Семь Чудес

Это не я, а Джеймс подсчитал, что мы проехали по Франции четыре тысячи километров, а я уже добавил к ним еще два своих радиальных маршрута из Парижа по Иль-де-Франс и слегка за его пределы (назовем это, по русской традиции, золотым кольцом Парижа). Получалась довольно солидная цифра, хоть и втрое меньше годовой порции (в переводе на мили), которую я выжимаю по Америке и Канаде.
Джеймс уточнил, что сравнивать нужно не с собой, а со здешним жителем - редко какой француз ездит столько по своей стране и бывает в таких отдаленных местах, как я в этот месяц:
- Да он даже не знает, что такое Лан, а тем более где он расположен! - сказал Джеймс, бывший в течение двух недель на некоторых маршрутах моим гидом, в связи с моими восторгами по поводу Ланского кафедрала.
На самом деле Лан находится часах в двух поездом на северо-восток от Парижа. Поездa, правда, ходят редко, и приехав на Северный вокзал и уже взяв билет, я выяснил, что ждать - четыре часа. Слава Богу, рядом оказалась немецкая туристка, у которой был схожий опыт - она посоветовала мне сдать билет и пойти на соседний Восточный вокзал, там сесть на реймский поезд, а уже из Реймса до Лана - рукой подать.
Я так и сделал - в Реймс поезда ходили часто, хоть я и успел на платформе Восточного вокзала выслушать половину Девятой симфонии Бетховена в исполнении профессионального оркестра в полном составе. Часа два покрутился по Реймсу, что было все-таки лучше, чем четыре часа томиться в ожидании поезда на Северном вокзале, хоть мне и не в первый раз рассматривать скульптуру Реймского кафедрала. Еще раз присмотрелся к таинственно улыбающемуся ангелу с простреленными крыльями, к странному типу, который бережно, словно боясь уронить, держит в руках собственную голову, к вылазящим из своих могил мертвецам. Легче всего было бы заглянуть в путеводитель, чтобы прояснить значение этих загадочных изображений, но я не из породы Эдипов, отгадывающих чужие загадки, - мне бы со своими справиться! - а потому и уехал из Реймса в Лан, не обогащенный новыми знаниями.
Поезд мчался среди виноградников, что неудивительно, учитывая название провинции: Шампань. Погода менялась с катастрофической скоростью - за полчаса, пока я ехал, меня то слепило солнце, то шел грибной дождь, но неожиданно всё потемнело, и хлынул проливной, пока весь вагон вдруг не осветился - не солнцем, а молнией. В один из ее разрядов я и увидел сказочный город на скале и огромный, многобашенный готический собор в качестве ее естественного завершения. Это и был Лан, который даже при таком мгновенном возникновении, можно сказать, из ничего, из кромешной тьмы, в окне мчащегося поезда, чтобы поразить и исчезнуть, производил колоссальное впечатление. Хорошо, что я предварительно побывал в Реймсе - сравнение было явно в пользу Лана. Была, правда, опасность, что при ближайшем рассмотрении видение разочарует, что со мной уже не раз случалось.
Свет тут же погас, на платформу я вышел в полумраке, хотя и стоял полдень, в природе наблюдалось странное затишье, словно Бог был Гамлет и находился в сомнениях, какое из своих чудес продемонстрировать американо-русскому туристу. Фуникулер не работал, я стал подниматься в город по многоступенчатой лестнице, вспомнив почему-то восхождение на Исаакиевский собор. У меня был спутник, который, будучи пьян, говорил со мной непрерывно - естественно, по-французски. От меня требовалось немного - кивать головой и говорить то самое oui, которого я так и не дождался от некой умозрительной француженки. Подъем был крут, длинен и тяжел, но если я когда-нибудь снова приеду в Лан и фуникулер к тому времени починят, я им все равно не воспользуюсь, а пойду проторенным путем. Почему? Да потому, что даром такое видеть не полагается, надо затратить какие-то физические усилия, чтобы получить это в награду. Так смертельно усталый спутник уже без всякой надежды ползет по пустыне и вдруг перед ним - оазис. Вот так и назовем то, что произошло со мной в Лане, эффектом оазиса.
