По кому ностальгирует предвыборная Америка?

Сейчас, в разгар предвыборных баталий, всё чаще поминают добрым словом Скотти – из-за его шотландского происхождения так называли Джеймса Рестона, сначала корреспондента, а потом обозревателя «Нью-Йорк Таймс». И хотя он умер больше восьми лет назад в преклонном возрасте, 86 лет, ныне он - предмет острой ностальгии в обоих политических станах – у демократов и республиканцев. О нем публикуются статьи и воспоминания, а паблик ТВ посвятило ему отдельную передачу. В чем секрет этого человека, который устраивал два противоположных политических лагеря и был другом американских президентов, независимо от их партийной принадлежности?
Более полувека назад, а именно в 1953 году, в связи с инагурацией Дуайта Эйзенхауэра, Джеймс Рестон внес свою лепту в хрестоматийное изречение об «абсолютной власти, которая развращает абсолютно». «Отсутствие власти тоже развращает», - написал он в своей регулярной газетной колонке, имея в виду политическую праздность Республиканской партии при двух президентах от демократов – тот простой в делах, что неизбежно ведет к безответственности и задору огульного критицизма. Приветствуя избрание первого за двадцать лет президента-республиканца, Рестон тут же запросил мнение «маршала Сталина», готов ли тот иметь дело с новым американским президентом. «Да, готов», - ответил журналисту в личном и срочном послании Сталин, но доказать свою готовность на деле не успел – умер через неделю после переписки с Рестоном. Так, предупреждая действия новой президентской команды, Рестон пытался нащупать курс иностранной политики Америки.
Именно эти отличительные свойства Рестона-газетчика – его политический авторитет и склонность к государственному мышлению – и были поданы крупным планом и в документальной телепередаче «Джеймс Рестон: журналист, которого читали миллионы», и в газетных статьях, ему посвященных.
Кем только не был этот самый влиятельный сотрудник самой влиятельной в Америке газеты за полвека своей журналистской карьеры – газетным репортером, дважды лауреатом Пулитцеровской премии, политическим обозревателем, редактором и шефом столичного корпункта, но всегда и прежде всего – пишущим журналистом, для которого писание и влияние были важнее самых крупных карьерных перспектив.
В свое время он отказался от более престижной и прибыльной, чем имел в «Нью-Йорк таймс», редакторской службы в газете «Вашингтон пост», а позднее – без колебаний – от предела карьерных мечтаний многих журналистов до него и после: поста главреда самой «Нью-Йорк таймс». До последнего служебного дня в газете Рестон предпочитал работать по специальности – мастером крупного журналистского ремесла.
Рестон много писал о президентской власти, о стилевых и сущностных моментах индивидуальных правлений, о перспективах, пределах и парадоксах американской демократии, и именно этот его опыт сегодня востребован как никогда. Потому что каждый раз, с приходом в Белый дом нового хозяина, Рестон настойчиво испытывал идейную и нравственную прочность вашингтонских властных структур. Одним словом, был по преимуществу политическим обозревателем с центристским уклоном, надсхваточной позицией и нравственной платформой. Это ему принадлежит инициатива журналистского суждения о «годности» того или иного кандидата в президенты – на основе анализа его характера, привычек, личной жизни. Назойливое вмешательство в личную жизнь президента, высвечивание прессой самых интимных и сокровенных его движений и позывов является, по мысли Рестона, чуть ли не гражданским долгом газетных журналистов:
«Мы должны выяснить, насколько они (президенты) устойчивы, каков их политический кругозор, каков их истинный характер. То, что публика считает сугубо личным и никого не касающимся - их частная жизнь, верны ли они своим женам или своим обещаниям, - с моей точки зрения, является решающим, когда речь идет о демократическом обществе».
Рестон был не только влиятельным журналистом, как, например, Уолтер Липпман, он был также талантливым журналистом, что встречается гораздо реже. Его аналитические обзоры текущей политики ожидались и внимательно прочитывались миллионами американцев. При нем произошло укрупнение этого газетного жанра. Статьям Рестона свойственно стилистическое хладнокровие, аргументированная вескость суждения и непременно – момент размышления, завершавшийся, как правило, афористичным итогом. С точки зрения техники писания его еженедельные политические обозрения стали газетной классикой. Время от времени его называли совестью нации. Если статьи все того же Уолтера Липпмана, запросто вхожего в Белый дом, безнадежно устарели и, будучи переизданы, производят впечатление курьезного реликта журналистики 30-х – 40-х годов, то более перспективные с творческой стороны статьи Рестона, даже из ранних, вошли в активный оборот журналистики: на него ссылаются и цитируют до сих пор.
