Русские девушки с площади Бастилии

А далеко, на севере - в Париже...
Пушкин

Надо сказать, что Париж я знаю лучше Манхэттена, а потому нет нужды заглядывать в справочник или сверяться по карте. Бродишь себе в свое удовольствие, не обращая внимание на художественные памятники, которые, говоря по правде, немного преувеличены. Тот же Нотр-Дам, воспетый Виктором Юго (в ошибочной русской транскрипции - Гюго), как ни хорош, а все-таки уступает Шартрскому, Реймсскому, Руанскому, Страсбургскому, а тем более сказочному пятибашенному Ланскому кафедралу. Либо взять, к примеру, Лувр, который я, конечно, люблю, “но странною любовью” - мой вкус несколько отличается от вкуса французских королей, и Прадо, Рейксмузей, Уффици, Эрмитаж да и наш Метрополитен мне интересней и ближе. Зато сам Париж ни с чем не сравним. Сколько я стоптал башмаков, исходив его вдоль и поперек!
На этот раз я решил поберечь - не башмаки, а ноги - и купил недельный проездной с моей физией на оранжевом фоне, почему и называется “карт-оранж”. По чисто техническим причинам, которых касаться здесь не буду, я жил на этот раз в Париже на обоих берегах Сены - сначала на правом, в дешевой “однозвездной” гостинице, название которой отвечало времени моего приезда - “Прентам”, а потом переехал на левый берег, в роскошный четырехзвездный отель “Меркурий” в районе Ля Дефанс, с потрясающей новой архитектурой: такое ощущение, будто попал в будущее. Там есть потрясающий музыкальный фонтан, который бьет в соответствии с аккомпанирующей ему музыкой, и оргазм его водяных столпов соответствует звуковому крещендо - Скрябин умер бы от восторга или зависти, кабы такое увидел и услышал!
Там же гигантский каменный квадрат новой Триумфальной Арки, а в ней плывет нечто белое, напоминающее то ли парус, то ли облако. Старая Триумфальная Арка на площади Этуаль, которая видна где-то вдали, напротив, конечно же, уступает и эстетически и по мощи. По вечерам я наблюдал, как в огромном проеме новой Арки садится солнце, и предавался не очень оригинальным размышлениям о том, что оно будет точно так же садиться и в том гипотетическом будущем, для которого постарались архитекторы. Нет, ностальгии по будущему я все-таки не испытываю, мне вполне уютно в моем уходящем времени.
Другого не надо.
Приключение, о котором я хочу рассказать, произошло в старом Париже, а потому мне и не удастся более подробно остановиться на ультрасовременной архитектуре Ля Дефанс.
Дожевав ежеутренний круассан с земляничным джемом, я отправлялся в Париж, откуда возвращался к ночи, а один раз так и не возвратился, но не об этом речь. Я жил на площади Насьон, соседней с площадью Бастилии, где, взамен разрушенной вандалами-революционерами прекрасной средневековой крепости (сужу по старинным гравюрам), довольно эффектно стоит теперь модерный “аттраксьон” - здание новой оперы. Для меня, человека со стороны, это не очень понятно - неужели французам было недостаточно старой Гран-Опера? Вообще, здешняя градостроительная удаль - при всех ее достижениях и даже шедеврах - показалась мне все-таки каким-то имперским анахронизмом.
