Муж Ребекки (окончание)

Когда Сергей ехал в гостиницу к Илье, он вроде бы был готов к тому, чтобы взять его документы, чемоданы, переодеться и - good bay, Америка, Нью-Йорк, Бекки. И вдруг спросил себя: «А зачем вчера ты постригся, и все говорил парикмахеру Кузе: «Сделай, пожалуйста, покороче… Еще короче». И дома Бекки это заметила.
- Здорово оболванили? – спросил он.
Она молча провела рукой по его макушке, потом по щеке, по уху. Он взрогнул, взял ее за руку и стал целовать. А она сказала: [!]
- Какой ты красивый!
А он начал смеяться:
- Я красивый? Ты, конечно же, совершенство, но единственное, что тебя подводит, - так это зрение.
- Неправда, - смеялась она и целовала его в глаза. А он уже слышал серебряные колокольчики.

На Лексингтон Авеню Сергей неожиданно для себя причалил к тротуару. «Глупость какая, - подумал он, - не может вместо меня Илюха явиться сегодня к Бекки. Ему для этого нужно сначала придти к Кузе и постричься. Нельзя же уйти из дома стриженым чуть ли не наголо, а явиться с длинными волосами. Но к Кузе тоже не пойдешь. Он скажет: «Неужели за ночь так оброс?» Не поверит. Вот ведь ситуация… А ты нарочно это придумал. Цепляешься за все, что попало. Только б остаться».
И начал себя уговаривать: «Если трезво посмотреть на жизнь, так ты потерял Бог знает сколько: престижную работу, положение в обществе, перспективу. Был хозяином жизни, а сейчас? Кто ты такой, черт возьми? Кем ты был и кем стал?.. Ну, это уже стихотворная строка. Как там дальше: «Кем ты был и кем стал и что есть у тебя?» Вообще-то у тебя есть немало: работа, которая нравится и в которой неплохо ориентируешься. Масштаб не тот? А кому масштаб нужен? Нынешнее дело носит вполне конкретный характер: не планов и идей громадье, а за год дом большой отгрохали. Красавец. Зарплата, если пересчитать на рубли, так намного больше, чем у Илюхи. Да и вообще, уровень жизни – понятие условное. А главное у тебя есть то, что ни за какие деньги не купишь. Каждый день слушаешь серебряные колокольчики. И каждый день заглядываешь в ее волшебные глаза…Какой же ты был дурак, когда решил, что она похожа на княжну, которую Стенька Разин бросал в набегающие волны. Глаза ее пришли со старых икон – мудрые, строгие, но в то же время - ласковые, добрые. Порой бывали веселыми и ироничными. Бывали удивленными. Но всегда невероятно доверчивые.
Он любил с ней сумерничать. На улице темнеет, а высоко над деревьями еще можно разглядеть чуть светлые полоски уходящего дня. Twi light называют это время американцы. Иногда по телевизору показывают какой-нибудь фильм из старой серии «Twi light zone». Зона сумерек. В кино в это загадочное время происходят удивительные события. И с ним происходят. Они сидят за столом, поужинали, но не зажигают свет. Разговаривают. Она рассказывает о своих учениках. Хороший рассказчик – множество деталей, смешные выражения, здорово копирует интонации, жесты, походку. В общем, театр одного актера. Он живо реагирует, задает вопросы, смеется, шутит. И все это невероятно непринужденно и легко. В какой-то момент, уже много месяцев назад, он понял, что живет в атмосфере постоянного праздника. Он осознает, что это, как наркотик. Он не может без этого жить, не может жить без Бекки. И единственное, что мешает, это боязнь, что когда-нибудь празднику придет конец. Приедет Илюха и тогда … Он старался не думать об этом. Доставал из холодильника бутылку шампанского «Asti», ненамного крепче лимонада, наливал в хрустальные бокалы. Они обязательно чокались, и он говорил:
- За тебя. Пожалуйста, будь счастлива.
- За тебя, - говорила она. – Я так тебе благодарна.
И каждый раз он с удивлением спрашивал:
- За что ты меня благодаришь?
А она не отвечала.
