на солнеЧной стороне улицы

(отрывок из романа)

«Cтоит мне оказаться в Римини,
как на меня набрасываются призраки,
уже сданные в архив
и разложенные по полочкам».

Федерико Феллини, «Делать фильм»

Персонажи моего детства толпятся за кулисами памяти, требуя выхода на сцену. А я даже не знаю, кого из них выпустить первым, кто более всех достоин возглавить этот парад полусумасшедших родственников, соседей, знакомых и просто диковинных людей, застрявших в послевоенном Ташкенте.
Позволю-ка я Маргоше первой прошвырнуться по авансцене развинченной жалкой походкой. Маргоша-бл#дь по кличке «стовосьмая» жила на чердаках. Каждый вечер спускалась во двор и тащилась в сквер. Часам к семи к «шестиграннику» стекались студенты, стиляги и алкаши.
Маргоша задирала юбку, и за этот непритязательный аттракцион ей давали вина – самыми популярными были «Ок мусалас», «Хасилот», «Баян-Ширей», все ценностью в пределах рубля. После чего она присоединялась к толковому обсуждению матча, проигранного вчера «Пахтакором».
А за Маргошей-бля#дью пойдет – живее, живее!- диссидент Роберто Фрунсо, в своем - и в жару и в холод - резиновом плаще до пят. Он носил кепку «бакиночку», тогда многие ее носили - короткий черный пластиковый козырек, поверх него - плетеная косичка. По ночам слушал «Би-би-си», «Голос Америки». Просыпаясь часов в двенадцать, шел в библиотеку и прочитывал там все газеты. Потом направлялся в парк им.Тельмана, где в «Яме» - знаменитой пивнухе, действительно расположенной в естественном природном овраге, - собирались алкаши, криминалы, студенты, прогуливавшие лекции, и там громогласно проводил политинформацию. Кто пивка наливал ему, кто кусочек воблы даст пососать, кто отсыпал соленого миндаля.
Однажды он принес в «Яму» послание Бен-Гуриона Кнессету. Читал наизусть, стоя на скамейке с протянутой страстно рукой. Алкаши взирали на него с немым изумлением.
Потом прошел слух, что в Ташкент приезжает Барри Голдуотер. Роберто стал откармливать петуха. Привязал во дворе на веревочку, кормил пшеном, откормил огромного петушину с переливчатым гребнем. Намек Барри Голдуотеру, чтобы тот пустил «красного петуха» Советскому Союзу.
Наконец какая-то добрая душа пристроила его работать на Текстилькомбинат. В первый же день – дело происходило осенью – рабочих согнали на собрание. На повестке дня был только один извечный колониальный вопрос: отправка людей на хлопковые поля.
Он встал на скамейку, в резиновом плаще до пят, - как Ленин на броневик, - и гаркнул луженой своей натренированной на политинформациях глоткой: - “Не дождетесь, чтобы Роберто Фрунсо гнул спину на советских плантациях!”

Летними вечерами в парке ОДО – Окружного дома офицеров (бывшее дворянское сДбрание) крутили кино, перед кино показывали документальные фильмы - «Волочаевские дни», например. Роберто Фрунсо появлялся на заключительных словах песни «И на Тихом океане свой закончили поход” и победно выкрикивал: “Ничего, большевички, скоро ваш поход мы остановим!”
Как могло случиться, что этот полусумасшедший человек годами и даже десятилетиями свободно разгуливал по улицам и говорил, что бог на душу положит? Ташкент, Ташкентмягкий климат, солнце, растопляющее страх ...
Зато у входа в парк дружинники и милиция отлавливали стиляг. Стилягу ловили, двое его держали, третий выбривал отросшие патлы.
Самым известным стилягой был Хасик Коган - высокие каблуки, голубые брюки, огромный кок. Нес он свой кок бережно, чтоб не упал. Всех, кто ехал в Москву, просил привезти бриолин. На танцплощадке не танцевал никогда, осторожно и горделиво прохаживался - боялся кок растрясти.

Куда делся Хасик, кто скажет мне – куда делся Хасик Коган?!

А дирижер, дирижер, обитавший в сквере, сумасшедший старик в коротких штанах и черном драповом пальто! Он дирижировал невидимым оркестром яростно и нежно. Форте!! Дольчиссимо-модера-а-а-то-Форте!!
Говорили, что он пережил Варшавское гетто, потерял там близких, всю семью, девочек-близнецов. Спятил. И с тех пор дирижирует и дирижирует девятой симфонией Бетховена. Форте!! Фортиссимо!! - безостановочное движение на четыре четвертых ... Обнимитесь, миллионы!.. Странная фигура моего детства, черный ворон...