По вечерам в парижском метро почти столько же негров, как в нашем нью-йоркском, плюс, конечно, арабы, которые, как бы там ни бушевал по их адресу мосье Жан-Мари Ле Пен, выполняют в Париже ту же роль, что в Нью-Йорке корейцы (овощные лавки и маленькие супермаркеты) и китайцы (дешевые рестораны). И теми, и другими я попользовался вдоволь и, в частности, один - ресторан La Bievre, неподалеку от Нотр-Дам, на углу рю Бивр и Сен-Жерменского бульвара, всячески рекомендую. Всего за какую-то мелочь, не стоит разговора, я взял там меню дю жур, куда входили маринованные шампиньоны, средней величины зажаренная форель, неизбежное pate (как-то даже неловко именовать его немецким словом “паштет”) и дрожащий мусс, облитый горячей карамелью. Моя спутница предпочла стэйк, а на третье - набор сыров, и тоже осталась довольна. Еще мы заказали Перно, к которому я пристрастился было во Франции, и в заключение выпили: она чашечку крепчайшего турецкого кофе (хотя на самом деле - арабское), а я - чай с мятой, который арабы лихо и метко наливают прямо при тебе с расстоянья доброго метра между носиком чайника и твоей чашкой. Я тоже попытался, но промахнулся с непривычки, да я к тому времени уже наклюкался аперитивом. А перед тем, вместе с толпой зевак, мы наблюдали на улице замечательную сцену поимки котом голубя - того, конечно, было жалко, трепещущего в зубах этого домашнего хищника, но нельзя было, с другой стороны, не восхититься профессиональной сноровкой, с которой кот изловил свою жертву и разделался с ней. Странная вещь - охота у Льва Толстого и Фолкнера действует на меня почти так же отталкивающе, как коррида у Хемингуэя, а вот от этой я не мог оторваться, хотя моя спутница страдальчески отворачивалась и дергала меня за рукав. Может быть, дело в том, что для современного человека охота - забава, развлечение, а для кота - жизненная необходимость?
Я хочу рассказать о своей спутнице, с которой я познакомился тем вечером в парижском метро, а расстались мы с ней спустя несколько часов, выйдя из ресторана La Bievre и убедившись, что от несчастного голубя остались только большие перья с крыльев да крошечный клюв.
В метро я в тот раз от нечего делать изучал его карту и поражался парижскому космополитизму. Я говорю о названиях остановок - судите сами: Аргентина, Европа, Дунай, Рим, Площадь Италии, Гарибальди, Георг Y, Президент Кеннеди, Франклин Рузвельт, Боливар, Ле Кремлин, Крым, Севастополь, Сталинград, историческая и этимологическая память о котором в России постепенно стирается, а во Франции я встречал это имя неоднократно - даже в Реймсе, рядом со знаменитым кафедралом! Убедившись в интернационализме французов, я перешел к литературе и успел насчитать шесть станций, поименованных в честь писателей - Вольтер, Дюма, Золя, Блаженный Августин, Анатоль Франс и, естественно, вездесущий Виктор Юго - когда вдруг заметил, что уже несколько минут прислушиваюсь к болтовне двух девиц, сидящих в соседнем отсеке - одна лицом ко мне, вульгарно раскрашенная блондинка, а другая ко мне спиной, потому я и предположил в ней прекрасную незнакомку, и не очень, как оказалось, ошибся: она и в самом деле была из красоток, хоть и не совсем незнакомка.
Девицы говорили по-русски, чему я ничуть не удивился, позабыв, что я в Париже, а не в Москве и не на Брайтоне. Судя по разговору, это были местные проститутки, обсуждающие свои профессиональные дела - в частности, как быть с клиентами, которые, несмотря на почасовую оплату, увлекаются и забывают о времени. Так вот - взимать ли с них экстраплату? Вульгарненькая и по всему более опытная настаивала, что да - взимать, и вообще ее тон был самоуверенный и нравоучительный - похоже, она делилась опытом с юной товаркой, лица которой я не видел. Дальше пошли совсем уж тонкости - о плате за особые услуги, о предохранительных средствах и так далее. Мне было совестно подслушивать, но что было делать? Заткнуть уши? Перейти в другой вагон? Или подойти к девушкам и объявить, что я русский и понимаю, о чем они говорят?
Нелепее не придумаешь.