Потом он с легкостью поднимал ее на руки и нес на их огромную кровать, по определению американцев – king size – королевский размер. Он с осторожностью, не дай Бог, неловким движением причинить ей боль, ее раздевал. И она расстегивала пуговицы на его рубашке. А потом он прижимал ее к себе, дышал ее ароматом, нежно гладил по спине, чуть касался груди, целовал соски. Она обнимала его порывисто и как-то неловко, неуклюже. И в этот момент он понимал, что, кроме него… вот черт, и Илюхи, конечно, у нее других мужчин никогда и не было. И еще она его стеснялась. На ней обязательно оставалась какая-то маечка или кофточка, болталась на шее, но оставалась. И позднее, проскальзывая в ванную в сплошной темноте, она этой маечкой прикрывалась.
Она никогда не засыпала без него, ждала его после душа, пристраивала голову на его плече. И тихонько поглаживала, по плечу, по спине, по голове. Он довольно быстро начинал засыпать, и она ловила последнюю секунду перед сном и шептала: «До свидания». И ему это, как всегда, казалось смешным. Он улыбался и счастливый засыпал.
Так было и вчера, только сон не пришел.
И вот сейчас на Лексингтон Авеню в Манхэттене Сергей все это вспомнил в мельчайших подробностях и понял, что если и улетит в Москву, то только с Бекки. И министерство, и должность, да и все остальное, вдруг показались далекими, ничего не стоящими. И впервые за все время жизни в Америке подумал: « Но ведь там родина». Вспомнил: недавно вычитал у одного француза: «Родина там, где хорошо твоим детям». Тогда не согласился с этим и сейчас был не согласен. Но размышлять дальше об этом он не хотел. Сейчас надо было позвонить Илюхе и сказать, что он никуда сегодня не улетит. Уж пусть он его простит, пусть подождет еще год, а уж там обязательно вернется, но с Бекки. Ее он никому никогда не отдаст.
Сергей достал свой мобильный телефон и набрал номер гостиницы. Илья снял трубку сразу, словно ждал звонка.
- Куда же ты запропастился?
- Илюха, ты извини меня, ради Бога… - Сергей говорил все тише – голос садился.
- Ну что ты молчишь? Что случилось?
- Я не могу сегодня улететь. Помоги. Прошу.
- В чем тебе нужна моя помощь?
- Давай еще на год, Илюша, милый.
Илья засмеялся. Это было так неожиданно, что Сергей растерялся.
- Заметано, - прокричал в трубку Илья, хотя слышно было отлично. И Сергей уловил в его голосе радость. - Бегу, Серега, а то опоздаю. А если опоздаю, полетишь вместо меня. – И не дожидаясь ответа, быстро повесил трубку…

Илья быстро повесил трубку. Звонок Сергея возвращал его к жизни, как бы взятой взаймы, чужой, с которой рано или поздно придется проститься. И он с этим примирился. Но когда расставание было отсрочено еще на год, он вдруг осознал, что этого могло и не случиться. Еще две минуты назад он собирался надеть костюм Сергея, сесть в его машину, поехать на какую-то чертову стройку, а вечером оказаться на авеню «М» и ужинать с Ритой. А говорить с ней уже было абсолютно не о чем. Он это понимал. И надо было распрощаться с министерством, со своей внушительной должностью, с планами и делами. Но все это было чепухой по сравнению с тем, что никогда, никогда больше он не сможет увидеть Лиду. И вот в этот момент он по-настоящему испугался. К подобной перемене в жизни он готов не был и мгновенно понял, что не будет готов к этому и через год. Понял, что станет еще труднее. А потом подумал: «Собственно, почему я должен считать это чужой жизнью? Я, Илья Берман, а не Сергей Кузнецов стал заместителем министра, что Сергею не удавалось. Я схарчил эту сволочь Мелешкина, что Сергею тоже было не под силу. Я сделал… - и впервые он подумал о том, вернее сформулировал то, что стало очевидным, - я сделал Лиду счастливой». Вспомнил короткий разговор перед поездкой в аэропорт. Она сказала, глядя ему прямо в глаза - уж такая привычка, еще Сергей предупреждал, но взгляд был не испытующий, а мягкий, нежный:
- Пожалуйста, береги себя. – И неожиданно смутилась. - Как все удивительно, правда? Столько лет живем вместе, а только сейчас поняла, как тяжело мне с тобой расставаться.
