Мама

Рассказ

В небольшой по тогдашним меркам семье моего деда по материнской линии сапожника Аврум-Боруха было шестеро детей. Детей было мало, но какие это были дети! Пять дочерей, пять красавиц, пять невест Аврум-Боруха были его гордостью и бедой.
Пусть читателя не удивляет, что каждую из дочерей деда я буду называть самой красивой - они таковыми и были по разным версиям.
По версии моей мамы, самой красивой была Сима, по мнению родителей - младшенькая Бейла, сами сёстры таковой считали Лыбу, а черноволосую, как цыганка, Эстер обожали соседи...[!] Что касается Шейнале, то она была самой красивой дочерью Аврум-Боруха по мнению всех, кто знал эту семью, и даже тех, кто эту семью не знал. И последнее о дочерях Аврум-Боруха: Шейнале - это и есть моя мама, о которой я веду рассказ.
Знаете ли Вы, что такое эликсир молодости? Наверняка Вам сие известно, но я расскажу об этом продукте по версии моей матушки. Так вот, эликсир молодости - это плошка с мелко-мелко нарезанным репчатым луком, залитым подсолнечным маслом кустарного производства. Ах, этот золотистого цвета чудесно пахнущий вкуснейший боймале с большим содержанием холестерина и других вредных для организма веществ! Именно этот продукт и ничто другое помог моей маме прожить очень долгую жизнь в хорошем здравии и без помощи врачей, которых она в принципе уважала, но сторонилась, как черт ладана.
Конечно, я предвижу возражения геронтологов и просто знатоков, обогащенных современной медицинской информацией, однако пусть они попробуют пережить две войны, революцию, голодомор, белый и красный терроры, трагическую гибель близких, Чернобыль, прожив при этом более 90 лет, и я начну пить мумие и жевать целебные травки. А пока - «рецепт ее молодости» остается единственным, которому я полностью доверяю.
Глядя на свою внучку, вяло жующую бутербродик с паюсной икрой и нехотя запивающую его питательным какао, бабушка Женя в сердцах выговаривала измученному приставаниями родителей бледнолицому ребенку: «Я в твои семь лет съедала утром (а иногда, за неимением другой пищи, и днем, и вечером) миску лука с маслом и целый день носилась по морозу с пунцовыми щеками! Увы, попытки бабушки увлечь собственным примером урбанизированных внучат успехом не увенчались.
Проницательный читатель обратил, вероятно, внимание на то обстоятельство, что детей у Аврум-Боруха было шесть, а невест только пять. Понятное дело, что шестым ребенком был сын, да не просто сын, а Элык Гельман - краса и гордость местечка, искуситель женских сердец, весельчак и рубаха-парень. О моем дядьке нужно было бы написать целую главу, но я вспомнил его здесь по другому поводу. Элык был четвертым ребенком в семье, а Шейнале пятой. Разница в их возрасте была менее двух лет, а при наличии удивительного внешнего сходства и исключительной привязанности друг к другу они воспринимались жителями местечка как близнецы. Знаменитой же эта красивая пара стала благодаря танцам.
Надо сказать, что все семейство Гельманов отличалось музыкальностью, но особую статью составляли танцы. Городская танцплощадка была местом паломничества всего местечка: кто потанцевать, кто поглазеть. Середина двадцатых годов, расцвет НЭПа, после разрухи и ужаса гражданской войны, еврейских погромов и резни люди вздохнули полной грудью (как выяснилось позже - только передохнули). Пятачок возле только-только построенного синематографа был битком набит местечковой публикой. Лотошники бойко торговали горячими бубликами, кренделями, тающими во рту монпасье, мороженым, сельтерской водой и крем-содой.
Позже, с наступлением сумерек, от расположенной в тенистом парке танцплощадки раздавались звуки духового оркестра - он играл первый вальс, сигнал, по которому публика начинала перемещаться в глубину аллеи парка к окруженному дощатым штакетником большому деревянному настилу.
Оркестр сидел на небольшом возвышении (что-то вроде сцены) и представлял собой довольно живописное зрелище. Оркестранты были жителями местечка из разных сословий, объединенные любовью к музыке, играли они самозабвенно и, само собой разумеется, бескорыстно.