А соседская бабка Фира, безумная старуха, спятившая на ревности! Она ревновала своего восьмидесятилетнего мужа Зюню Хаскелевича, кроткого полуслепого старичка в обвисшей пижаме. На весь двор разносился ежедневный вопль: Опять?! Опять принялся за свои развратные штучки?!
Она не оставляла несчастного старика ни на минуту в покое. Когда тот ковылял к дощатой будке в конце двора и задерживался там по причине вялого старческого желудка, она кричала ему: - уже оторвись от своих шикс, бесстыдник, что ты себе думаешь!!

А истопник, истопник в котельной нашего двора! Мы, малышня, ссыпались к нему по высоким ступеням в подвал, он выдавал каждому листки, выдранные из тетрадки, и мы в них рисовали. Я носила очки, и он называл меня «Профессор кислых щей». Потом, много лет спустя, уже после его смерти, мы узнали, что дядя Володя был известным московским художником, профессором Суриковского института, отсидел свой срок по пятьдесят восьмой в лагере под Бекабадом и доживал у нас во дворе, в комнатке рядом с котельной, где работал посменно.

Недавно я опять надела очки, которые забросила в юности.Сижу, рассеянно рисую на листочках своих записных книжек. Не слишком уже молодая тетка. Профессор кислых щей.

Солнце – вот что нас объединяло. Бесконечное ташкентское лето. Нас вспоило и обнимало солнце. Его жгучие поцелуи отпечатывались на наших облупленных физиономиях. Все мы были дети солнца.
«В апреле я влезал в трусы и снимал их в октябре, - вспоминал недавно мой старый друг, режиссер Семен Плоткин, - Все мое детство я помню себя в черных сатиновых трусах. Если б надо было соорудить памятник моему детству, я повесил бы на стену черные сатиновые трусы и написал: «История моего детства».
Сенька, а помнишь, мы играли в тени тутовника в ташкентскую игру - «в ашички» (тяжесть вываренных в кастрюле, отполированных ладонями мослов удобно укладывается в памяти моей руки) - и ты, как всегда, мухлевал, потому что хотел выиграть у меня замечательную великую марку: Сталин и Мао пожимают друг другу руки, а за ними реют советские и китайские знамена.
(Мы уже знали, что марка уникальна, потому что на ней – разоблаченный злодей Сталин, но еще не знали, что она уникальна вдвойне – неразоблаченный злодей Мао Дзэдун был жив-здоров, а культурная революция только на подходе).
Вдруг в арке двора появилась мама, у нее было странное торжественное выражение лица. Она подошла к нам и сказала: "Знаете, дети, что сегодня произошло? Сегодня человек полетел в космос!"
Семен, ты выронил все выигранные у меня ашички и застыл по стойке "смирно". Я это помню. Ты стоял по стойке "смирно", рядом лежал на боку твой самодельный самокат, где-то в ужасающей высоте героически матерясь, одиноко летел в космосе первый человек, и в эти же минуты как раз переезжали Либерманы из сорок третьей. Они переезжали, а внук их Сашка в знак протеста вышел на балкон и пилил на скрипке, которую обычно брал в руки со скандалом. Он стоял в большущих сатиновых трусах и пилил, пилил, пилил – так не хотел переезжать! Уже был подогнан грузовик, и старый их дед тащил черный радиоприемник, а бабка кричала ему на идиш: "Что его брать, когда по нему только узбеков и слышно?!"
Я делала вид, что не понимаю этих старых евреев так же, как поступала с собственной бабкой, когда ко мне приходили одноклассники.
- Мамэлэ, почему этот мальчик полез на крышу?
- Чинить антенну, ба.
- Он еврей?
- Нет, ба!!
- Все равно я не хочу, чтоб он разбился!

Боже мой, почему все это мне хочется вспоминать под музыку, вроде музыки Нино Рота к «Аммаркорду»? Помнишь, когда зимним вечером мальчики танцуют под давно замершие звуки летнего танго на террасе заколоченного на зиму заснеженного отеля?
И ответь, Сенька, друг мой, - существует ли сегодня вещь более далекая от нашей жизни, чем дурацкие полеты человека в дурацкий космос?!