В Шереметьево стояли, обнявшись, и держались за руки, и целовались. Сердце у Ильи сжималось – думал, что в последней раз. Но она ведь этого знать не могла, но что-то похожее чувствовала. Это не правда – будто любовь слепа. Помимо избирательного зрения, она обладает еще высокими чувствами и поразительной интуицией. Иначе никак не объяснишь, почему Лида, прижавшись к нему всем телом, все шептала:
- Ты только возвращайся! Обязательно возвращайся! Я больше никогда, слышишь, ни в какие экспедиции не поеду. Мне жалко каждого дня, проведенного без тебя. Возвращайся быстрее, пожалуйста.
А он кивал как китайский болванчик. И на все отвечал:
- Да… да … да…
И отказывался признаться себе в том, что этого быть не должно. Но он в это верил, надеялся на чудо, на судьбу, на божье проведение и знал, что расстаться с этой женщиной не в силах, хоть убей.
И уже здесь, в Америке, каждый вечер, ложась спать, думал о встрече с ней, считая, сколько осталось дней до отъезда. А потом говорил себе: «Не сходи с ума, ты же никуда не уезжаешь. Ты остаешься». Слышал собственный стон, но следующим вечером вновь вычислял день отъезда. И в 12 ночи звонил в Москву, когда там было 8 утра, чтобы сказать: «Жить без тебя не могу», и спросить: «Как выглядишь?.. А что сегодня наденешь?.. А костюм какого цвета?» И все это казалось очень важным.
Два дня назад он решил: когда Сергей приедет, упасть перед ним на колени и умолять сообща найти выход из сложившейся ситуации, чтобы Лида осталась с ним, с Ильей. И вдруг вот он – подарок судьбы. Но если быть честным, подарок Сергея. А причины? Что, собственно, произошло? Но думать об этом сейчас не хотелось.
Раздался стук в дверь, и он вздрогнул от неожиданности. Мелькнула мысль – вдруг Сергей передумал? А это был старик в ливрее. Поставил его чемоданы на тележку, покатил к лифту, а он пошел следом, чувствуя, как с каждым шагом возвращаются к нему уверенность и сила. В лифте они стояли напротив друг друга, разделенные тележкой. Старик на него не смотрел. Илья подумал: «А может, им смотреть в лицо клиенту не положено».
Шофер лимузина аккуратно укладывал чемоданы в багажник. Старику Илья дал чаевые – пять долларов.
- Спасибо, - равнодушно сказал старик и изобразил подобие улыбки.
Как всегда, в Манхэттене был трафик. Поехали быстрее, только оказавшись на Belt Parkway. Когда до аэропорта Кеннеди оставалось всего минут десять, Илья, впервые за все время, проведенное в Нью-Йорке, подумал:
- Интересно, а как там Рита?

Окончание в следующем номере

Подумал с откровенным равнодушием и стал за это корить себя. Ведь прожили вместе 25 лет, любил ее, уважал. Что же произошло? Понял, что не испытывал к ней таких чувств, как к Лиде, даже когда были молоды, когда только познакомились. Принимал за любовь то, что, наверное, не было любовью. Разве она может быть разных сортов? Экстра, первый сорт, второй и так далее. Вспомнил, как знакомый поляк объяснял, на какие категории делятся прекрасные польки по восходящей: першекласова, люксова и пшедвоена, т.е. такие восхитительные, какие были только до войны. Но у любви традиций нет. И еще подумал: если бы любил, разве оказался бы в такой ситуации?

Когда Илья приехал в Нью-Йорк и позвонил Сергею, он, конечно, говорил о многом, но хорошо помнит: начал с того, что стал заместителем министра, потом, что схарчил Мелешкина и, наконец, спросил:
- А как там Рита?
Сергей был лаконичен:
- Жива, здорова, преподает.