Конечно, я не профессор Хиггинс и не могу распознать происхождение человека с точностью до нескольких миль по одному его говору, но тем не менее легко раскусил в размалеванной блондинке провинциалку, скорее всего с Урала, если не дальше, судя по замедленной, с растяжками, с чуть скандальными нотками, речи. Зато в другой, которая сидела ко мне спиной и, хоть и редко, вставляла в назидательный монолог своей многоопытной товарки словцо-другое, по большей части со знаком вопроса на конце, я мгновенно признал землячку, потому что нигде больше не говорят на таком филологически правильном, нейтральном и бесцветном языке, как в Петербурге, как будто русский не живой язык, а мертвый, подобно латыни. Закрепим это наблюдение метафорой - петербуржцы говорят хоть и по-русски, но на русской латыни.
В конце концов мне повезло, и в дополнение к спине, затылку и петербургскому говору, я увидел ее лицо. Более того, остался с ней на несколько часов вдвоем, потому что у каждой девушки была своя зона - многоопытная, как Одиссей, сошла на “Пале-Рояль”, а петербуржка - на “Отель де Вилл”, и я выскочил вслед за ней, когда ее узнал.
Я шел за ней по рю де Риволи до Сан-Жака, пока она, приняв меня за клиента, не проворковала что-то по-французски и очень удивилась, когда я обратился к ней по-русски:
- Я вас знаю, а вы меня - нет.
И пояснил:
- Односторонняя связь - артист не помнит зрителя.
А потом добавил, как пароль:
- Пьяцца Навона.
- Господи, как давно это было! - воскликнула девушка и покраснела.
На самом деле это было всего семь месяцев назад, но дело в аберрации памяти, о которой я уже говорил - в жизни девушки за эти семь месяцев произошло куда больше, чем в моей, несмотря на все мои пространственные перемещения.
Семь месяцев назад я жил в Риме на Пьяцца Навона и каждый вечер имел возможность наблюдать здесь уличных актеров - фокусника-жонглера, индейский джаз из Колумбии и человека, который представлял неподвижную статую, что было забавно ввиду своей противоестественности. Не могу сказать, что уровень этих представлений такой уж высокий - особенно по сравнению с Нью-Йорком, где на платформах сабвея, в Саус Порт или около Метрополитен музея выступают настоящие профессионалы.
И вот однажды вечером, проходя по Пьяцца Навона мимо трех фонтанов и уличных художников и фигляров к своему альберго, я увидел новое представление, которое состояло из трех частей. В первой части девушка в черном трико повязывала себя с головы до щиколоток каким-то белым саваном и в нем, связанная в движениях и ничего не видя, танцевала слепую девушку. Во второй части высокий, наголо остриженный парень танцевал нечто символическое и мускулистое. Наконец, в третьей части девица повязывала платок, а парень надевал кепку, и оба лихо отплясывали какой-то народный танец. Но и без этого последнего акта я бы узнал питерскую школу Леонида Якобсона, с его хореографическими миниатюрами и эстетикой 20-х годов, которую он пытался перенести в 60-е, пока его не прикрыли и не выгнали из Мариинки. Я помню, как увидел и полюбил Наташу Макарову - помимо “миниатюр”, она танцевала также у Якобсона Зою Березкину в “Клопе” и Катьку в “Двенадцати”: оба спектакля были запрещены обкомовской дамой Зинаидой Кругловой, злым гением ленинградского балета, в историю которого она, несомненно, вписала свое имя.
Хореографическая эстетика Якобсона была лапидарной и выразительной, как плакат Маяковского, монтаж Родченко, обложка Эль-Лисицкого. Я не очень любил его патетику и был без ума от его гротеска. В танцевальных представлениях на площади Навоны я узнал оба якобсоновских стиля: брутальный парень выхаживал под музыку выспренно, многозначительно, с пафосом, зато девица замечательно выламывалась и кривлялась, когда играла озорную молодуху, и потрясающе танцевала слепую, осторожно щупая худыми ладошками воздух, боясь нарваться на невидимое препятствие, но одновременно раздвигая пространство, как я своими путешествиями - время.
