РазоЧарование в гениЯх

Итак, три гения итальянского искусства - Микеланджело, Леонардо да Винчи и Рафаэль. Согласно теории прогресса, которого на самом-то деле в искусстве нет и быть не может, остальные итальянские художники, как ни хороши, - предшественники либо последователи означенной троицы. Мои вкусы давно уже и решительно сместились к “предшественникам”, то есть от этих трех гигантов Высокого Ренессанса к мастерам так называемого Проторенессанса: Джотто, Филиппо Липпи, Фра Анджелико, Гоццоли, Гирландайо, Симоне Мартини, Мантенья, Джованни Беллини, Боттичелли, Карпаччо и, конечно же, неизменно притягательному, таинственному и отчужденному Пьеро делла Франческа.
Взять того же Микеланджело, на котором, кстати, заканчивается реализм и начинается маньеризм: его Моисей с рожками в римской базилике Св. Петра в Винколи скорее смешон, напоминая мужа-рогоносца, а не вождя иудеев, да и Давид, если и восхищает (кого как), то скорее как статуя атлета, чем царя упомянутого народа (а вовсе не потому, что изображен необрезанным). Что же до просветленной реставраторами росписи Сикстинской капеллы в Ватикане, то ее лучше рассматривать в хороших репродукциях, чем, задрав голову и напрягая зрение, в оригинале - либо нужен цейсовский бинокль (который я и таскаю всюду с собой вместо фотокамеры). Не люблю фресок на таком от меня отдалении - на плафонах и в куполах. «Наказанием для художника и для зрителей» назвал роспись потолка Сикстинской капеллы швейцарский искусствовед Вельфлин, а наш Муратов, «утомившись от головоломного обозрения», поминает недобрым словом папу Юлия 11, «придумавшего для художника такую задачу, которой не придумал бы для него злой гений из волшебной сказки. Микеланджело вышел из испытания героем и победителем, но тем не менее Высокое Возрожение принуждено оплакивать как неудачу даже эту блистательнейшую из своих побед.»
Лучше не скажешь!
Правда, Ватиканская “Пиета” (как-то не хочется переиначивать ее на русский лад - “Оплакивание Христа”) до сих пор задевает мое религиозное чувство, иногда до слез, хоть я и полагаю себя формально нерелигиозным человеком. Странность этой скульптурной группы в том, что Мария держит тело не сына, а брата, скорее всего старшего, если судить по скульптурной реальности, а не по евангельским источникам. Не знаю другого примера в искусстве, где отчаяние и смирение было бы выражено с такой безусловной силой.
Еще сложнее с Леонардо. “Джоконда” давно превратилась в китч, как впрочем и “Тайная вечеря”, и, признаюсь честно, мне не пробиться к изначальному замыслу художника. В первом случае - из-за всех этих открыток, шкатулок, рубашек с весьма приблизительным воспроизведением лукавой дамы с блудливой улыбкой на лице, чей портрет, как и большинство своих произведений, Леонардо считал неоконченным, а потому, вместо того чтобы отдать заказчику флорентийцу Франческо ди Джокондо, мужу Моны Лизы, увез с собой во Францию (причина, почему полотно оказалось в конце концов в Лувре). А во втором случае - еще и из-за состояния фрески, которая в настоящем виде лишь бледная тень того, что было полвека назад создано Леонардо: технический эксперимент художника кончился полным фиаско, и роспись стала разрушаться сразу после исполнения. Но и в любом случае я предпочитаю этот сюжет в Ассизи в исполнении Пьетро Лоренцетти либо в любом из флорентийских вариантов Гирландайо - слишком уж бурная, театральная и многозначительная жестикуляция у персонажей Леонардо.
О его гении мы судим скорее все-таки понаслышке, хотя несколько его рисунков и картин в самом деле бесподобны. Беда этого всеядного гения, что он разбрасывался, проектируя то таран, то летательный механизм, то отвод русла Арно, чтобы лишить Пизу, конкурента Флоренции, воды, а живописи посвящая все меньше и меньше времени и таланта. Полагаю, что в гареме его интересов живопись не была фавориткой. Само звание живописца было для него скорее придворной должностью, чем высоким призванием. По словам Вазари, первого биографа ренессансных художников и самого художника, Леонардо на смертном одре покаялся, что оскорбил Бога и людей, не выполнив своего долга перед искусством.
Для живописца Леонардо был слишком умен, процесс познания уже созданного мира он ставил выше собственного творчества. Не принимая в целом психоаналитическую модель Леонардо, которую ловко сконструировал Фрейд, полностью согласен зато с его замечаниями общего порядка: «В развитии Леонардо да Винчи исследователь никогда не давал полной воли художнику, зачастую тяжело ему вредил и под конец, может быть, совсем подавил его... Художник взял некогда исследователя работником к себе на службу, но слуга оказался сильнее его и подавил своего господина.»