И все. Но это Илью устроило и больше о ней разговора не возникало. Конечно, немного странно все это. Но его жизнь совершила невиданный кульбит. Все стало другим: интересы, работа, возможности, любимая женщина, имя, фамилия. Вообще-то, справедливости ради, этот перечень надо начинать с любимой женщины. А та, предыдущая жизнь, как бы стала не его; на нее можно было взглянуть со стороны, что-то с удовольствием вспомнить, о чем-то взгрустнуть, но эмоционально она его больше не задевала. Она была как бы сдана в архив… вся целиком. И навсегда.

Сейчас в аэропорту Илья спешил, хотя времени до отлета оставалось еще много. Он зарегистрировался одним из первых и с нетерпением ожидал, когда объявят посадку. Нет, он не боялся появления Сергея. Все точки были расставлены. Он просто спешил в Москву, спешил увидеть побыстрее Лиду и понимал, каким бесконечным будет казаться перелет.
На посадку ринулся первым, обосновался в удобном кресле первого класса и закрыл глаза. И в этот момент понял, что в Москве он должен что-то предпринять, чтобы через год не оказаться в подобной ситуации. Но что?.. «Нельзя от любимой женщины скрывать правду, - подумал он, - я же ее обманывал целый год. Так дальше жить невозможно. Я должен ей все рассказать… А если не простит?.. Ведь она не из тех, кто легко прощает». Но вдруг возникла спасательная мысль: «В главном я ведь ее не обманывал. Необходимо объясниться, все рассказать и как можно быстрее. Просить прощения, каяться, посыпать голову пеплом. Вообще-то, с точки зрения нормального человека, это кощунство, высшее проявление цинизма.
А вдруг не простит? Вдруг глаза вновь превратятся в холодные льдинки без признаков таяния и, ничего не объясняя, она начнет собирать вещи? Нет, не может этого быть».
Илья знал, что они уже давно превратились как бы в один организм. Если ей бывало плохо, если она нервничала, переживала, он это чувствовал. Хватал телефонную трубку, суетливо набирал номер и когда слышал ее голос, спрашивал, не в силах сдержать волнение:
- Что с тобой случилось?
И всегда что-то действительно происходило неприятное, что ее огорчало или волновало. И когда он впервые задал ей этот вопрос, она удивилась:
- Откуда ты знаешь?
И он однозначно ответил:
- Знаю.
Наступила короткая пауза, а потом неожиданно она счастливо засмеялась, и они оба поняли, что связаны тысячью нитей, соединены прочно, намертво.
«Она, конечно, все поймет, простит, дурака меня стоеросового. И ей еще можно будет сказать, что если бы ничего этого не случилось, вместе бы мы не оказались». И эта мысль его успокоила. Но уже через несколько минут он подумал: «Боже, а вдруг она антисемитка?» Ведь об этой стороне жизни они никогда не говорили. Но мысль эту он быстро отогнал: нет, это даже в страшном сне не может присниться. Но стал думать о том, что с ходу, резко по приезде, нельзя объявить: «Лидуся, я ведь, знаешь, не муж твой Серега, а его кореш Илья и уже год живу с тобой, сплю, делю и кров, и хлеб. И еще: я – еврей… Нет, нет, так нельзя. Надо постепенно, аккуратно, не вызывая шока. Поеду из аэропорта на своей персоналке домой. Попрошу Виктора заехать на Неглиную улицу. Там около поворота на Пушечную магазин музыкальных инструментов. И куплю скрипочку, самую простенькую. Думаю, что-нибудь сыграть на ней смогу. Конечно, не что-нибудь, а надо бы еврейскую песню… Вот была такая удивительно пронзительная… Дай Бог, хоть какие-то слова вспомнить… Вот Лидуся-то удивится. Серега напрочь без слуха и вдруг на скрипке. И, конечно, вопросы, вопросы. А я так загадочно: «Потом как-нибудь расскажу». И на следующий день опять немножко сыграю. О чем же в той песне-то пелось? Старик-портной… Такие были строки: «Я себе пою, я себе крою...». Потом ниже: «За стежком стежок. Грошик стал тяжел…». Хорошо, чтоб в песне хоть слово, хоть два на идиш. Вот так ей дать понять, что я к этому как-то причастен. Там было что-то такое…».