На последнем перевале мы с пьянчугой присели на скамейку, и тогда он мне задал более сложный вопрос, а на мое oui покачал головой и потребовал соответственно развернутого ответа. Убедившись в моей речевой импотенции, он предположил то же самое, что те немногие встречные французы, с которыми я пытался разговаривать, либо они - со мной:
- Italien?
Почему-то все меня здесь принимают именно за итальянца, хотя что общего? Средиземное море как наша изначальная колыбель?..
Мгновенно перебрав три нации, к которым я могу с одинаковым правом принадлежать, я решил, что меньших объяснений потребует страна моего нынешнего проживания и гражданства. Но я никак не ожидал, что это вызовет такую бурную реакцию! Выпивоха переспросил: «American?», а потом опустился передо мной на колени и поцеловал руку, которую я не успел вырвать. Две проходившие мимо девчушки фыркнули, подумав про нас Бог знает что. Меня больше волновало, что поцелуй - не по адресу и лично мной никак не заслужен, а не то, что нас с ним могут принять за геев. Я вспомнил этого «питуха» спустя две недели среди крестов и могиндовидов на американском военном кладбище в Нормандии, где средний возраст похороненных 18 лет, а погибли они главным образом из-за бездарности командования. Cлишком молоды для этой жизни, как сказал Фолкнер. В любом случае Сталинградская битва и Нормандская высадка союзников изменили мировой ход истории. А встал бы передо мной на колени этот французский забулдыга, если бы я сказал, что русский?
Должен здесь признаться в своей любви к городам-крепостям на скалах, горах, на худой конец - крутых холмах. Сколько я их повидал в своей кочевой жизни - от Перуджи до Фьезоле, от Орвието до Эриче, от Таормины до Сен-Эмильон, от Ассизи до Мон-Сен-Мишель. А Лану просто крупно повезло, что он взобрался на неприступную скалу с отвесными со всех сторон стенами, которые были дополнительно укреплены крепостными подпорами. Я сейчас не о внешних врагах, но о домашних, которые нанесли чудовищный ущерб средневековым монументам по всей Франции. Мне даже кажется, что французская революция повандальничала поболее русской. Ту же Бастилию взять, которую восставшие парижане порушили, хотя достаточно было просто взломать ее ворота и выпустить заключенных. А парижский Нотр-Дам? Там по фасаду тянется так называемая галерея королей - 28 царей Иудеи и Израиля. На самом деле это все копии, потому что оригинальные средневековые скульптуры были сброшены революционной чернью и все под чистую уничтожены - не потому, что цари были евреями, а потому, что евреи были царями, а плебс ненавидел тогда монархов независимо от национальной принадлежности. А разрушение дивных саркофагов французских королей в базилике Сен-Дени? Пусть мои слова и прозвучат кощунственно, но Марию Антуанетту с ее мужем хоть и жалко, но все-таки не так, как скульптурные изображения других монархов, потому что живые, все как один, смертны, и рано или поздно королевская эта чета все равно бы покинула наш бренный мир, в то время как мраморные еврейские и французские монархи стояли бы себе и стояли - если не вечно, то еще многие столетия.
Оставим, впрочем, этот сюжет - пусть читатель сам решит, что бы он предпочел сохранить, если бы от него зависело: Сикстинскую Мадонну или безымянного человека, который может оказаться совершенным ничтожеством, великим злодеем типа Сталина или Гитлера, либо гением: Моцартом, Пушкиным, тем же Леонардо да Винчи. Так что же спасать - кусок закрашенного холста или человеческую животину? (Вопрос о том, спасать шедевр или самого себя, решается значительно проще).
Так вот, Лану во всех отношениях повезло. Ни революция, ни две мировые бойни, первая из которых сильно повредила соседние Реймский и Суассонский соборы, даже не коснулись этого неприступного города. Революционеры-то явно перетрусили либо поленились - ведь им пришлось бы не только взбираться, как мне, на скалистое плато, но еще брать штурмом стены и башни города.
