ЛЮБОВЬ

Я выезжала из гаража. Муж смотрел, будто посторонний, пока я звонила в дверь к соседу, в чей забор только что врезалась своим новеньким зелененьким «фордом».
Полиция не заставила себя ждать. Машин понаехало аж четыре. В таком околотке, как наш, случаи подобного рода были редки. Чтобы среди бела дня бодать задом машины изгородь соседей? Тем более мне, у кого лужайка перед домом образцово вылизана, на крыльце горшки с цветами, и сама я в обозрении общественности то с лейкой, то со шлангом, то с секатором, а уж у кого какая жизнь изнутри, в это, слава Богу, в Америке никто не вникает.[!]
В последнее время у нас с ним изменились, осложнились отношения – разумеется, я имею в виду не мужа. Но он никогда прежде не был назойливым, а тут буквально ни на шаг не отходил, лежал у ног, пока я сидела за компьютером, заглядывал в ванную, если я там задерживалась, ходил повсюду следом, как приклеенный. Хотя недавно еще сверхбдительный страж возвращение мое или мужа домой упускал, проворонивал, сам своих промахов стыдился, запоздало спускаясь со второго этажа из спальни с растерянным, виноватым видом. Я замечала, что он не дослышивает, подслеповато озирается, когда его окликаю: подводило чутьё – стержень его природы, характера.
Правда, этот его характер доставил нам немало беспокойств, иной раз вставал в копеечку, когда однажды он, к примеру, вцепился в лодыжку велосипедиста, и еще повезло, что дело ограничилось оплатой прививок, хотя в Швейцарии, где это произошло, могли вполне и затаскать по судам.
Конечно, сами виноваты, не оценили возможностей его клыков, готовности в любой момент пустить их в ход и что размер его - с комнатную собачку - обманчив, не соответствует бескомпромиссному бесстрашию натуры.
Оказалось, что спускать его с поводка нельзя. Когда он у нас появился еще в Переделкино, мы поначалу, как и с его предшественниками, гуляли с ним в лесу без привязи, не ограничивая свободы, полагая наивно, что он тут же явится по первому зову. Но не тут–то было. Он исчезал, о нас забывал, мы искали его, бежали, оглашая окрестность воплями: Микки, Микки! Особенно я неистовствовала, от страха его потерять рассудок мутился, его значимость в моей жизни превзошла ожидаемое. Ведь собаку–то мы завели для дочери, которую он, кстати, единственную слушал.
Я не была и не чувствовала себя его хозяйкой, это он мною владел, вертел, как хотел. В щенячью пору извёл постоянными хворями. Ветеринарная клиника сделалась, можно сказать, вторым нашим домом. Переносились деловые встречи, отменялись гости, пропадали билеты в театр, на концерт: он совершенно меня допёк – я всё больше к нему привязывалась.
Помню, стояла уже в дверях, при полном параде, муж в машине ждал, куда–то мы собрались, в «престижное», как уже стали тогда выражаться, место, но мне понадобилось на него взглянуть, и я не сразу его нашла. С детства, то бишь с щенячества, он себя уважал, на кресле, диване отдыхал, неважно где, но непременно возвышаясь – местонахождение его на полу было тревожным сигналом. И тут я застала его в углу, куда он забился, как показалось, бездыханным.
Через десять минут с ним на руках я поднималась на заледенелое, заплёванное крыльцо сельской пристанционной ветеринарной больнички, вошла в приёмную, где, понятно, яблоку негде было упасть. Типичная советская очередь, закаменевшая в вечном ожидании чего–либо, состоящая в основном из тёток, с распаренными до свекольности лицами, разве что не при сумках, авоськах, как обычно, а с птичьими клетками, кошками на коленях, псами, жмущимися к их ногам.
Ни о каком снисхождении от них, таких, не могло быть и речи. Да и мой принаряженный для выхода в «свет» облик к солидарности вовсе не располагал. Когда услышала – пусть пройдёт, глядите, с лица спала, валидол у кого-нибудь есть? – не поверила, что это ко мне относится. Врач, сестра тоже удивились, что меня без очереди пропустили. «Клизму надо поставить», – распорядилась молоденькая, строгая ветеринарша. И: «Во двор с ним по–быстрому, а то у нас он тут всё обделает». И обделал бы. Всю меня обдристал и сразу ожил – я была счастлива.