Сказал стюардессе, развозящей еду:
- Принесите, пожалуйста, кофе и рюмку коньяка. Больше ничего не надо.
Достал блокнот, ручку, вспомнил мелодию, начал чуть слышно напевать, и музыка потянула за собой слова: «Девочка моя, утром завтра ты опять ко мне вернешься, милая моя…». Подумал: «Словно обо мне и Лидусе». «…милая моя…». Вот: «Фейгеле моя». И она, конечно, спросит: «А кто такая “фейгеле”?». А я скажу: «Потом объясню». И надо это сказать как бы между прочим, словно все это чепуха. «Милая моя, фейгеле моя. Грустноглазая …». Какое слово-то замечательное – грустноглазая. Нет, вот это не о Лидусе. А впрочем, конечно же, о ней, когда прощались в аэропорту, и я думал, что навсегда и, похоже, она чувствовала это. И такие были глаза … именно грустноглазная. «Милая моя, фейгеле моя. Грустноглазая, по полушкам майсу скажут, засмеешься. Люди разные и песни разные. Ой вэй». И она обязательно спросит:
- А что такое “майса”?
А я опять:
- Потом когда-нибудь все расскажу.
Илья вдруг увидел свои руки, пальцы подрагивали, словно перебирали струны:
«Тихо, как в раю,
Звезды над местечком высоки и ярки.
Я себе пою, я себе крою.
Опустилась ночь, день был
очень жарким.
За стежком стежок.
Грошик стал тяжел. Ой, вэй.
Было время, были силы,
да уже не то –
Годы волосы скосили, вытерли мое пальто.
Жил один еврей, так он сказал, что все проходит.
Солнце, тоже вэй, садится на закате дня,
Но оно еще родится, так что не в пример меня.
Кто же будет одевать их всех потом по моде?
Девочка моя,
Завтра утром ты опять ко мне вернешься,
Милая моя, фейгеле моя.
Грустноглазая, по полушкам майсу скажут, засмеешься.
Люди разные и песни
разные. Ой, вэй…».
И больше ничего не мог вспомнить. Потом всплыла еще одна строка: «Будет день и будет пища. Жизнь, не торопись …».
До Москвы оставалось шесть часов лету, потом будет быстрый проход для VIP пассажиров через таможню, а там уж Виктор домчит и до Неглинки, и до магазина музыкальных инструментов, а потом и до дома. И вдруг Илья понял, что его дом всегда будет там, где ждет его Лида, его Лидуся…

Сергей приехал на авеню «М» около восьми вечера. Поставил машину на drive way и вошел в дом. Стол был уже накрыт, и Бекки подошла к Сергею своей быстрой порывистой походкой, обняла, поцеловала в уголок губ.
- Ты уехал сегодня так рано и даже не простился со мной.
- Не хотел будить. Ты так сладко спала.
Это не было правдой. Он уезжал рано – еще не было шести, еще не рассвело, только для того, чтобы не начать с ней разговаривать. Он просто убежал. В тот момент он думал, что видит ее в последний раз, страдал от этого и ужасно себя жалел.
- А я проснулась, тебя нет и вдруг почему-то на сердце стало так тяжко. И знаешь, нервничала, пока не увидела машину.
Сергей принес подсвечники – все, что нашел, воткнул в них свечи и зажег их.
- А что сегодня за праздник? – спросила Бекки.
Он изучающе рассматривал ее. Она улыбнулась:
- Что-то случилось? Что-нибудь не так?
Он усадил ее на стул.
- Я должен сказать тебе что-то очень важное. Бекки, если можешь, прости меня. Весь этот год я тебя обманывал. Видишь ли, я не тот человек, за которого ты меня принимала. - Поправился. – За которого я себя выдавал. Я не Илья.
Она молчала, но не высказывала удивления. Смотрела на него своими сказочными, волшебными глазами и вдруг, он не поверил, но она начала улыбаться.
- Ах, это… - и она замолчала, словно подыскивая слова, и медленно, делая паузу после каждого слова, - я это давно знаю.