На переднем плане, гордо приосанясь, сидел в шевиотовом костюме городской гивир (богач) Ныся - трубач-тенор. Благодаря своему более чем 100-килограммовому весу и гигантской грудной клетке, Ныся брал «ля» на такой октаве, что у слушателей захватывало дух.
Труба-баритон был Мишка -балабус, заведующий клубом, рослый крепыш с почему-то всегда грустным выражением лица. Когда Мишка выводил соло на баритоне в «Амурских волнах», слезы наворачивались на глаза сентиментальных горожан.
Басом управлял местный золотарь (в современной трактовке ассенизатор) Гудима, худой и высокий, всегда серьезный мужик. Несмотря на превратности своей профессии, Гудима всегда был чисто, даже щегольски одет и гладко выбрит. Ходили слухи, что в прошлом у него были серьезные конфликты с законом, но свое «Пум-па, пум-па, пум-па» он делал совершенно.
Особых слов заслуживает солист на кларнете 12-летний мальчик Гриша. В том же году Гришина семья уехала в Одессу, паренек закончил музыкальную школу у Столярского и стал знаменитым музыкантом.
Была еще в оркестре валторна, роль и значение которой никто не знал. В нее поддувал тоже трубач Федя-хрип, который не мог составить в этом амплуа конкуренцию респектабельному Нысе.
Ударными инструментами, а проще говоря, барабаном и медными тарелками заведовал местный стекольщик Моня. Моня был суржиком: отец его был еврей, а мать - украинка. Может, поэтому, а может, и по каким-то другим соображениям у него была довольно интеллектуальная по тем временам кличка «граф Мотька-Крист», чтобы там ни говорили, но в литавры «граф» ударял по-королевски!
И, наконец, дирижер и душа оркестра дядя Лева (так почтительно его называли даже ровесники). Рядом с дядей Левой стоял стул, где размещались труба и скрипка, которые попеременно пускал в ход старый музыкант.
Итак, начинаются танцы. Плавный лирический вальс сменяет веселая полька, звучит задиристый па-д’эспань, томное страстное танго; чопорный па-де-катр перемежается с вихревым «карапетом»... Зрители плотным кольцом окружают площадку, где, не жалея подошв и настила, лихо отплясывают молодые пары, степенно и нежно кружат старшие.
Внимание публики все больше привлекает юная пара - дочь и сын сапожника Аврум-Боруха.
Молодые люди танцуют в едином порыве, как влюбленные. До определенной степени так оно и было: пестун, весельчак и бабник (чего уж теперь таить!) Элык говорил, что женится только на девушке, которая будет такой же красивой, как сестренка.
Приближается кульминация вечера: звучит «венгерка» - гусарский танец, выйти на который рискуют лишь несколько пар и, наконец, апофеоз - блистательная мазурка, которую танцует одна пара - мои герои Шейна и Элык Гельман...
...Нет, не буду врать. Исполнение мазурки на дощатом полу городской танцплощадки в Стучине я не видел, хоть рассказов очевидцев и наслушался. Не было меня на свете еще в двадцатые годы. Но я увидел этот танец в исполнении моей мамы уже Шейны Фрукт и моего дяди Элыка Гельмана более чем двадцать лет спустя.
На встречу Нового года наша семья в полном составе отправилась из Вапнярки в соседний Стучин в гости к маминому брату Элыку. Теперь как-то трудно представить состояние людей, переживших кровавую бойню войны, потерявших родных и близких на фронте и в концлагерях, проживших два послевоенных года в условиях жесточайшего голода на юге Украины и в Молдавии, и все же это было время радости от сознания того, что живы, и веры во все доброе, что ждет впереди. Так, по крайней мере, тогда казалось мне, десятилетнему пацану.
Ближе к полуночи хозяева и гости отправились в городской дом культуры, расположенный в здании бывшего костела, где впервые после войны была установлена елка и проводился общегородской бал в традициях довоенного времени.
Зал был переполнен радостно возбужденными, нарядно одетыми людьми. Гремел духовой оркестр, не было гирлянд, конфетти, фейерверка, на елке скромно висели оставшиеся от довоенного убранства елочные игрушки, и лишь большая пятиконечная звезда на верхушке сверкала серебряным цветом.
Снова оркестр играл вальсы, польки, па-де-катр, а также полузапрещенные в то время фокстроты и танго. Снова плотное кольцо глазеющих окружало танцевальную площадку, обсуждая по старой провинциальной традиции достоинства танцующих, среди которых были свои «короли» и местные знаменитости.
