт, через два года после победы демобилизовался и стал учителем русского языка и литературы. Он, конечно же, хотел стать актёром. Увы, свои театральные амбиции ему удалось удовлетворить только в самодеятельных коллективах, но уже режиссёром. Там мы с ним и встретились. Он был одним из лучших. И хотя наши спектакли и программы звучали по-русски или по-украински, я знал и помнил, что в основе опыта Семёна Копельмана было многолетнее общение с еврейской культурой, с еврейским театром. Его мать была выдающейся актрисой, о которой знали не только в среде еврейских деятелей культуры. Еврейская актриса Софья Семёновна Иоффе была известна всей стране. Именно о ней и была написана первая книга. Писал он « не бесстрастным умом биографа, а болью сыновнего сердца». Последующие две работы он тоже посвятил «Памяти многострадальных советских еврейских актёров».
Острой болью за уничтоженную культуру талантливого еврейского народа в стране, где на каждом шагу попиралось человеческое достоинство, пронизаны его правдивые рассказы о еврейском театре. Написание этих книг я всегда считал подвигом. После перенесенного инфаркта, не умея жить без работы, без какой-либо деятельности, он засел за книгу, даже не зная, где достанет деньги на её издание, если напишет её. Написал. Издал. Вот она - передо мной. «Спасибо, друзья, что поверили и поддержали. С глубокой любовью, автор. 10 апреля 1984г.» - такую надпись он оставил нам с женой. Уже перед самой смертью вышла его третья книга «Угасшие звёзды». В одной из его книг есть такие слова: «Писатель дарит людям свои книги. Художник - полотна. Композитор – музыку. После актёра остаётся Память». Добрую, долгую Память оставил Семён Иосифович Копельман в моей душе.
4. В нашем небольшом городе было два театра, филармония, много кинотеатров, Музыкальное училище, Университет, Медицинский институт и т.д., и т.п. Город не был похож на привычные для советских территорий города. Типичный западноевропейский городок с соответствующей архитектурой, с чистыми, «вылизанными» мостовыми. После войны здесь проживало около 200 тысяч человек. Добрая половина из них были евреи. В 1949 году был закрыт Еврейский государственный театр, в котором я успел посмотреть несколько весьма значительных спектаклей. Я был ещё мальчишкой. Еврейского языка не знал в достаточной мере, но был счастлив увидеть на сцене таких корифеев еврейской сцены, как Народный артист Гольдблат, Софья Лейман, Нугер, Фингеров, Днепров и многих других талантливых артистов. После закрытия театра все они растворились в пространстве, исчезли из города. Каждый должен был где-то пристроиться, найти крышу над головой. В стране победившего антисемитизма не было места еврейскому театру, и никого не волновало, чем будут заниматься его актёры. Некоторым повезло, и они нашли работу на сценах украинских театров, многие актеры уехали в Россию, а кто-то в союзные республики. Несколько актёров нашли прибежище в городе - в кружках художественной самодеятельности, на заводах и фабриках в этом же качестве, а кого-то приютила в разных ипостасях наша филармония. Город, о котором я рассказываю, назывался Черновцы. Здесь, в Черновицкой областной филармонии работала с первого дня её основания и до самой смерти выдающаяся еврейская актриса Сиди Таль. Сиди Львовна, как мы все, называли её. О ней знал весь мир, и власти мирились с её существованием. Сколько стоило ей здоровья «пробивать» каждую концертную программу, мы только могли догадываться. В Москве, в Ленинграде, во всех больших городах страны каждое её редкое появление с концертом было событием. За границу её не выпускали, а в еврейской прессе Америки и западноевропейских городов появлялись сообщения о том, что « с новой программой вновь выступила Сиди Таль». Звание «Заслуженная артистка республики» она получила за несколько лет до своей смерти, а Народной артисткой пребывала уже много лет. Программы часто носили глубокий фольклорный характер и были окрашены в трагико-комические тона. На концертах Сиди Таль публика откровенно плакала над горькой судьбой некоторых персонажей или гомерически смеялась. Её талант перевоплощения был неподражаем. Сцены из произведений Шолом-Алейхема, Менделе Мойхем –Сфорима, современных еврейских авторов разыгрывались не без помощи постоянных партнёров и друзей Сиди Львовны- замечательного актёра, Якова Гольмана, и актрисы Раисы Мостославской.
