АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

Отрывок из повести “Этаж в империи”

В очередной отпуск я прибыла с приспособлением, которым пользовались женевские консьержи. Вроде бы примитивно, всего–то пластмассовое ведро, с насадкой для отжима мочалки на длинной палке, но с его помощью удавалось, не ползая на карачках, не сгибая спины, не марая рук, до блеска отдраить пол, лестницу, да хоть тротуар. Заморское это чудо меня заворожило, и я его возжелала, как Аленький цветочек младшенькая слабоумная дочка купца–путешественника.
За обретённую драгоценность я так опасалась, что не стала сдавать ведро с палкой в багаж. Однажды мы на родину отправились на поезде, с пересадками в Вене, Зальцбурге, Будапеште - с гладильной доской, исключительно удобной, высококачественной и, как сейчас помню, стоящей 150 швейцарских франков. Когда мы с ней выгружались из вагона, народ шалел, но нас это не смущало. Заграница долго воспринималась нами как нереальность, Зазеркалье, и не имело значения, какое мы там производим впечатление.
Когда теперь наблюдаю ажиотаж, галдёж соотечественников, беспрепятственно уже хлынувших за пределы отчизны, их варварские повадки не могу, не смею осуждать. Узнаю в них себя. Разве что я, наша семья, раньше многих, раньше большинства сограждан, за кордон прорвались. Но это не доблесть, тут нечем хвастаться. Так выпало, так сложилось. Случай. Сравнение с дураками, которым в карточной игре выпадает куш, не лестно, но справедливо. А вот на сознательный риск отважиться, поставить на кон собственную судьбу – это будет потом, годы спустя. А пока что, на тот момент, когда я в обнимку с ярко–красным пластиковым ведром, поднималась в лифте на наш шестнадцатый этаж, задача ставилась, скромная, как и у классика земли русской Солженицына: «обиходить» свою страну, по выражению другого классика, «немытую Россию».
Одновременно с ведром я привезла четыре одинаковых коврика, на сером фоне красные зонтики, и положила в общем коридоре у каждой двери. Соседи поблагодарили, но на утро я обнаружила, что коврики исчезли, вместо них лежат прежние бурые, из мешковины, тряпки. Меня это удивило. Ожидая разъяснений, направилась в квартиру Мариши с Борисычем, хотела уже было нажать кнопку звонка, но тут обнаружила, что коврик–то на месте, но из бережливости, видимо, его прикрыли тряпкой. То же самое проделали и другие соседи, ну хоть смейся, хоть плачь. Иные порядки на нашем этаже не приживались. Но зато я со своим замечательным приспособлением отмыла заслеженный, затертый до черноты линолеум в общем коридоре, и на нём проступил первозданный рисунок ромбами.
Результат воодушевил, и пока наш отпуск не закончился, я регулярно проводила такую уборку. На овации не рассчитывала, но всё же растерялась, услышав через неплотно затворённую дверь оценку своих стараний ради всеобщего блага. Оскользнувшись на еще не просохшей поверхности, Ксюша, дочка соседей, художника и переводчицы с хинди, выматерилась так витиевато матом, что я хотя не всё в её тираде поняла, но общий смысл уловила.
Девочка подросла. Ей исполнилось пятнадцать. А совсем, казалось, недавно, на наших глазах пошла в первый класс. Так запомнилась, в капроновых белых бантах, с ранцем, гордо сияющая, смешная.
Мариша подыскала пенсионерку, отводящую и приводящую Ксюшу из английской спецшколы. Сама Мариша с утра убегала в университет на Моховой, возвращалась поздно, постоянно опаздывала, постоянно что–то не успевала. В таком замоте находились все, и мы с мужем отдали дочку в детский сад на пятидневку. Теперь думаю о себе: идиотка, чем жертвовала и во имя чего! А упущенного не вернешь. Дочка сейчас далеко, в Нью–Йорке, уехала туда учиться, теперь работает. Связь с ней у нас телефонная, да еще по электронной почте, и хотя мы вроде бы в курсе её дел, а она наших, но редко видимся, значительно реже, чем хотелось бы.
Наверно, живя под одной крышей, мы бы ссорились по пустякам, после мирились, снова ссорились, но я бы многое отдала за такие ссоры–примирения–пустяки, за каждодневные «доброе утро», «спокойной ночи». Не умеют люди, не умеют ценить то, что им дано, и мудреют, когда настоящее уходит в прошлое.
До того, как мы в Женеву уехали, соседская Ксюша и наша дочка дружили, играли в куклы, иной раз Ксюша оставалась у нас ночевать. Дети любят смену обстановки, иначе я не могла объяснить, почему Ксюша предпочитает проводить время не у себя дома.
Теперь она сильно изменилась, огрубела, как бывает с подростками. Глаза с врождённой косинкой обведены были тушью, как у кровожадного идола на буддистских танках, рвущих грешникам потроха. От выбритых до синевы висков вертикально вздымался гребень крашеных в бордовый цвет волос, но подбородок, шея оставались щемяще, цыплячье детскими.
Стала курить, стреляла у меня сигареты, в подружки - дочки уже не годилась, а вот со мной держалась как с ровней, и даже с оттенком покровительства. Как–то призналась, что в детстве, так она выразилась, влюбилась в моего мужа, потому что, по её словам, от него хорошо пахло, и когда они вместе оказывались в лифте, она старалась поглубже вдохнуть его запах и подольше удержать.
Смешная девчонка, я считала. А то, что на неё жалуется мать, вовсе не настораживало: обычное дело, недоразумения между близкими.
Потом, когда её истлевший труп найдут, опознают по татуировке на запястье – Homo Homini Lupus Est (человек человеку волк) – вспомню, что эту надпись, еще воспалённую, в припухлостях, она, Ксюша, сама мне показала. Блажит девочка, подумала. Нет, не блажила – предугадала страшную свою судьбу. А я, ничего не замечая, усердно надраивала линолеум в ромбах, полагая, что такими стараниями идиллия будет достигнута на нашем шестнадцатом этаже.