СОЗДАНИЕ БОЖЬЕ, ДРОЖАЩАЯ ТВАРЬ, МЕРЗКАЯ ПЛОТЬ

Отрывок из повести “Этаж в империи”
Помимо отпуска, когда вся наша семья на родину приезжала, я появлялась там одна, якобы по хозяйственным надобностям, а в действительности из душевной потребности, глубокой и, казалось, неискоренимой.
Теперь, по прошествии лет, всё труднее восстановить, что меня там притягивало как магнитом. Еще труднее пробудить в себе эмоциональный заряд, свойственный человеческим взаимоотношениям в ту, исчезнувшую эпоху. Иной раз догадка мелькает: а не было ли всё это иллюзией? Наша потребность друг в друге, открытость, отзывчивость, неутомимая общительность, бесконечные разговоры, как называлось, по душам, на которые ни сил, ни времени не жалели.
Понять хочется, перегорело ли это только во мне или вообще? Остаётся ли нынешняя Россия островом в океане всеобщего отчуждения, как было когда–то, в наше время? Или же жестокая к людям советская власть вынуждала их к единению, взаимовыручке? Советское государство, империя – вот кто был общий враг. Империи больше нет, ну а где мы сами? Да кто где... И не знаю что лучше - быть чужим за пределами родины или чувствовать себя посторонним в стране, где родился.
Иной раз я сама себя не узнаю, и тем более меня не узнали бы бывшие наши соседи. Хотя ведь и там только Коля–холостяк в прежней квартире остался. А Борисычу повезло, он не узнал о смерти Ксюши, потому что сам погиб раньше. Успел отпраздновать восьмидесятилетие – я присутствовала на юбилее в Доме архитекторов – и в тот же год сгорел в коттедже, отстроенном его дочерью от первого брака, занявшейся бизнесом и преуспевшей.
Пожар случился из–за неисправностей в электропроводке. Владельцы, спасая имущество, забыли про старика. Классика, Чехов, «Вишневый сад», всё тот же вопль: человека забыли! И ведь забыли действительно.
Борисыч, с ожогами первой степени, скончался не сразу. Врачи дивились: в такие–то годы поразительно крепкий организм. Мариша, примчавшись в больницу, куда он был в беспамятстве доставлен, караулила его бред, отцедив одну внятную фразу: поле, рожь, васильки, батюшка в церковь спешит на воскресную службу, радость какая, дай руку мне ...
– Сигарету дай, – потребовала Ксюша, усевшись на тот же стул в нашей кухне, с которого только что поднялась её мать, рассказывавшая, рыдая, про васильки. Мать ушла, дочь явилась.
Волосы она отрастила, выжженные перекисью до бесцветности, они контрастировали с темнотой её глаз с косинкой.
– Так, выпивали? – спросила.– А мне что–нибудь оставили?
Не дожидаясь ответа, налила в рюмку остатки вина, выпила залпом. Я молчала. Роль буфера в их откровенной, матери с дочерью, вражде мне выпадала не раз, но в теперешних обстоятельствах я предпочла бы уклониться. Было, всё уже было, скандалы, когда обе визжали так, что голоса их делались неотличимы. Были ночи, когда Ксюша дубасила в дверь, а родители её не впускали. Были исповеди, когда обе изливали такое, что нельзя, не может выговорить о дочери мать, а дочь – о матери. Но отстраниться не удавалось.
Бодрость Борисыча, его немеркнувшая улыбчивость, гулкая басовитость уже не обвораживали, а раздражали. Раздражающее, неприятное и в Марише появилось. В её энергичности, общительности, многолюдстве сборищ, на которых отсутствовала её дочь, что как бы не замечалось, не мешало веселью, тостам, исполнению старинных романсов под аккомпанемент рояля, обсуждению литературных новинок, концертов, выставок, и в один из моих приездов внезапно открылась карикатурная, подноготная сторона этих потуг на возвышенность, духовность.
Звучал рояль, гости, Маришины друзья, пели, разевая рты, практически у всех не доставало многих зубов, и я обнаружила вдруг их сходство со зловещими персонажами Босха. Отмечалась то ли чья–то защита диссертации, то ли публикация научной статьи, что–то, короче, важное, значительное, ценимое в их, называемой культурной, среде, а на меня накатило бешенство, я поняла, что мне надо уйти, я с собой не слажу.
Ксюши не было и в тот раз. Мы с ней не видались почти год, с поминок Борисыча, который всё же как–то сдерживал семейные страсти, а когда мать и дочь остались вдвоём, стало, верно, совсем невмоготу. Мариша трёхкомнатную квартиру продала, Ксюшу отселила в коммуналку в районе Преображенки, а сама въехала в двухкомнатную, освободившуюся после отъезда супругов–анестезиологов в Штаты.
Так на нашем шестнадцатом этаже возник Шура. «Теперь у нас есть свой «новый русский»,– сообщил новость Коля, но сильно завысил Шурины финансовые возможности. На нового русского тот не тянул - иначе не позарился бы на жильё в блочном доме, а взял бы планку покруче. Но то, что у него имелся подержанный «Мерседес», и за Маришину трёхкомнатную он выложил сто десять тысяч баксов наличными, застлало глаза. Шуру восприняли как взаправдашнего миллионера, не видя, не зная настоящих, хапнувших прииски, заводы, рудники, и уж они квартирами с так называемой улучшенной планировкой не прельщались, а виллы скупали на Лазурном берегу, особняки в Париже, поместья в Лондоне.