Когда я наконец - в полчаса, наверно, - одолел лестницу и, подобно завоевателю, вступил в этот город-крепость, совсем уже потемнело и где-то вдали, но все ближе и ближе, громыхало, а на горизонте каждые полминуты вспыхивало и тут же гасло, погружая весь мир во тьму. На главной улице - ни души. На боковых я мог, вытянув руки, дотронуться одновременно до противоположных стен. Уточню - я себя чувствовал не завоевателем, а скорее его конем или даже просто конем, который, сбросив средневекового седока, бродит по этим мощеным мостовым. Ощущение своего времени и собственной личности исчезло начисто - теперь я существовал только в этом городе на скале, хоть и не знал точно, кто я в нем есть - житель, завоеватель, башня, конь или брусчатка, об которую цокало мое копыто. Да и все равно теперь, кто я, потому что главное - где я.
Тут-то и хлынуло, как из ведра, и я помчался по средневековой брусчатке к кафедральному собору. Теперь уж я был точно конь, копыта цокали о мостовую, высекая искры, которые зигзагообразными молниями прорезали черное небо.
Собор вырос как из-под земли, и пока я бежал к нему, рос прямо на моих глазах, обрастая башнями, порталами и скульптурой, пока не укрыл крошечное человеческое существо в своем огромном чреве. В соборе было темно, но откуда-то сверху раздавались мощные звуки органа - под стать грохочущему за его стенами грому. Это был не собор, а лес, сказка, фуга. Если в самом деле сходятся музыка и архитектура, то точкой схода я предлагаю считать готический кафедрал Лана. Его не объять взглядом ни изнутри, ни извне. Когда дождь поутих и посветлело, и я отправился ему в обход, прошел добрый час, пока я возвратился с другой стороны к порталу. Это не собор, а город - город в городе. Снова вошел в собор и, запрокинув голову, пытался вобрать в себя его мощь, простор и акустику, которая была великолепна, и звуки органа потрясали старинные стены, отталкиваясь от них и разливаясь во Вселенной. Я вспомнил мертвых птиц у входа - это их настигла звуковая волна, и они пали замертво на брусчатую мостовую. По стене за органом металась огромная тень музыканта, и я подумал, что только титану дано излекать из инструмента такие могучие звуки. Каково же было мое удивление, когда музыка кончилась и на балконе появилась тонкая француженка с сумочкой на плече, а в руке у нее был разноцветный зонтик. Тут я и подумал о маленьких по сравнению с возведенным ими собором человечках, а отсюда уже сделал нехитрый вывод, что в своих творениях человек превышает самого себя.
Возвращался в Париж я на последнем, из двух вагонов, поезде. Помимо водителя, там был только один пассажир - я. Выходило, что лично меня катил в ночи этот двухвагонный поезд из Лана в Париж. За окном снова погрохатывало, вспышки молнии вырывали из кромешной тьмы виноградные поля, а мне казалось, что я все еще спасаюсь в соборе от ливня, и орган, соревнуясь с громом, обрушивает на меня Бахову фугу...
Не желая утомлять читателя перечислением всех пунктов моего французского маршрута, потому что знаю по себе, что такие перечисления, да еще с фотографиями либо диапозитивами, действуют на слушателя лучше всякого снотворного, я решил вычленить из моей весенней поездки по Франции ее пиковые моменты, ограничив себя классической цифрой, а потому и назовем их по традиции «семью чудесами»: только не всего света, а моего французского путешествия.
Конечно, из-за цифровой этой узды мне многое придется упустить: папский дворец в Авиньоне, календарные миниатюры на тему 12 месяцев из музея Конде в Шантильи, библейские картины Шагала в Ницце, многоарочный римский акведук около Нима, ночь в средневековом Ангулеме, такие городские шедевры, как Каркассон, Страсбург, Санли, кафедралы Реймса, Шартра, Руана, бесчисленные шато, наконец. Зато Лан с его пятибашенным кафедралом, с органом, с громом и молнией и с обратным путешествием единственным пассажиром в двухвагонном поезде, безусловно, принадлежит к этим моим «семи чудесам». Еще об одном «чуде» я вынужденно пока промолчу. С неизбежными отступлениями расскажу сейчас вкратце про оставшиеся пять, и да не посетует на меня читатель за произвол моего восприятия.