Может быть, я сейчас излишне резко противопоставляю их друг другу, узнав дальнейшую судьбу, потому что в совместном плясе они были все-таки хороши оба, да и поразительно было после стольких лет увидеть хореографические экзерсисы Якобсона на сцене Мариинки ожившими здесь, на Пьяцца Навона. Мне показалось это не случайным, потому что его эстетика была эстетикой уличного балагана, и это была одна из главных причин - а не только идеология - его опалы.
Теперь уже я каждый вечер, до самого моего отъезда из Рима, ходил на их представления, каждый раз опуская в протянутую кепку плату за концерт. А в девушку я почти влюбился - в ее гибкое тело, в ее короткую, под мальчика, стрижку, в ее тоскующие русские глаза - даже когда она изображала из себя разудалую молодуху! Не могу сказать, что моя влюбленность была платонической, но в присутствии и под неусыпным взглядом ее брутального партнера мне оставалась только роль стороннего наблюдателя. Да к тому же в Италии я был не один и, хочешь не хочешь, прилежно возвращался в гостиницу каждую ночь - за исключением одной, когда в Сиене меня настигла взбешенная Арно, но это другая история, я о ней уже как-то рассказывал.
А может быть и не в наших спутниках дело?
Все чаще у меня такое ощущение, что я прохожу жизнь стороной.
Или она проходит мимо?
Точнее, почти уже прошла.
Короче, представьте теперь мое удивление, когда в парижской проститутке я признал русскую танцорку с площади Навоны, в которую я немного тогда даже втюрился. Могла бы, кстати, запомнить постоянного, в течение, наверно, целой недели, зрителя, тем более я как-то не выдержал и после представления, когда они переодевались на площади, подошел и немного их пораспросил - отстали от санкт-петербургской труппы и решили уличными представлениями собрать деньги на профессиональную постановку, что было заранее обречено на неудачу, но уж очень не хотелось им возвращаться домой. Разговор был короткий, знакомство шапочным - не удивительно, что девушка меня не узнала.
Ее партнер, полагаю, узнал бы.
Сама она не изменилась нисколько. Та же короткая стрижка, бледное лицо, усталый взгляд и необычайно выразительное тело - думаю, как проститутка она должна иметь еще больший успех, чем как балерина.
Было немного неловко, что я за ней увязался и смущаю напоминанием о лучших, что ни говори, временах. Мы уже перешли Сену через Иль-де-ля-Сите и как раз в это время нам повстречался кот с несчастным голубем в зубах, а рядом оказался недорогой ресторан, куда я ее и затащил.
Помножим мужское влечение на писательское любопытство - по новым сюжетам я тоскую не меньше, чем по женщинам.
Наш ресторанный треп был двусторонним: она поведала мне свою историю, я - свою. Мы даже поделились друг с другом своими мечтами: я рассказал, как хотел бы, чтобы женщина сказала мне oui, как в фильме Трюффо «Последнее метро», а она - что копит деньги на Америку, где надеется возобновить свою балетную профессию.
Сказав это, она украдкой на меня взглянула, и я понял, что она не очень-то верит в свои слова.
О своей нынешней профессии заговорила сама.
Я спросил ее, знает ли она французский.
- Нам это не нужно. Несколько обиходных фраз. Клиент у нас международный.
- Американцы?
- Нет, к сожалению. Все больше африка и азия прут. Один раз на русского нарвалась. Вы у меня - второй, - рассмеялась она.
- У нас тоже нелегко, - туманно заметил я, чтобы как-то выровнять ситуацию.
- Ну, не сравнивайте! Вам не приходится торговать своим телом.
- У меня бы из этого ничего не вышло, - усмехнулся я. - Товар не тот. С моим ростом, лысиной, очками, - и я слегка отъехал на стуле, чтобы она по достоинству, то есть профессионально, оценила мои физические данные.
Тут она по-детски рассмеялась, и я понял, что она совсем еще молоденькая - лет двадцать или чуть больше.