За редкими исключениями, Леонардо ничего не оставлял в своих полотнах недоговоренного - вот главный изъян его искусства. Все имеет четкий смысл и недвусмысленное значение, расставлены все точки над «I», нет той смутной тайны и невнятной тревоги, которые приковывают зрителя надолго к картине. Формула Грибоедова как нельзя лучше применима к Леонардо-живописцу: горе от ума. Все, что он нам оставил, - это право на восхищение его образами, а этого, как ни странно, в сотворческом процессе между художником и зрителем - недостаточно. А чего нас Леонардо лишил - так это возможности сопереживания, которое и есть род соавторства: «Над вымыслом слезами обольюсь...» Вот именно: зритель как соавтор недоговоренных картин Боттичелли, Липпи, Пьеро делла Франческа.
Сошлюсь опять на Муратова, который по сю пору остается высшим русским авторитетом по итальянскому искусству. Он называет Леонардо да Винчи «последним проклятием флорентийского интеллектуализма», сомневается, что тот любил живопись, и считает, что лишь случайно оказался живописцем по профессии, а о «Тайной вечери», над которой Леонардо работал с перерывами 16 лет, пишет: «В произведении Леонардо умерщвлено все то, что составляло прелесть кватроченто: грация его несовершенств, романтизм его недомыслий, таинственность его непробужденности и сладостность его невыговоренности.»
Увы, по сравнению с легендой о нем, Леонардо да Винчи сильно проигрывает и разочаровывает. Не будь этой легенды, было бы, вероятно, легче восхищаться его краковской «Дамой с горностаем», луврской «Мадонной в скалах» или эрмитажной «Мадонной Литтой», да хоть той же «Джокондой».
Туристический бум - это бич искусства. В Уффици стоит километровая (а если во временных категориях - на несколько часов) очередь, этнически состоящая в основном из японцев, а еще точнее из японок, которые оставили далеко позади себя немцев, прежних фаворитов европейского туризма. Практически, знатоку или любителю в этот лучший в мире музей не попасть, либо он попадает в него, истратив все силы на стояние в очереди. Можно, конечно, ворчать на япошек, которые пробегают по музейным залам, щелкая затворами и снимаясь на фоне мировых шедевров, но, с другой стороны, несомненно, следующее поколение японцев будет самой культурной в мире нацией, приобщившись к европейской цивилизации. Но что мне до следующих поколений, когда мое собственное вот-вот - через десяток-другой лет - сойдет со сцены! Justi intrabunt in eam - справедливость во мне! Вот именно: может, это возраст делает из меня эгоиста и ворчуна на носорожье племя туристов, для большинства нет разницы между Парфеноном и Пантеоном либо между Палестиной и Палестриной. Однако мое разочарование в официальных гениях Высокого Возрождения к возрасту не имеет никакого отношения, но есть итог давнего присматривания к их искусству - в оригинале и в превосходных репродукциях.
Самое худшее - с Рафаэлем. Легенда об этом рано умершем живописце полностью застила реальность. Где бы я ни видел его работы - в Ватикане, Уффици, Лувре, в урбинском палаццо или бергамской Академии Каррара, всюду меня не оставляло чувство слащавости и сентиментальности. Гармония его композиций кажется отвлеченной, абстрактной, а иногда и насильственной, у персонажей пустоватые какие-то взгляды, да и сам этот талант - по формальным признакам, несомненно, великий - словно бы лишен яркой индивидуальности. Каким-то крещенским холодом веет от большинства его совершенных композиций, будто они созданы человеком с нулевым темпераментом. Я бы мог обратиться для поддержки своего еретического мнения о Рафаэле опять к Муратову, моему верному “Вергилию” в мире италийских теней, но процитирую лучше знаменитое стихотворение Заболоцкого, который, кто знает, может имел в виду в том числе Рафаэля:

Я не ищу гармонии в природе.
Разумной соразмерности начал
Ни в недрах скал, ни в ясном
небосводе
Я до сих пор, увы, не различал.

Как своенравен мир ее дремучий!
В ожесточенном пении ветров
Не слышит сердце правильных
созвучий,
Душа не чует стройных голосов.

Пусть даже не прав, но ничего не могу с собой поделать - Леонардо скорее уважаю, чем люблю, Микеланджело люблю выборочно, а Рафаэля не люблю вовсе, за исключением разве его превосходных портретов.