Представлю, наконец, упомянутого уже моего спутника Джеймса Маккензи, который, будучи ученым-медиавелистом, с узкой специализацией по Меровингам и Каролингам, знает Францию - включая французский - лучше своей родной Шотландии. Зимой он преподает французам их собственную историю в Сорбонне, а летом возит по Франции англоязычных туристов со всего света, надеясь подкопить денег и поступить в аспирантуру. Хранители музеев и монастырей робеют перед ним и доверяют ему ключи от тех помещений, куда пускать экскурсантов не велено.
Помню, как он водил нас по средневековому монастырю в Мон-Сен-Мишель, раздобыв по блату связку огромных ключей, которыми отпирал тайные двери в самые укромные помещения - такое было у меня чувство, что вся наша группа во главе с Джеймсом оказалась героями знаменитого монастырского детектива Умберто Эко «Имя розы» и с нами вот-вот случится что-то непоправимое. Особенно когда при переходе из клойстера в скрипторий мы застряли в монастырской тюрьме из-за того, что заржавел древний замок. Или Джеймс нарочно подстроил нам эту нехитрую ловушку?
Мон-Сен-Мишель взобрался высоко на скалу, об одну стену которой бьются атлантические волны, а у подножия другой мирно пасутся бараны и овцы. Он, несомненно, входит в мой список «семи чудес», но что я могу о нем сказать, когда, в отличие от Лана, это одно из главных туристских развлечений Франции - в сезон при подъезде к нему образуется многокилометровая пробка, и машины и автобусы ждут здесь часами? Общее место европейского туризма, но слава в данном случае соответствует реальности. Признаюсь в своем бессилии подыскать оригинальные, свои слова для Мон-Сен-Мишеля, а потому только упоминаю его здесь в связи с Джеймсом, который раскрылся в этом наскальном монастыре в полную силу своих экскурсоводческих возможностей.
Ему чуть за тридцать, холост, высок, обаятелен и по пути все время нюхает цветы, что, как известно, занятие скорее женское. Вы его легко узнаете по носу, который у него постоянно в разноцветной пыльце. Хоть в группе «Трафальгара» таких, как я, гавриков еще три десятка, мы с ним сближаемся по причине аналогичных вкусов, схожих интересов и одинаковых профессий: оба - историки. Он - по средневековым временам, а я - по новым, то бишь нынешним (а как еще окрестить политологию, которая пока что кормит меня?). Еще одна моя с ним точка соприкосновения - прелестная Бронуин из Сиднея, на которую мы оба, не сговариваясь, положили глаз, но она так и останется в сфере нашего визуального опыта, если не считать мимолетного поцелуя, о котором я чуть позже расскажу.
После моих, по большей частью одиноких, радиальных выездов из Парижа мы с Джеймсом (и с туристами из Америки, Канады, Великобритании, Австралии и Южной Африки) совершаем бросок на юг - вплоть до несчастливого для меня Монте-Карло; потом по кромке Пиренеев, параллельно границе с Испанией (и - несколько километров - с Андоррой), пересекаем Францию от Средиземного моря до Атлантического океана; наконец, время от времени отклоняясь от родной (хоть и с другой стороны) Атлантики, - в направлении пьяных Коньяка и Бордо и долины Луары с ее бесчисленными шато - едем обратно с юга на север, с остановками в Бретани и Нормандии. Если к этому добавить Иль-де-Франс, то в общей сложности - это уже я подсчитал, а не Джеймс Маккензи - я побывал за это время в 37 городах и городках, посетил 16 замков, повидал 52 старинные церкви, обедал, ужинал либо пил в 64 ресторанах, кабачках и барах, не считая утренних кофепитий с круассанами в гостиничных кафе.