Я появился в филармонии, когда эта группа была в зените своей славы. Ну какое отношение они имели ко мне, молодому демобилизованному матросику, читающему стихи в концертной бригаде в программах, которые были рассчитаны на «потребление» в городе, в области и редко - в республике? Иногда, по большим праздникам я попадал в концертную программу, где участвовала и Сиди Львовна. Очень просто и смешно говоря по-русски, она за кулисами расспрашивала меня обо всём. Она знала моих родителей, жену, очень любила мою маленькую дочь. Когда ей удавалось слушать моё выступление, Сиди Львовна одобрительно улыбалась и, если материал был явно из репертуара навязанных художественным советом произведений, корчила такую значительно-смешную гримасу, что я, с трудом сдерживаясь от смеха, убегал далеко от сцены, чтобы вдоволь громко посмеяться. Однажды судьба подарила мне несколько незабываемых дней напряжённой работы вместе с Сиди Львовной. Я готовил очень сложную программу на украинском языке. Особенно трудным для исполнения был рассказ писательницы Ольги Кобылянской из жизни бедного крестьянина. Рассказ шёл от первого лица, в нём было много трагического, местами иронически-смешного. Что и говорить, мне раньше не приходилось работать с таким материалом. Я забирался в самое дальнее фойе, чтобы никто мне не мешал, и репетировал, многократно повторяя трудные пассажи, прислушивался к собственным интонациям, искал правильные краски. Я уже отчаялся достигнуть какого-нибудь положительного результата, когда неожиданно в фойе появилась Сиди Львовна и с обворожительной улыбкой, которой только она одна могла улыбаться, произнесла: «Я буду помогать». Что она со мной сделала, сегодня я уже не помню. Я помню только состояние, в котором находился, работая с ней. Мы ещё несколько дней подряд встречались. Я нервно ждал концерта. Этот день наступил. Зал был переполнен, и я думал, что провал неизбежен. Меня объявили, я вышел на сцену и неожиданно успокоился. Стало тихо. Начал читать рассказ. Вернее, не читать, просто рассказывать о своей горькой доле. Я не помню, как и чем закончилась моя печальная история. Замолкнув, я ещё несколько мгновений стоял перед зрителями при абсолютной тишине зала. Когда овация захлестнула зал, я пришёл в себя и снова стал самим собой. Думаю, что в этот вечер я читал так, как никогда больше не читал на протяжении всей моей актёрской биографии. Несколько уроков Сиди Таль были бесценным подарком для меня. Мы встречались много и часто. На работе и в быту. Жизнь заставила меня покинуть город. Но мы никогда не теряли друг друга из виду. Встречались в других городах, передавали приветы друг другу. Когда уже здесь, в Америке, мы узнали о том, что Сиди Львовна умерла, - горевали искренне, а я просто заплакал, так мне было её жаль. Но более всего мне было обидно за то, что проклятая власть не дала возможности народному таланту творить и работать в полную силу. Актрисе до последних её дней приходилось сражаться за каждое слово правды, за то, чтобы сохранить хоть малую кроху самобытности и неповторимости еврейской культуры. Уверен, что её имя навечно вошло в Книгу истории еврейского народа. Сиди Таль, еврейская Народная артистка. Мне повезло, я знал её. Я помню о ней и никогда не забуду её имени.
5. Уже будучи отцом двух детей, я вынужден был сделать паузу в своей занятости для заработка. Ни о какой работе не могло быть и речи. Я заболел и в течение шести лет перенёс шесть сложных пластических операций на бедре правой ноги. По одной в год. В Институте травматологии в Риге, где были сделаны пять операций, отчаялись и уже поговаривали об ампутации. Пока я болел, пока врачи «колдовали» над моей ногой, я поступил на стационарное обучение в Латвийский государственный университет на русское отделение филфака и окончил его. Последнюю операцию мне сделали в Сибири, в городе Новокузнецке. Замечательный хирург Валентин Петрович Селиванов продержал меня в своей больнице почти год. Больше я не оперировался и до сегодняшнего дня хожу на своей ноге, правда, с палочкой. Бывший военный хирург Валентин Петрович Селиванов, спасший сотни жизней, выбирающий самых сложных больных, был талантливым экспериментатором. Он долго примерялся к моим проблемам, потом всё мне объяснил и в два этапа прооперировал. В перерывах между операциями и во время восстановительного периода разрешил заниматься моим любимым делом. Я читал студентам местного Педагогического института стихи, сдавал там же зимнюю сессию, поставил небольшой спектакль со студентами. Перемещался на костылях, закованный в гипс, а из больницы до института меня возили на лимузине местного начальства. Год в Новокузнецке достоин особого рассказа. Его люди, атмосфера, манера общения между людьми - всё это никак не походило на западные «степенные» жизненные нормалии. Я должен упомянуть о Новокузнецке именно сейчас, так как последующие рассказы о моих встречах не могли бы продолжиться, ибо не было бы никаких встреч. В своём стихотворении « Хирурги», которое я посвятил доктору, в заключительных строчках я написал: «Как хочется вам, хирурги, дарить каждый день цветы!». Валентин Петрович вернул меня к жизни. Его портрет висит на стене в моём доме, и я никогда не забуду его имени и того, что он сделал для меня. Его тоже уже нет в живых. Вечная ему память. След в моей душе Валентин Петрович оставил глубокий, на всю жизнью.
Ефим Мерхер
Дорд Порт, Флорида