РЕЦЕПТ ДОЛГОЛЕТИЯ

В книге Владимира Огнева «Амнистия таланту», познавательной, увлекательной интереснейшими наблюдениями, размышлениями автора, более полувека погруженного в самые недра литературной жизни, есть примечательная фраза: «Самая страшная книга, которую я читал, – это Справочник Союза писателей.»
«Страшная» книга сохранилась у меня здесь, в Америке, переиздания 1986 года, последнего, видимо, хотя её первоначальная функция утрачена: теперь это реликт эпохи, канувшей в Лету. Ведь нет уже ни «могучего–нерушимого» Союза, ни его подобия–отражения писательского. О членстве там неловко даже теперь упоминать. А ведь в недавнем еще прошлом книжечка в бордовой корочке определяла жизненный статус, а в иных обстоятельствах служила, по опыту знаю, охранной грамотой.
Писатели, принадлежавшие в СССР к элитарной, привилегированной части общества, нынче ухнули в его низы, оказались банкротами, что можно счесть расплатой за уступки и лесть власти, размену таланта за льготы, чины. Между тем уступали, льстили не все, но и им приходится расплачиваться за общие как бы грехи, что вряд ли справедливо.
Модель писательского союза, конечно, была бюрократична. И возглавляли его чиновники, от которых зависело всё. Распределение благ, квартир, дач, путёвок в Дома творчества осуществлялось в жестко обусловленной иерархии, что у многих, у большинства, вызывало недовольство. Но и убогие коктебельские коттеджи, и жалкий рацион в малеевской, переделкинской столовых, многим опять же теперь представляются раем, по сравнению с сегодняшними реалиями.
Когда лет пять назад я, приехав уже из Штатов, посетила ЦДЛ, удивилась, не встретив никого из знакомых. В Дубовом зале сидели за столиками другие какие–то люди, с лицами, повадками там, казалось, неуместными. Ресторан, значит, стал писателям не по зубам. И при входе членских билетов, как прежде, не спрашивали: впускали всех, у кого есть деньги
Владимир Федорович Огнев, безусловно, прав в том, что за годы советской власти представителей, так сказать, лицензированных, литературного цеха, расплодилось в непомерном количестве, и вовсе не массовая одержимость творчеством являлась тому причиной. Куда прозаичней: писательское ремесло в сравнении с другими профессиями оплачивалось по явно завышенным ставкам, и шустрые, сообразительные пробивались в ряды СП не по зову призвания, а выгодой руководствуясь. Вот из–за них, таких Справочник и раздулся до объёмов Библии. Они же первыми дали дёру с тонущего корабля, переставшего быть сытной кормушкой. Нюх, тот же самый, что привлёк их некогда к сочинительству, безошибочно сработал и в новых условиях. Вчерашние поэты, романисты в бизнес ринулись с тем же бессовестным нахрапом дилетантов, как до того к писательскому распределителю благ, привилегий. В этом смысле «страшная», по определению Огнева, книга - документ весьма поучительный. Одновременно и мемориал, и список жуликов – дезертиров. Жульничество, впрочем, свойство врождённое, как и талант. Атмосфера же в обществе способствуют либо развитию, либо подавлению заложенного изначально в натуре.
Меня признаться, развеселило сообщение, недавно мелькнувшее в интернете: «В прошлом писатель–фантаст, а сейчас глава отдела внутренней политики администрации президента, Сергей Абрамов в понедельник дал показания в Мещанском суде. В своё время нынешний помощник Путина помог Ходорковскому и Лебедеву в покупке акций завода «Апатит».
Каков карьерный взлёт! Из любимцев «Детгиза», бесперебойно поставляющего сериалы суррогатного чтива подрастающему поколению, – в заместители председателя правления банка «Менатеп». Потом бросок еще круче – к самой верхушке государственной власти. Молодец, сориентировался, разве нет?
Одна из глав книги «Амнистия таланту» названа «Репутация и имидж». Цитирую: «Имидж – тоже репутация, но натужная. Репутация неотделима от живого лица. Имидж – маска. Ну посудите сами, возможно ли такое словосочетание: «имидж Сахарова», «имидж Лихачёва»? Смешно? Конечно. Репутация не требует усилий по её поддержанию, достаточно характера и принципов. Это дело естественное, как бы самодвижущееся. Имидж требует подпитки, постоянных усилий. Репутация скромна. Ей достаточно – с лихвой! – чувства собственного достоинства. А известность, что же, может быть, и она – как–никак, а репутация всё же, мнение общее. Но у древних римлян репутация имела синонимы «созерцание», «обдумывание». Может статься, что мы принимаем за репутацию всего лишь суету вокруг имиджа. Пора бы научить отличать одного от другого.»
Автор Огнев считает: пора! А я вот, его читатель и с юношеских лет почитатель, думаю: а не поздновато ли...
Советская власть физически уничтожила миллионы, но вот сгубить репутацию тех, кто таковой обладал, даже ей, кровожадной, оказалось не под силу. Загадка, не правда ли? В условиях несвободы, подавления личности шкала нравственных ценностей не только не рухнула, а даже, пожалуй, упрочилась. Теперь же, при объявленной демократии, шкала такая размылась, общественного осуждения не получает никто и ничто. Откровенное воровство оборотистостью считается, беспринципность – смекалистостью, богатство, неизвестно как нажитое, с долей зависти, правда, но уважается. И презирается бедность, что свидетельствует уже о кардинальных изменениях в отечественном менталитете.