Рестон держал под непрерывным критическим прицелом десятерых американских президентов – вплоть до Буша-старшего, одобряя одних, резко выговаривая другим. Его политические проповеди и отповеди президентам, по отзыву сотрудника никсоновской администрации, «читал весь правительственный кабинет – просто обязаны были читать!». Иногда казалось, что, приглядываясь к разным президентам, оценивая их способности и возможности, их политическую эффективность, подводя итоги (часто юмористические) правления каждого, Рестон пытается вывести оптимальную формулу американского президентствования.
Любопытно, что в итоговой оценке того или иного президента Рестон часто исходил не из того, что этот президент сделал, а из того, что он не сделал, воздержался, отказался сделать. В первом из президентов, попавших под его журналистский обстрел, - Дуайте Эйзенхауэре (в народном просторечии - Айке) – Рестон очень ценил способность принять крутое решение в смутной ситуации. С восторгом вспоминая, как Айк наотрез отказался, несмотря на мощное давление французского правительства и сайгонской администрации, «послать хоть одного американского солдата во Вьетнам, в эту гигантскую слоновью ловушку», Рестон комментирует этот факт следующим образом: «Айк знал, как и когда сказать “нет”. Кеннеди не всегда это умел. Еще меньше могли – Джонсон и Никсон».
Забегая вперед: если бы этим редким умением - сказать «нет» войне – обладал наш нынешний президент, то его шансы на переизбрание были бы значительно выше.
У Никсона Рестон отметил завороженность самим аппаратом власти, грубый цинизм политического курса. Рестон всегда считал решающим в характеристике президента его взаимоотношения с прессой, «этим легитимным посредником между народом и властью». С этой точки зрения Никсон «никогда не понимал разницу между новостью и правдой. Он воспринимал прессу механически, видя в ней лишь удобный и безропотный передатчик угодной ему информации».
Картер, по сочувственному наблюдению Рестона, «был по призванию скорее проповедник, миссионер, а не политик. Вот почему он оказался самым некомпетентным и, несмотря на благие намерения, самым халтурным из американских президентов».
Рейгану досталось больше всех от Рестона, хотя последний и понимал тщетность своей критики президента, который запросто побивал журналистов, игнорируя их. Единственный из всех президентов, Рейган был нечувствителен к печатному слову, предпочитая свой собственный или «по телику» – образ. Он был к тому же заправский остряк, то есть умел уходить, иногда очень далеко, от прямого значения слова и дела, чем ставил в тупик наблюдающих его, по строгому наказу Рестона, журналистов. Когда Рейган, подтрунивая над газетчиками, переиначил на свой лад известные слова Джефферсона о правительстве и газетах, сообщив, что «всякий раз, когда надо решать, что лучше – правительство без газет или газеты без правительства, - я неизменно выбираю телевизор», Рестон пришел в отчаяние, написав в своей газетной колонке с не свойственным ему пафосом: «Воздействие телевидения на политику пошатнуло мою безусловную веру в демократию». Уже в первый год президенствования Рейгана Рестон пишет, что «в Белый дом пришел великий иллюзионист голливудской школы», отмечает полное равнодушие Рейгана к голосу факта, его интеллектуальную леность. И хотя в Рейгане, по общему признанию, была бездна светского шарма, это качество, пишет Рестон, не самое необходимое в президенте.
Рестон считал, что прессе (и прежде всего – газетным репортерам) принадлежит решающая роль в отборе кандидатов в президенты. Уходя в отставку в 1987 году, он недвусмысленно пообещал «своим читательским когортам» написать воспоминания «о той, в табачном дыму, редакционной комнате, где отбирают президентов». Это аксиома для Рестона: помимо законно избранного правительства Америки, существует пресса, которую называют «четвертым правительством» – после президента, Конгресса, Верховного суда. Но эта иерархия может меняться – в зависимости от обстоятельств. Например, во время Уотергейта пресса исполняла главные политические функции в стране.
Сам Рестон был вхож в коридоры власти с легкостью почти легендарной. Практически он мог получить доступ к президенту в любое, им, Рестоном назначенное время, притом даже в разгар политического кризиса. Когда в июне 1961 года президент Кеннеди вернулся за полночь в американское посольство в Вене после тягостного для него разговора с Хрущевым, кого он первым застал в посольском кабинете? Рестона, конечно, - тот поджидал Кеннеди уже много часов и тут же получил от него ночное интервью – первым, опередив даже вашингтонскую команду президента.
Среди прочего, официального, Кеннеди поведал журналисту и то, что явно не предназначалось для печати: что венские переговоры с Хрущевым - «худшее испытание за всю мою жизнь», что «этот парень затоптал меня», что, наглея от молодости и неопытности американского президента, а также недавнего провала его политики на Кубе, Хрущев вздумал диктовать Америке свои условия. Дипломатичный Кеннеди позволил себе «рассиропиться» перед Рестоном настолько, что допустил личный реваншизм в большой политике, заявив, что «отныне вынужден будет усилить военное присутствие США в Европе и дать отпор коммунистам в Южном Вьетнаме» – в частности, именно из-за того, что Хрущев, после позорного провала Америки в кубинском Заливе Свиней, заключил, что он, Кеннеди, «слабак» и фанфарон.