Мы уехали с ним вместе в Европу, и, путешествуя, первый вопрос возникал, в какие отели пускают с животными. В машине его приходилось держать в ящике с зарешеченным окошком, который ходил ходуном, если мимо проносились мотоциклисты, велосипедисты. С неменьшей яростью воспринимал бегущих трусцой, катающихся на роликах, а когда видел собак - в истерику впадал от бешенства.
Это в нём было почти человеческое – нетерпимость к себе подобным. Добродушных, дружелюбных, пытающихся завязать с ним знакомство встречал люто, я еле удерживала его на поводке. Баритональный тембр лая переходил в визг, барабанные перепонки чуть ли не лопались, и так визжать он был способен часами. Соседи жаловались - нельзя не признать - справедливо. В Женеве, в соответствии со швейцарским менталитетом, мы получали угрожающие анонимки. В Америке вовсе явилась полиция, и мы заплатили штраф. Но всё это не влияло на наши внутрисемейные отношения: ему всё прощалось. Если бы в таком попустительстве воспитывалась дочь, неизвестно, что бы вышло и с ней, и с нами.
Ну, понятно, мы вместе спали. Он так захотел, сопротивляться было бессмысленно. Он занял место в сердце, а уж на кровати рядом – естественно.
И вдруг не смог туда вспрыгнуть. Муж первый сообразил: встал, поднял, положил его в изножии постели, где он обычно размещался. Но не стеснительно, калачиком, а вальяжно раскинувшись. Чтобы его не обеспокоить, я приучилась спать, подтянув колени почти к подбородку. Если вдруг во сне дёргалась, он ворчал, рычал. Муж говорил, что я полностью перед ним распласталась, и мне нечего было возразить.
То, что он всё понимает, сомнений не вызывало. Какие команды! И неправда, что четвероногим внятны лишь интонации, он знал слова, много слов, словарный запас у него был побогаче, чем у меня в английском. Я с ним общалась без напряжения, подлаживания, упрощений, как бывало нередко с собеседниками из двуногих. Его уровень адаптации не требовал. Но однажды догадалась: ему важно, чтобы и я так же хорошо понимала его.
Его уже не устраивал примитивный язык жестов, сигналов, раньше используемый, когда он в чём–то нуждался, о чем–то просил. Потребность возникла выразить себя внятно, выразить речью, чтобы слиться со мной без всяких преград, поставленных якобы изначально природой. Прорваться за предел немоты, бессловесности поставил себе целью и страдал, мучился в её достижении.
Такие усилия не только в его глазах читались, но и улавливались в клёкоте, исторгаемом из самых, казалось, глубин существа. Я этот клёкот узнала, вспомнила. В раннем детстве дружила с глухонемым от рождения мальчиком, понимающим по губам, но забывала иной раз, что когда он меня не видит, то и не слышит, и стыдом ошпаривало до испарины за свою тупость. Мальчик был не по-детски красив, умён и невероятно чуток – в награду, видимо, за ущербность. Я не сумела за ним поспевать, и мы расстались.
В нашем доме в Америке обнаружился недостаток – много лестниц, довольно крутых. Прежде он, Микки, по ним взлетал, вниз кубарем скатывался, и вот теперь еле с трудом переползал со ступеньки на ступеньку. На прогулках не тянул меня за собой, а старался хотя бы не отставать, периодически останавливался, оглядывался, делая вид, что чем–то заинтересован. Немощь его унижала, била по самолюбию, а самолюбив он был жгуче. Я выжидала, пока он передохнёт, но если вдруг появлялись другие собаки, сразу же приосанивался, выказывал былую прыть, на что уходили остатки сил. Потом мы еле плелись. Его чувства, его гордость, профессиональную, так сказать, честь, кураж я разделяла полностью – сама такая же.
Он стал мною или же я им. Терял аппетит - и у меня кусок застревал в горле. Валился снопиком на ковёр и у меня ноги подкашивались. Старел - и я старела вместе с ним.