- Знаешь?! Откуда?.. Понял - тебе рабби Зарх сказал.
Она засмеялась:
- Нет. Мне никто ничего не говорил.
- Но как же ты узнала?
- Не узнала, а почувствовала.
- Что именно? Это очень важно.
- Знаешь, это трудно объяснить. Трудно слова подобрать. И мне как-то неловко…
- Ну, пожалуйста.
Она молчала, и он не торопил ее. Наконец, она пододвинулась к нему совсем близко. Их головы почти соприкасались.
- В какой-то момент, - тихо проговорила она, - я вдруг почувствовала, что ты не просто любишь меня… Прости, я действительно не знаю, как это назвать. Может быть, как в старых романах говорилось: сгораешь от любви ко мне. И я подумала: «Что же произошло?». И не могла найти ответа. А потом я все вспоминала наш последний вечер в Москве. Ты пришел на кухню из ванной, а я сказала тебе: «Иди спать» и увидела, что на какие-то доли секунды ты почему-то растерялся, как будто не знал, куда идти. И я тебя спросила: «Ты забыл, где спальня?». А ты ответил: «Забыл». Вроде бы пошутил, и я тебе сказала, куда идти. И в этот момент подумала, хорошо это помню: «Или у Илюши замечательные актерские способности, или он на самом деле забыл, где наша спальня». А представить это было сложно. И в тот же вечер, позднее, когда ты уже засыпал, я пришла после душа, легла рядом, погладила тебя по затылку и сказала то, что говорю всегда перед сном: «До свидания». Ты вдруг проснулся, повернулся ко мне и с удивлением спросил: «Что ты сказала?» А я повторила: «До свидания». И ты засмеялся. Я понимаю, что, наверное, это смешно. Надо говорить: «Спокойной ночи», но моя мама, отправляя меня спать, всегда говорила: «Ручки устали, ножки устали и глазки тоже. До свидания». И я считала, что именно «до свидания» и нужно говорить перед сном. Вот осталась такая привычка с детства. Илюша первый раз, когда услышал, тоже удивился. Но потом, за двадцать-то пять лет привык. И вдруг такая реакция. Странным это показалось. И долго в ту ночь заснуть не могла. Все пыталась в слабом огоньке ночника тебя разглядеть. Вроде бы Илюша и в то же время чуть другое выражение лица.
- А тебе не было страшно, когда ты поняла, что я не Илья?
- Когда я окончательно поняла, что ты не Илья, я уже знала, как ты меня любишь… И если бы ты ничего не сказал, я бы тебе тоже ничего не сказала. Я только боялась, что все это может кончиться. И сегодняшнее утро было очень тяжелым. Я вдруг испугалась, что не увижу тебя больше. А сейчас уже знаю, что никто никогда нас не разлучит.
- А это как ты узнала?
- Ты помнишь сколько мне лет?
- Конечно. Сорок четыре. 25 декабря будет сорок пять.
- Ну вот, - сказала она. – Получается, старенькая.
- Да уж! – засмеялся Сергей.
- А я… беременна, - и посмотрела на него как-то выжидающе.
Наступила тишина, было слышно только потрескивание свечей и звон цикад.
Сергей вдруг сорвался с места, схватил ее, поднял на руки, закружил по комнате. Она засмеялась, и серебряные колокольчики заглушили все остальные звуки.
А потом они сидели за столом, и он не отпускал ее руки и заглядывал ей в глаза. Она спросила:
- С Илюшей все в порядке?
Он кивнул, раздумывая, говорить или нет, что Илья только что был в Нью-Йорке. Сказал. Реакции не последовало. Сказала:
- Как-нибудь подробно расскажешь обо всем. - И все.
- Обязательно.
Потом неожиданно:
- Наверное, трудно жить под чужим именем? Правда? Тебя-то как зовут? Давай я теперь буду называть тебя твоим настоящим именем. Хочешь?
- Конечно.
- Ну, так как зовут?.
- Имя у меня замечательное, - и Сергей замолчал.
- Ну, говори же!
- Меня зовут… муж Ребекки.