Позволив себе негосударственное поведение в момент стресса, Кеннеди знал, что может абсолютно положиться на «джентльмена из «Нью-Йорк таймс» (так он неизменно величал Джеймса Рестона) – в своих статьях и репортажах тот придерживался старинного кодекса профессиональной чести журналиста. Конфиденциальные высказывания Кеннеди и других президентов в присутствии Рестона последний обнародовал много позднее, когда на них был уже исторический, а не сиюминутный, спрос. Этой своей безусловной журналистской порядочностью и профессиональной чистоплотностью Рестон, уже в кеннедиевы годы, резко отличался от нарождающейся «шакальей породы» журналистов – ловцов политических сенсаций, создателей – едва представится им случай – политической ситуации в стране. Сейчас, например, после Рестона уже методологически немыслим репортер, даже из «Нью-Йорк таймс», имеющий свободный доступ в Белый дом: друг президентов.
Рестон отличался от окрестной ему журналистики не с точки зрения нравственного кодекса, которого он придерживался, что большинство газетчиков считали излишним. Расхождение шло по профессиональному признаку, на уровне журналистской компетенции: Рестон работал исключительно по своей квалификации, большинство газетных репортеров и публицистов работали в политике «по совместительству». Разумеется, при таком влиянии на массового читателя и на правительственные круги Америки Рестон был не только газетный репортер и не просто политический комментатор. Он четко сознавал, что, работая в такой архивлиятельной газете, как «Нью-Йорк таймс», своими статьями он влияет на ход политических событий и более того – мировой истории. Однако Рестон всегда ограничивал работу газетчика профессиональными рамками: журналист «интерпретирует новости», а не создает их. Если же газетный публицист так или иначе участвует в политике, создавая новости, он, по мнению Рестона, опасно самозванствует, будучи в политике дилетантом. Чтобы не блуждать в исторических потемках, приведу пример несогласия нынешних газетчиков с Рестоном, отказавшимся в свое время «делать политику» на основе полученной им секретной информации. Это еще один пример – помимо личной переписки с «маршалом Сталиным» – тактического выхода Рестона за пределы чисто журналистской компетенции.
За несколько дней до высадки кубинских эмигрантов в Заливе Свиней в «Нью-Йорк таймс» поступило сообщение с точным планом готовящейся военной операции. Джеймс Рестон, тогдашний шеф вашингтонского корпункта, лично вычеркнул из корреспондентского донесения центральный момент, а именно – точное время высадки десантников на Кубе. Впоследствии Рестон мотивировал свое решение соображениями национальной безопасности: «Мы не хотели, чтобы нас потом винили за тяжелые потери или даже провал всей операции».
Именно за это нежелание делать политику – вместо профессиональных политиков и в пику им – как раз и упрекают Рестона задним числом нынешние публицисты, считающие, что он «слишком принял на веру государственную формулировку национальной безопасности». Критики Рестона указывают, что, поступившись журналистскими принципами (читай: политическими в их истолковании), он на поверку оказался неправ. Даже – с точки зрения президента Кеннеди, который позднее, после унизительного для его престижа поражения, признался главному редактору «Нью-Йорк таймс»: «Я так постыдно завалил эту кубинскую операцию, что иногда мне ужасно хотелось, чтобы вы напечатали ту статью». Имея в виду, что тогда высадку пришлось бы отменить, и он бы избежал позора в Заливе Свиней. Рестон, однако, относит это замечание президента к разряду его удачных острот.
После полувекового профессионального надзора за политикой и политиками Джеймс Рестон, по его же словам, «не впал в отчаяние, а наоборот, еще больше закоснел в оптимизме – по поводу Америки, американской демократии, состояния журналистики». Его мать, вспоминает Рестон, хотела, чтобы он стал религиозным проповедником, отец видел в нем будущего чемпиона по гольфу. Из него вышел, по собственному признанию Рестона, проповедник, но – другого рода. Его кафедрой была газетная колонка в «Нью-Йорк таймс», и он использовал ее с невероятной эффективностью – наставляя, обучая, поучая и всегда поставляя надежную информацию.
Именно теперь, в разгар, как считают (и предсказывают) историки и журналисты, самой грязной предвыборной кампании, на фоне лютых и злобных взаимооскорблений, нужда в таких надсхваточных журналистах, каким был Джеймс «Скотти» Рестон, особенно острая. Когда противники сняли перчатки и перешли к рукопашной, не хватает рефери в перчатках. Желательно лаковых. Увы, таких, как «Скотти», больше нет. Джентльмен из «Нью-Йорк Таймс» был уникум.