Ему всегда не нравились мои уходы, отъезды тем более. Чемоданы ненавидел, и тут я бессильна была ему объяснить, что расстаёмся не навсегда. Навсегда! – у меня самой от этого слова мурашки. А в последнее время стерёг каждый мой шаг, не сводил глаз. Я кожей ощущала нарастающий в нём ужас, что брошу его, он останется один, бесполезным ставши, ненужным.
Не раз уже пресекала его намерение проскользнуть за мной следом через входную дверь или через гаражные ворота. Моя слабина: до того, иначе как в зарешеченном ящике, ему ездить в машине не дозволялось, но чтобы поднять ему настроение, порадовать, воодушевить, разрешила как–то залезть в салон, усесться рядом – и господи, как же он жадно всё впитывал! Смиренно, благодарно. Мимо пронесся мотоциклист, он даже не дёрнулся, не издал ни звука. И мне захотелось плакать. Когда–то завидовала владельцам послушных, спокойных собак, но мне разве такие нужны? – мне нужен он, только он, его неуёмность, дерзновенность, неукротимое своеволие, неистовство, его ревность, его ко мне страстная любовь. Так, как он, меня никто не любил и не полюбит. Я тоже.
Наша с ним тайна – совместные поездки, в магазины или просто так. Пока я отсутствовала, делая покупки, он приникал к оконному стеклу, и от его дыхания, от влажного носа оставались пятна, которые я потом тщательно оттирала. Да нет, никого мы не опасались, ну муж бы узнал, и что? Кстати, именно муж, а не я, его кормил, просыпался спозаранку, накладывал в миску еду, что он, Микки, принимал как должное, не смешивая житейское, бытовое и чувства, сердечную привязанность. В отличие от большинства людей, оставался неподкупен, продаться за чечевичную похлёбку для него исключалось.
Но любовь нуждается в сокрытии, свидетелей тяготится, стыдится, и у меня, положим, был опыт, но откуда он взялся у Микки?
Его неприязнь к соплеменникам имела, надо признать, корни. В Переделкино не успели, да у него и возраст еще не вышел, а после начались мотания нашей семьи по разным странам, и условия не подходили, чтобы он получил то, что положено, нормально, присуще всему живому. Спохватились, когда он уже не считал, не воспринимал себя собакой. В дополнении к рациону, породе его соответствующему, с удовольствием поглощал фрукты, овощи с нашего стола, вплоть до цитрусовых, не поморщившись, что для него, верно, тоже являлось приобщением к людскому миру. А уж в способности целиком отдаваться чувству, неизбывной, любовной тоске всех нас, людей, превзошёл. Когда обстоятельства вынудили отдать его на постой в очень хороший собачий пансион в окрестностях Женевы, с огромной территории, где помимо собак еще и лошади содержались, на воле, среди деревьев – я бы сама там с наслаждением паслась, – мне позвонила хозяйка и сказала: необходимо его забрать, он ничего не ест, истаял. Я примчалась. Он вышел, шатаясь, пошёл ко мне, оглядел и поплёлся обратно. Предала! И уж как я вымаливала у него прощение, прежде чем он позволил себя обнять. Но травма осталась, застряла. Люди не так памятливы, как те, кого мы по невежеству числим за низших, пренебрегаем уроками чести, благородства, которые они нам наглядно выказывают собственным примером.
...Как вышло, как случилось, что выехала, не нажав клавишу для опускания гаражных ворот? При включённой задней скорости увидела, что он вышел, затрусил по проезжей части, целенаправленно, сосредоточенно, не оглядываясь, не реагируя на мои крики: Микки, Микки!
Нет, не я – он уходил, решил уйти, навсегда, меня наказав за все свои страхи, за зависимость от меня, за свою ко мне любовь. Ослепило – я всё поняла. Машина двигалась задом, я выскочила оттуда, оставив распахнутой дверь, бросилась за ним, к нему. Забор соседа напротив завалился, зад «форда» расплющило, но я успела, спасла его, спасла себя. Он ко мне прижимался, был явно очень доволен, а вот мой муж, наблюдая за всем, по-видимому, нет.
Ну что же, за всё приходится платить. За любовь – троекратно.