Насколько, до какой степени реальная жизнь влияет на литературу и, наоборот, литература на жизнь, точно вычислить невозможно. Но сцепка тут есть или, точнее, была. В России, пусть даже переименованной в СССР, была несомненна. Кто же первым кого сдал: писатели читателей или читатели писателей? Я, например, ответа не знаю. Но, читая «Амнистию таланту», жгуче завидовала автору Огневу, успевшему жить, работать тогда, когда литературное поприще оставалось еще серьёзным, почетным, а порой и рискованным занятием. Делом, требующем всех без остатков сил. Текст Огнева пронизан дыханием той литературной среды, чей климат определялся присутствием Пастернака, Шкловского, Маршака, Чуковского, Эренбурга, сформировавшимися до революции, вобравшими в лёгкие вольный европейский простор. И за «железным занавесом» вот это, впитанное в молодые годы, отнять у них было трудно. Да, они приспосабливались к другой, во многом им чуждой эпохе, но и сопротивлялись её натиску, сберегая своё, главное в себе.
Иной раз недомолвками, шифровками засылали сигналы охочим не только им внять, поймать эстафету от уходящего поколения, но и её продолжить. Владимир Огнев в ряду, увы, немногочисленном, тех, для кого сохранение преемственности в поколениях – самое важное, фундаментальное и в культурном наследии нации, и в атмосфере общества, социума.
В издательской аннотации к «Амнистии таланту» сказано, что судьба подарила автору дружбу с выдающимися деятелями литературы и искусства. Но судьба ничего так просто не дарит, скорее востребует, сдирает с избранников шкуру до мяса. «Дары» её мизерны, по житейскому счёту, по сравнению с потерями, неразумными в понимании некоторых, кто в первую очередь своими успехами озабочен, ради собственной популярности ничем не гнушаясь.
В книге вкраплены эпизоды, где такие лица, характеры обрисованы мастерски точно и в комментариях не нуждаются. Огнев, чтобы их осудить, заклеймить, присущего ему темперамента не тратит. Ему лично проявления непорядочности в чем–либо чужды настолько, что он больше дивится, недоумевает, чем гневается, обнаруживая, ну скажем, небезупречность в поведении, поступках коллег, приятелей, сверстников. «Я не сразу понял, что именно меня смущало, когда я читал повествование А. Вознесенского о том, как на него стучал кулаком или махал рукой Н.С. Хрущев. Было такое, кто спорит. И, может быть, скажи он об этом один раз и в определённом контексте, это и произвело бы нужное впечатление. Ну что хорошего, что глава огромного государства угрожающе размахивает руками перед носом поэта? Однако одного раза А. Вознесенскому показалось мало. Теперь уже и раз, и два, и снова, и снова появлялись фотографии Хрущева и Вознесенского, сопровождающие текст, и поэт снова привлекал внимание к этому историческому факту. Это уже был перебор.»
Как бы наивная интонация – чего это–де Вознесенского заклинило? – усиливает жесткость, хлёсткость оценки страсти поэта к саморекламе. Ошеломляет сцена, Огневым как очевидцем зафиксированная, когда Евтушенко после позорного для писательской общественности исключения Пастернака из членов союза, подходит к Слуцкому и прилюдно, демонстративно протягивает ему две «пятнашки»– с дешевой символикой, как, мол, предателю, Иуде, тридцать сребреников. Так эффектно! И так грубо, немилосердно. особенно в отсвете дальнейшего: психушки, куда гениальный, кристально правдивый Слуцкий угодил и где закончил свои дни, годами пребывая в депрессии, и вину за это несёт в том числе и Евтушенко.
В «Амнистии таланту» высокий строй органично сплетается с повседневно–житейским. Огнев - общепризнанный знаток поэзии, еще и первоклассный исследователь литературного быта своей эпохи. Я, например, никак не могла уяснить, каким образом одна и та же Суок могла быть одновременно женой и Шкловского и Олеши, и Багрицкого: наконец–то всё разъяснилось, фамилию Суок носили три сестры! Если кто скажет, что такие, мол, подробности несущественны, неинтересны, он либо глупец, либо лжец. Портреты знаменитых писателей в книге Огнева потому так убедительны, объёмны, такие живые, дышащие, что он никого из них не ставит на котурны, при всём пиетете, ничьих слабостей, недостатков, просчётов не ретуширует. Дивит, честно сказать, редкая, как в тогдашние, так и теперешние времена, душевная раскрепощенность, внутренняя свобода автора. Вот отчего, видимо, текст Огнева обладает мощным зарядом жизнестойкости, жизнеутверждения. А ведь практически у всех, о ком он упоминает, жизнь сложилась трагически, даже у тех, кто как бы преуспел. Огнев пишет: «Да, это было поколение, контуженное режимом. И старые боли, напоминая о себе, вызывали опасение, что новые будут страшнее...» И даже Павленко, чье имя непереносимо для либерального слуха, осмеливается назвать жертвой эпохи, «которая умудрялась как бы мимоходом иссушать даровитых людей». Упоминает его отличный очерк о Шамиле. Такая непредвзятость свидетельствует о широте, великодушии, благородстве – качествах, при суетности, утрачиваемых бесследно, даже если еще тлеет природный дар.
Молодая страстность – вот что еще отличает «Амнистию таланту», и забывается, сколько автору лет. Но Огнев «секрета» своего не скрывает: «Восхищение талантом – самое радостное чувство в жизни. Может быть, после любви.» Вот готовый рецепт, читатели и писатели. Кто хочет и может, воспользуйтесь.