Обмишурились с Шурой и грабители, не пожалевшие усилий, чтобы с чердака просверлить лаз, проникнуть в квартиру через потолок, и с сожалением убедившиеся, что кроме мраморной ванны ничего ценного у псевдобогатея нету. Но это случится потом, а пока что эту самую ванну, Шурину гордость, монтировала бригада, возглавляемая инженером, до того работавшим на космодроме в Байконуре. В новых условиях каждый выживал как мог. Или не выживал.
Марише Шура оказал услугу, на которую она, как сама призналась, не рассчитывала, одолжив ей деньги на покупку двухкомнатной, но тут же добавила, что ведь иначе их сделка не состоялась бы, то есть в основе его якобы благородства лежала корысть, личная выгода. Истинное благородство, по её понятиям, исключало какие–либо привходящие обстоятельства, практические мотивировки, и если они имелись, благодетель сразу лишался ореола, падал в глазах. Кроме того, она со мной поделилась: речь у Шуры безграмотна, вульгарные манеры, – её задевало, что она уступает свою квартиру человеку, чуждому её кругу. Но, к сожалению, в её кругу обладателя ста десяти тысяч баксов не нашлось.
Шура, правда, помогал ей переезжать, таскал мебель, вешал картины, но Маришу и тут трудно было провести. «Он ждёт, когда я умру, сказала, – тогда снесёт стены, квартиры соединит, и будут у него пятикомнатные хоромы» - в выражении её лица прочитывалось твёрдое намерение подольше, а, возможно, вообще никогда не умирать.
Между тем с коварным Шурой, ждущим Маришиной смерти, я познакомилась у неё же в гостях. Эстафета сплочённости всех со всеми укреплялась на нашем этаже за счёт вновь прибывших. Парень действительно оказался простоват, среди Маришиных высокоинтеллектуальных друзей робел, а вот Мариша держалась отменно, великодушно к его промахам. Сказывались воспитание, приверженность к демократическим идеалам, традиционно свойственным той среде. Шура, выбившийся из грязи в князи, был почти что прощен: всё же его сто десять тысяч баксов способствовали удержанию Мариши на плаву, сохранению ею лица, главным в котором являлось осознание своего собственного достоинства.
Спустя некоторое время на подержанном Шурином « Мерседесе» Мариша отправится в скорбный путь, в Подольск, опознавать Ксюшин труп. А из поля зрения своей матери она исчезнет за полгода до того. «Я устала, не понимаешь разве, как я устала...» – услышу от Мариши укоризненное на свой вопрос, как у Ксюши дела и где она. Неделикатность мою осудят и гости, собравшиеся за столом, отмечая опять что–то важное, что именно - забыла.
Но помню Маришин крик: убили, убили! Все мы - Коля, Шура, я - выбежим в общий коридор. Для обряжения покойницы у меня нашёлся черный шёлковый шарф, но не пригодился. Труп пролежал в овраге с осени до марта, когда снег начал таять. Отпевали Ксюшу в закрытом гробу. Службу вёл Маришин духовник. У неё были знакомства во всех жизненно важных сферах.
Я видела Ксюшу в последний раз, когда она, как обычно, явившись за сигаретами, расположилась у нас на кухне и вдруг, задрав кофточку, показала мне свой живот. Я зажмурилась: «Ксюша, Господи, что это?!»
– Да сигареты тушили, пьянь, отморозки. Ты ведь как, прилетела–улетела, и ничего–то не понимаешь про нашу жизнь.
И вправду, я мало что уже понимала, с каждым приездом, всё меньше. Входя в лифт, здоровалась по инерции, в Женеве обретённой, и спотыкалась о хмурые, недоумевающие лица. Сноровку былую утратила - за хамство тут же отбрить. Меня выпихивали из очередей к прилавкам, на автобусных остановках, от вагонов в метро, и меня унижала не грубость, вполне объяснимая, а собственная беспомощность.
Ксюша, угадала? Чутьём обладала феноменальным, звериной пронзительностью. Вскочила, обняла, прижала мою голову к своему истерзанному, по–юношески впалому животу. Надо же, она меня пожалела! Утешала, гладила, шепча что–то под мои всхлипы.
Плоть, жалкая наша плоть. Грешная, безвинная, беззащитная, агрессивная. Как же корчит в муках тебя! Кто замыслил так? Неужели Ты, Создатель?
Уверена, и чем дальше, тем больше, что не попадись тогда Ксюше случайный провожатый, вызвавшийся показать ей дорогу к станции загородной электрички и затылок ей проломивший, всё бы сложилось иначе. И не только у неё, у всех нас. Шанс возник в тот момент, мне чудится, когда шла она через лес напрямик, сосредоточившись внове на том, что чутьё её, всегда обострённое, в минуту опасности притупилось. Вижу, сейчас вижу, преследует это меня, как, оглянувшись, не вскрикнув, не испугавшись, а удивившись, с ухмылкой, нагло–бесстрашной, наработанной, чтобы всех обмануть, она валится навзничь под ударом, раскроившим ей череп.
Преступника разыскать потому еще будет трудно, что он сам о своём преступлении забудет. Наказание примет с тупым равнодушием, без раскаяния, вины не осознав.