Взять хотя бы шато, само название которого ударяет в голову почище винных паров - шато Коньяк, в котором родился Франциск Первый, самый узнаваемый через свой незаурядный нос французский король, импортер итальянского ренессанса (включая Леонардо да Винчи) во Францию, а спустя полтысячелетия побывал ваш покорный слуга и немного переувлекся коньячной дегустацией, отчего весь оставшийся день был навеселе и воспринимал окрестный французский мир как лично ему принадлежащий и даже, неизвестно зачем, купил на книжной ярмарке у шато «Les Confessions» своего литературного учителя Жан-Жака Руссо, 1848 года издания. По той же причине, то есть спьяну, старинный коньячный аппарат показался мне старым знакомым, напомнив наше отечественное самогонное устройство. Из той экскурсии по подвалам коньячного замка я запомнил, однако, что три процента драгоценной влаги испаряется и местные коньякоделы считают их долей ангелов. Приятно было узнать, что обожаемые мною существа тоже не гнушаются.
Вот пример моего мужского растяпства - упомянутая австралийка Бронуин Дейвис. Ну ладно, Джеймсу официально, как гиду, запрещено заводить романы с клиентами независимо от пола, а он слишком ценит эту свою не очень пыльную работу, чтобы рисковать ею из-за красивых глаз, но я-то, не связанный никакими профессиональными запретами и обязательствами, почему спасовал? Не могу сказать, что крепость была такая уж неприступная, тем более Бронуин, похоже, платила мне взаимностью, из-за чего, не обольщаюсь на свой счет, в нашей пенсионной группе я выглядел юношей.
Мы с Джеймсом обсудили ее прелести как-то вечером за аперитивом, к которому я так привык во Франции, что даже привез в Нью-Йорк две бутылки «Рикара», но что с ними делать, ума не приложу, так как, в отрыве от страны производства, меня от этой анисовой водки воротит.
Я сказал Джеймсу, что в тридцатилетней этой замужней женщине проглядывает ее детский прообраз - это меня к ней и влечет. Чтобы несколько меня охладить, связанный по рукам и ногам Джеймс заметил, что в ней проглядывает не только ее прошлое, но и ее будущее, и к старости она станет толстой и лупоглазой, потому что уже сейчас полновата и глаза слегка навыкате.
- Что ей идет, - возразил я. - И какое мне дело до ее старости, когда я умру раньше, чем она постареет!
- В этом твое преимущество передо мной, - рассмеялся Джеймс, демонстрируя непостижимую для русского природу английского юмора.
К сожалению, Бронуин путешествовала не одна, а с сестрой, и обе находились под бдительным оком молодящейся и сексуально озабоченной мамаши.
За все это время мне повезло остаться с ней наедине только раз - когда они с сестрой и с мамашей разбрелись по парку замка Шенансо, в котором у меня произошли две ностальгические встречи перед тем, как я наткнулся на одинокую Бронуин. В итоге мы с ней опоздали в автобус на полчаса, на что у нас были уважительные веские причины.
Вот как все произошло.
Была весна, струился фиолетовый воздух, цвели глицинии и сирень, каштаны держали на ветках свечи своих цветов. Было очень красиво, но не хватало запахов. Как мне объяснил Джеймс, который внюхивался в окрестный мир, как зверь - из-за слишком гигиеничной обработки земли. По этой же причине ничем не пахла французская клубника - как и наша американская.
Я давно замечал, что вода - самый эффектный компонент архитектуры. В самом деле, перенесите Венецию на сушу или оставьте Петербург без Невы и каналов - и оба города автоматически выпадут из туристского ассортимента. То же самое с шато Шенансо, который стоит прямо на воде, точнее на мосту, и вода омывает его со всех сторон, удваивая все его башни и башенки, а заодно и устои и арки моста, на котором он стоит. Добавьте к этому белых и черных лебедей, которые плавают по зеркальной глади, также отражаясь и удваиваясь.