Странным образом в ней сочеталась детская бесшабашность с какой-то взрослой усталостью. Такие должны нравиться клиентам. Лицо наивное, девичье-угловатое, а взгляд - бывалый, с тоской. Короткая, по моде, юбочка не закрывала резинок на черных чулках, поверх белой блузки - военизированный кителек а ля Мао, хотя такие же шьют, соревнуясь между собой, Зайцев и Юдашкин и выдают за ля рюс.
- А как ваш партнер? - вспомнил я. - Вернулся в Петербург?
- Нет, не вернулся.
- Задержался в Риме?
- Да здесь он, в Париже.
- Вы с ним встречаетесь?
- А как же! Каждое утро, когда отдаю ему часть выручки.
- Сутенер? Вы его содержите?
- Он так не считает. У него уже четверо таких, как я.
- Русские?
- А кто ж еще!
- Он тоже мечтает об Америке?
- Зачем? Ему и здесь хорошо. Ведь это он настоял, чтобы сюда податься, когда у нас в Риме ничего не вышло, а деньги кончились. В Париже он меня попросту надул - сказал, что устраивает официанткой в кабаре и забрал паспорт. Без языка, без паспорта, во всем городе ни одного знакомого - рабыня! В первую ночь у меня четыре клиента было. Хотела покончить с собой, но так устала, что заснула. А проснулась - приняла душ и снова за работу. Даже на самоубийство нет времени, - рассмеялась она.
- Много зарабатываете?
- Это зависит... А, какая разница! - махнула она рукой. - Ведь почти все ему идет!
- А как с ним?
- Как с мужчиной? - не совсем верно поняла она мой вопрос. - С этим давно кончено. Мне это теперь без надобности, да и он не хочет - боится заразиться, если вдруг что подцеплю. Он здесь так изменился - совсем другой человек! Раньше говорил, что это только временно, а теперь собирается бордель открыть на площади Бастилии, помещение подыскал, на успех надеется. Так и будет называться - “Russian Girls”.
- И вы?..
- Если не уеду к тому времени в Америку. А что мне остается? Не вырваться...
Время летело быстро, обед подходил к концу, я испытывал некоторое смущение, не зная, как перейти к заключительной фазе. Во внутреннем кармане брюк, вшитом перед отъездом во Францию, я нащупал некую купюру и, отделив ее от остальных, стал гадать - Грант или Франклин? Решил положиться на волю случая - что вытяну, то пусть и будет. Вытащил стодолларовую с Бенджамином Франклином и протянул ее девушке в качестве взноса в ее скорее всего неосуществимую мечту об Америке и о карьере танцорки.
Не так уж мало - даже в переводе на франки. Плюс обед в ресторане.
Я себя успокаивал, совесть моя была не совсем чиста.
Девушка помялась:
- Я бы не хотела просто так брать. Простите...
- Но я никогда в жизни не прибегал к услугам такого рода. Не пришлось.
Мне сразу же стало стыдно, что я сказал. Ведь с ней тоже такое случилось впервые - всего год назад она еще была какой ни есть балериной.
- Вы хотели, чтобы женщина сказала вам “oui”, - напомнила она мне.
- Француженка, - поправил я, отвергая предложение.
И добавил:
- Как-нибудь в другой раз. Бесплатно. Если вы, конечно, захотите.
И дал ей зачем-то свой нью-йоркский телефон.
А имени ее так и не спросил!
На этом, собственно, мы и расстались, предварительно заглянув, на выходе из ресторана, под машину, где проходила кошачья трапеза.
О чем я больше жалел в эту ночь - о том, что не отправился с ней на площадь Бастилии, или о том, что так бессмысленно профукал сто долларов? О еще одной упущенной возможности или о потерянных деньгах?
Конечно, лучше бы я вытащил купюру с президентом Грантом. Единственное, что меня успокаивало, - не сделай этого стодолларового жеста, сожалел бы еще больше.