АПОЛОГИЯ СПЛЕТНИ

Если даже Бог ошибается (сотворение человека, например), а уж тем более сомневается (в избранном Им народе – неоднократно; см. Библию), то человек и вовсе – взрывчатая смесь самодовольства и комплексов, триумфов и ошибок, взлетов, падений, фобий, тупиков и тупичков. Само собой – журналист (или писатель, невелика разница). Тот и вовсе комок нервов. Акутагава так и говорил, а Бродский за ним повторял: «У меня нет принципов - одни нервы».
При всех внешних выгодах (скажем, известность) журналист, как и писатель, – невыгодная, чреватая, опасная профессия. Даже когда ты не в «горячей точке» и твоей жизни и свободе ничто не угрожает. Я говорю об ответственности перед словом и перед читателем.

Поговорим о журналистских и писательских принципах, пусть и в несколько парадоксальном преломлении. Тем более у меня и личный повод есть.
Тут некто Виктор Топоров написал мне открытое письмо в питерских «Известиях», о котором я узнал года полтора спустя, да и то совершенно случайно – от Ильи Штемлера, который рутинно прилетел на пару недель в Нью-Йорк. Письмо это не заслуживает упоминания, если бы не два фактора. Один забавный: автор советует мне вместо воспоминаний о Бродском и Со написать о встречах с Путиным. Так и пишет: «Лучше уж напишите поподробнее про своего питерского куратора из КГБ – как, кстати, его фамилия?.. Или все-таки не он? По срокам не сходится, но чем черт не шутит!»
О вызовах в гэбуху я сочинил «Роман с эпиграфами», который выдержал уже несколько изданий по обе стороны океана и сейчас больше известен под названием, которое дал ему московский издатель: «Три еврея». Там оба гебиста, которые меня обрабатывали, названы поименно, и моему корреспонденту, который участвовал в радиообсуждении «Романа с эпиграфами» на «Народной волне», это доподлинно известно, но чего не сболтнешь красного словца ради либо под пьяную руку. С Путиным я встречаться не мог – ни в КГБ, ни в 281-й школе в Советском переулке, которую мы оба заканчивали, но в разные годы. Причина обеих невстреч - хронологическая: российский президент на десять лет меня младше.
Другое замечание моего зоила я воспринял более серьезно хотя бы потому, что оно лишено оригинальности: что в моих книгах «четвертьвековой давности сплетни». Само собой, имеются в виду не только книги «Три еврея» и «Довлатов вверх ногами», но и мои опусы о Слуцком, Окуджаве, Шемякине, Анатолии Эфросе и проч., в которых, кстати, никаких сплетен, всё из первых рук, то есть по личным впечатлениям. Но вот другой критик, если я не ошибаюсь, судя через океан, из противоположного лагеря, некто Немзер, когда обсуждались соисканты на Букера, назвал мой роман «Семейные тайны» «коллекцией сплетен». Тоже пальцем в небо, но уже по другой причине: «Семейные тайны» - произведение фикшинальное, вымышленное, плод и итог, как сказано у Платона в «Тимее», «ложного (то есть художетвенного) воображения», нас возвышающий обман, над вымыслом слезами обольюсь и все такое прочее – сплетен там не может быть по определению. И еще один пример того же рода: давным-давно, на заре туманной юности, в конце 70-х, еще в Москве, я пытался сочинить роман с живыми и узнаваемыми прототипами из «розового гетто» - писательский кооператив на Красноармейской и Черняховского, где я тогда проживал, и дал на прочтение первую сотню страниц, плюс-минус, моей соседке Тане Бек, с которой недолго, предотъездно дружил – в ответ она вручила мне внутреннюю рецензию, где назвала затеянное мной литературное предприятие «романом-сплетней». Мне так понравилось это определение, что я испросил у Тани разрешение поставить его в качестве подзаголовка. Однако закончить тот роман мне помешал отвал за кордон, и сейчас я его использую в качестве шпаргалки для романных воспоминаний, которые строчу, пытаясь сфокусировать два времени в одной книге: то, о котором пишу, и то, в котором живу.