Набором инструментов оркестр не отличался от того, который играл почти четверть века назад, другими были сами музыканты. Погибли в мясорубке войны Ныся-трубач и Федя-хрип, в концлагере Печора фашистами был замордован маэстро дядя Лева. В лагерь его отправил бас-труба Гудима, который при немцах стал старшим полицаем управы. Сам Гудима доживал последние месяцы где-то в ГУЛАГе: сразу после прихода Красной Армии особисты «замели» его в одном из близлежащих сел, и фашистский прислужник «загудел» в места «возврата откуда уж нету...»
За «дирижерским пультом» стоял Мишка-балабус, постаревший на 20 лет, но по-прежнему молодцеватый и грустно-загадочный; к радости всего местечка «барабанил» в оркестре все тот же граф Мотька, потерявший на фронте ногу, но такой же веселый, озорной и голосистый, извергающий фонтаном шутки и прибаутки.
Новогодний бал шел к своему завершению, когда к нам подошел Мишка-балабус и стал о чем-то говорить с Элыком и мамой. Я увидел растерянное лицо мамы и привычную нагловатую ухмылку моего дяди.
Через несколько минут Мишка (да простится мне эта фамильярность, но ни отчества, ни фамилии его я не знаю) - балабус (хозяин) попросил внимания и огласил следующий танец: мазурка! В зале стало тихо.
Элык подошел к маме, склонил в поклоне голову и по-гусарски щелкнул новыми сапожками. Шейна с бледным лицом и горящими глазами величественно протянула руку, и они пошли, нет - поплыли к центру круга. Оркестр грянул бравурную мелодию: тра-дра-та, тра-дра-та, тра-дра-та, та-та-та... Парочка пружинистыми шагами ринулась в пучину вихревого танца, словно и не было за плечами 45 прожитых нелегких лет.
Они пронеслись лихим аллюром по кругу, разошлись в разные стороны, затем сошлись в центре. Элык, явно озорничая, выписывал кренделя вокруг Шейнале, мама была серьезной и сосредоточенной. Особо красивым мне показалось па, когда кавалер в позе безумно влюбленного гусара стоял коленопреклоненный, а дама легко и жеманно кружила вокруг него.
Танец длился недолго, Мишка, скорее, не увидел, а почувствовал затрудненное дыхание и усталость взявших непосильный темп танцоров. Смолкла музыка, в полной тишине Элык отводил на место даму. И лишь, когда Мишка-балабус обнял и расцеловал маму, зал взорвался аплодисментами.
Все это я видел собственными глазами. С этого вечера и до глубокой ее старости в моих глазах мама была всегда молодой. Есть вещи, которые неподвластны течению времени...
Танцы прошли красной нитью через всю жизнь моей матушки.
...Я вспоминаю свадьбу племянника Бори (названного в честь деда Боруха). В разгар веселья с центрального стола сметается вся посуда, и Шейнале (а ей уже под пятьдесят) задорно и ловко отбивает на нем чечетку. Гости в восторге. Я смотрю на лицо отца: оно светится счастьем и гордостью за жену, он выглядит влюбленным, таковым, каким он был четверть века назад, когда уводил маму из дома Аврум-Боруха, преодолевая сопротивление будущего тестя.
...Мишенька, старший мой брат, был классным танцором, «королем» танцплощадок, куда бы его ни забросила судьба. Иногда он приглашал маму в клуб и танцевал с ней весь вечер. Мама была хороша собой, и те, кто не знал ее, спрашивали брата, где это он отыскал эту, хоть и в летах, но красавицу. Надо ли говорить, как это было приятно всем нам, а особенно доброму и любящему сыну.
В 1954 году брат умер и на целых четыре с лишним десятилетия маминым партнером в танцах стал я. Шейнале была невысокого мнения о хореографических способностях своего младшего сына - мне было далеко до Элыка или Мишки, хоть среди сверстников я и слыл плясуном.
Маме исполнилось 90. Мы танцуем с ней под нежную и грустную мелодию «А идыше маме». Танцуем - громко сказано: маме уже трудно просто передвигаться. Я поднимаю на руки маленькую, худенькую, но стройную, с горделивой осанкой старушку; она целует седую лысину своего младшенького; мы еще не знаем, но понимаем, что танцуем в последний раз...