Налюбовашись вдоволь и самим замком и соперничающим с ним его же собственным отражением, я свернул в боковую аллею и тут же наткнулся на пень, обросший нашими русскими опятами. Я начал было их собирать, пока до меня не дошла вся бессмыслица моего занятия - что я с ними буду делать? Но какова сила привычки, а? Вдруг прямо передо мной мелькнул тысячу лет мною не виденный Дневной Павлиний Глаз, который, по неведомым мне причинам, не водится в западном полушарии, а потом приземлился у моих ног, чтобы я мог как следует рассмотреть изумительно свежий, только что вылупившийся из куколки экземпляр с четырьмя огромными, яркими, вспыхивающими на трепещущих крыльях, за что и получил свое имя, а заодно мгновенно вспомнить, как бился он в моем детском сачке и даже сквозь непрозрачную голубую марлю гипнотизировал мерцающими павлиньими глазками на трепещущих крыльях. Опята вместе с Дневным Павлиньим Глазом всколыхнули во мне рой воспоминаний о Вырице, Комарово, Переделкино и Малеевке, а когда я поднял глаза вслед взлетевшей бабочке, мой взгляд засек в конце аллеи Бронуин, ускользнувшую - таки от бдительной мамаши и ревнивой сестрицы.
В этот день мне как-то особенно везло!
Мы уселись с ней на скамью, и я с места в карьер начал с развернутого комплимента, который она не поняла. Не в моем акценте дело, а в некоторой витиеватости моей мысли, к которой австралийка явно не привыкла. Вот как звучала моя речь в подстрочном переводе на русский:
- Я хочу сказать тебе, Бронуин, что ты и так без меня знаешь, так как наверняка слышала от многих поклонников. Ты совершенно очаровательная девочка, не оторваться от твоих голубых глаз и от дымчатого пушка на твоей щеке. Благодаря тебе мое путешествие намного интереснее, хотя, с другой стороны, ты меня несколько отвлекаешь - как зрение, так и мысль, из-за тебя кое-что из положенных мне туристских ценностей я пропускаю. Но я не в претензии и ни о чем не жалею, так как взамен получаю больше, чем теряю. Единственное, о чем жалею, что не встретил тебя раньше. Имею в виду досадный пропуск, что не видел тебя ребенком, девочкой, подростком, с золотистыми завитками вокруг ангельской головки, голубоглазую, игривую, наивную и невинную.
Тут я и увидел, что она смотрит на меня, улыбаясь и скорее догадываясь о моих намерениях, чем понимая содержание моего цветистого монолога, а потому перешел на более внятный язык и поцеловал ее. Мой поцелуй был принят благосклонно, но продолжения, увы, не имел.
Здесь я мог бы пуститься в длинные рассуждения о поцелуе, который вовсе не обязательно рассматривать как «предпоследнюю ступень», как это делает крупнейший в России специалист по поцелуям Афанасий Фет. Не говоря уж о том, что лично мне поцелуй иногда кажется самым интимным актом в отношениях между женщиной и мужчиной. В противоположность «последней ступени», поцелуй - целиком и полностью самостоятельное изобретение человека, независимое от воли Бога и Им не предусмотренное, ибо не несет никакой сверхфункции. В отличие от ловушки секса, с помощью которого Бог осуществляет непрерывность земной жизни.
Вот я и говорю, что поцелуй может быть самодостаточным.
Конечно, здесь нужно сделать поправку на мой нынешний возраст, когда седина в голову, а бес в ребро. Любопытно: я мечтал о француженке с ее волшебным oui, а вместо этого мне попалась сначала американочка из штата Колорадо, которую я оставил в Версальском парке на съедение баскервильским псам, потом русская с площади Бастилии и, наконец, австралийка из Сиднея.
Что ж, причислим эту австралийку вместе с архитектурно-природным антуражем к семи чудесам моей французской поездки. Потому что сами по себе - ни поцелуй, ни Шенансо - не дотягивают до означенного ранга, и если бы не поцелуй, шато, вероятно, затерялось бы среди ему подобных, а поцелуй без шато - среди аналогичных в течение всей моей жизни, зато в сочетании - замок, помноженный на женщину и с добавлением опят вокруг пня, невиданной в Америке бабочки и редких в природе черных лебедей - верная зацепка для моей неверной памяти.
Хоть я и улетел из Франции, как те девушки в рассказе Довлатова, «так и не отдохнувши» - с одним только тающим поцелуем на губах.
А теперь - еще об одном исключении из того совокупного образа шато, в который слились все виденные мною дворцы, замки и крепости и из которого Шенансо вычленяется только благодаря перечисленным выше специям. Шато в Анже в них не нуждается, и я отношу его к кульминационным пунктам моего французского маршрута, хоть никого там не целовал и вообще это был всего лишь, как говорит Джеймс, pee-pee stop.