Так или не так, но если тебе со всех сторон говорят, что ты пьян, ложись спать. Или как сказал не помню кто: если тебя обвинят, что ты украл Эйфелеву башню и прячешь ее в кармане, не спорь, не оправдывайся, а немедленно беги из Парижа. Согласились же французские пленеристы с уничижительной кличкой, которую им дали критики, и с тех пор называются импрессионистами. Да будет так: я – писатель-сплетник. Почему нет? Если есть писатель-фантаст либо исторический писатель, то почему не быть писателю-сплетнику? К примеру, здесь во многих газетах даже постоянная колонка есть: gossip. А будучи не только прозаиком, журналистом и политологом, но по изначальной литературной профессии еще и критиком, попытаюсь разобраться, что к чему и что почём. Мы привыкли одиозно относиться к одиозным понятиям, а что если их вывернуть наизнанку? Чтo есть сплетня вообще и в литературе в частности? Вдруг я не единственный сплетник среди братьев - журналистов и писателей? А что если существует этакое сплетническое направление в литературе?
Возьмем, к примеру, великую русскую пьесу «Горе от ума». Что лежит в ее сюжетной основе? Запущенная Софьей сплетня о безумии Чацкого. Яго запускает сплетню о неверности Дездемоны – и сюжет «Отелло» предопределен, главные его герои обречены. А сюжетный двигатель «Гамлета»? Пусть и оглашеннная потусторонней силой - Призраком - сплетня об измене королевы с деверем и убийстве им короля, дабы узаконить незаконную связь и узурпировать престол. А в «Генрихе Четвертом» Шекспир выводит сплетню на сцену: «Входит Молва в одежде, сплошь разрисованной языками». «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы» сознательно выстроены на сплетнях и слухах, их опровержениях и подтверждениях. Сплетни - суть преддействие, действие и постдействие этих великих романов. Уберите из романов Достоевского сплетни, и они рухнут как карточные домики.
Две самые великие книги ХХ века – «Шум и ярость» и «В поисках утраченного времени». В первом - сама невнятица возникает из-за невозможности понять, что в сплетне есть правда, а что – выдумка, а уже от этой событийной невнятицы – эмоциональная сумятица, которая в конце концов приводит главного героя к самоубийству. А вот как выглядит это у Фолкнера в теоретическом плане (в эссе «Писатель у себя дома»): «…живых людей не превратишь в хорошую рукопись, самая увлекательная рукопись - это сплетня, в ней все почти сплошь неправда».
Роль аристократических сплетен Сен-Жерменского предместья в мемуарной эпопее Пруста – всеобъемлюща и общепризнана. Два романа - «В сторону Германтов» и «Содом и Гоморра» - целиком состоят из сплетен, герой буквально помешан на сплетнях, захлебывается в них, для него это иде-фикс. «В поисках утраченного времени», если угодно, пример тусовочной литературы, с тысячью персонажей, в которых современники узнавали себя и своих знакомых. Некоторые рассорились с Прустом, обвинили его в сплетничестве и инсинуациях. Но на то он и гений, чтобы воспарить над сен-жерменской тусовкой и заняться вечными темами любви, времени и смерти. То есть как раз то самое сочетание сплетен и метафизики, о котором, ссылаясь на Бродского, сообщает Довлатов в «Записных книжках», которые, по сути, тоже собрание слухов и сплетен: «Бродский говорил, что любит метафизику и сплетни. И добавлял: «Что в принципе одно и то же».
На самом деле - чего Довлатов не знал, так как Бродский в разговорах часто опускал источник, - эта мысль позаимствована им у Ахматовой, а той – у Чорана, чего она и не скрывала: «Две самые интересные вещи на этом свете – это сплетни и метафизика». В очерке «Исайя Берлин в восемьдесят лет», приводя эти слова, Бродский добавлял от себя: «Можно продолжить, что и структура у них сходная: одно легко принять за другое».
Следуя заветам этой авторитетной троицы - Чоран-Ахматова-Бродский – я и сочинил свой докуроман «Post Mortem» о человеке, похожем на Бродского, дабы сделать Бродского похожим на человека, а не на памятник, который сотворили еще при его жизни и не без его участия его клевреты – кто по недомыслию, другие себе в карман. Задача была не из легких – дать именно метафизический портрет, а сделать это можно в том числе через сплетни, которые демифологизируют образ, спасают реального, знакомого, живого человека из-под завалов памятника. Сам Бродский - в данном случае Joseph Brodsky - любил повторять «plane of regard», то есть точка отсчета. Вот я и избрал домашний plane of regard, интимный угол зрения - чтобы герой больше походил на Бродского, чем сам Бродский, каким он стал под конец жизни, утратив прежний, а с моей точки зрения, подлинный облик.