Шато это превосходно и само по себе - даже если бы не заключало в себе сокровища, о котором скажу сейчас пару слов, хоть и дал сам себе авторское обещание не перегружать прозу искусствоведением, чтобы не превратить путевые рассказики в путевой очерк. Главные французские шато - Версаль, Фонтебло - раздражали меня своей дворцовостью, парадностью и классицизмом, а в Анже, наоборот, чувствуется по преимуществу средневековая крепость с мощными полосатыми башнями, которые резко контрастируют с разбитыми у ее подножия изящными газонами и цветниками. Глубокий ров зарос травой, и в нем, как где-нибудь у нас на Лонг-Айленде, разгуливает многочисленное семейство ланей. К тому времени мне так уже поднадоели слившиеся в один образ замки, что я решил и в этот не заглядывать, несмотря на предупреждение путеводителя о находящихся внутри гобеленах на тему Апокалипсиса.
С точки зрения литературной - а иной у меня, как у человека неверующего, быть не может - эта книга самая эффектная в Новом Завете, хоть церковь ее долго не признавала и до сих пор у некоторых христиан она считается апокрифом. Святой Иоанн сочинил ее в ссылке на острове Патмос, где я тоже побывал несколько лет назад, но никакого трепета не почувствовал - места пребывания великих писателей оставляют меня почему-то равнодушным, включая Ясную Поляну, село Михайловское вкупе с квартирой на Мойке и дома Гете в Мариенбаде (теперь, увы, Марианске-Лазне) и Веймаре. Это можно объяснить недостатком воображения, а можно и тем, что я слишком люблю тексты, чтобы приходить в волнение в местах, где они сочинены. Почему же я так разволновался, увидев гобелены на темы Откровения Иоанна, если с меня достаточно самих текстов?
Во-первых, это цикл, или, как бы сейчас сказали, сериал, от которого не оторваться - идешь себе вдоль стены и, сцену за сценой, читаешь эти гобелены, как занимательную книгу. Во-вторых, какие бы ужасы ни живописал художник, они все цветово и композиционно очень красивы. В-третьих, по манере это очень современные, гротескные изображения, наподобие любимых мною картин Босха - от бестиария с мифологическим зверьем до видения Нового Иерусалима изумленному автору. И всюду мои излюбленные в мировом искусстве персонажи - ангелы. А самое главное, в каждой сцене присутствует мой коллега - писатель Иоанн Богослов.
Не то чтобы в многочисленных этих композициях мне дороже всего изображение автора Апокалипсиса, но то, что он повсюду присутствует со своей записной книжечкой в качестве соглядая и летописца, трогает необычайно. Особенно учитывая, что наблюдает и записывает он все-таки не реальные события, но свои сны, видения, кошмары, фантазии, потому что весь Апокалипсис - плод его необузданного, экстатического воображения.
Догадываюсь, что человека верующего мои безверные рассказы о религиозных домах и образах, вероятно, смутят. Меня самого смущает собственное безверие, и мне немного стыдно этак вот праздно - туристом, зевакой, эстетом и снобом - разглядывать натренированным глазом sophisticated traveler то, что предназначено для молитв. Все-таки все это создано не для любопытствующих, а для верующих. Иногда я чувствовал себя прямо-таки ущербным, как будто меня в детстве чем-то обделили.
И вот однажды этот агностик (я) одиноко бредет ночью по незнакомому городу Бордо, на улицах - никого, если не считать несколько сомнительных типов, наркоманов, проституток и проститутов. Карту города я раздобыть не успел и меня занесло, по-видимому, в рабочую окраину - вместо туристского центра. Я с опаской поглядываю вокруг и, чтобы окончательно не сбиться, держусь реки - иду по параллельной ей улице, которая выводит меня на пустынную площадь к огромной башне, а в ее стрельчатые проемы входит яркое небо, как на сюрреалистских картинах Магритта или Де Кирико.
Я давно замечал, что природе необходима архитектурная рамка, как оправа - алмазу. Вот почему небо и кажется сквозь высокие пр