Не первый раз обратился я к биожанру, хотя ни разу еще так не усложнял себе задачу и не скрывал, хоть и секрет Полишинеля, главного героя под псевдонимом. Потому что в предыдущих книгах, сочиненных вместе с Еленой Клепиковой, – об Андропове, Горбачеве, Жириновском и Довлатове – мы писали открытым текстом, без псевдонимов, метафор и иносказаний. Опыт был накоплен порядочный – с учетом, что те же «кремлевские» биографии должны были не только отвечать международным стандартам, но и содержать нечто новое, чтобы выдержать конкуренцию американских, английских и прочих зубров мировой кремленологии. В итоге наши книги вышли на 13 языках в 14 странах (причина этого разночтени в том, что хоть американцы и бритты читают по-английски, но эстетика книги у них разная – соответственно и издания).
Жизнь Кремля в те времена была за семью печатями, и, помимо проверенных фактов либо достоверных слухов, которые исходили из двух и более источников, были в контексте одновременных им событий и выдерживали проверку историческим, политическим и психологическим анализом, мы также приводили ряд слухов, выражаясь словами Светония, «лишь затем, чтобы ничего не пропустить, а не оттого, что считаем их истинными ли правдоподобными». Это вовсе не значило, что приводимые кремлевские слухи мы считали неправдоподобными, но у нас не было возможности проверить их истинность, о чем мы и ставили в известность нашего международного читателя. Помимо многочисленных разноязыких рецензий, мы неожиданно получили отзыв от нашего следующего героя. Когда мы писали нашу книгу о Ельцине (до развала СССР) и довольно много вертелись в кремлевских и белодомовских кругах, то узнали, что Ельцин и Ко (тогдашняя – Суханов, Ланцева, Борцов и др.) прочли пару глав из наших кремлевских жизнеописаний, и Ельцин сказал про нас: «Как будто они жили в Кремле! Жаль, что мы не знали всего этого раньше». Что касается «Трех евреев», то первое, еще нью-йоркское издание «Романа с эпиграфами» состоялось при помощи Довлатова, я успел подарить ему книгу, которая – так случилось – была последней из им прочитанных. Уже после его смерти Лена Довлатова передала мне его отзыв: «К сожалению, все правда».
Само собой, здесь возникает вопрос, как сооотносятся эти два слова – правда и сплетня? Если сплетня, подобно громоотводу, заземляет миф и приближает к истине, то что есть миф по отношению к сплетне? Застывшая, застылая во времени - все равно четвертьвековой или двухтысячелетней давности - окаменевшая сплетня становится мифом. Достаточно назвать такие великие книги, как эпос о Гильгамеше, Библия, «Илиада». Где там кончается мифология и начинается история? Где сквозь сплетню проглядывает правда?
Карлейль определил историю как дистиллат сплетен. История меня в данный момент интересует именно как отрасль литературы. Когда мы с Клепиковой сочиняли по-быстрому нашу биографию Андропова (в Америке, Англии, Европе и Японии она успела выйти еще при его жизни), то внимательно штудировали классических историков Фукидида, Плутарха, Тацита, Тита Ливия, Светония, Тойнби, вплоть до наших Карамзина, Соловьева и Ключевского. Все они были писателями в не меньшей мере, чем историками. Историк античности Момзен и историк Второй мировой войны Черчилль - блестящие рассказчики и стилисты, и каждый получил Нобелевку по литературе. К сожалению, политическое прошлое мира прошло по большей части под знаком авторитарных или тоталитарных режимов, то есть диктатур, тираний и автократий, когда информация выдавалась обществу дозированно, в соответствии с нуждами власти на данный момент. Зато во всю работал слуховод, из которого и черпали историки – от «отца истории» Геродота аж до наших дней. Есть сплетни-однодневки, но есть сплетни навсегда, навечно, и нет уже никакой возможности их опровергнуть, отделить легенду от реальности. Соломон и Нефертити, Нерон и Клеопатра, Генрих Восьмой и Наполеон, Гитлер и Сталин – в той же степени знаковые величины, что и реальные персонажи истории. За отсутствием точной информации сплетни – это идеи и гипотезы. Прошлое – не только историческое, но и семкйное, индивидуальное – это гипотетическая, виртуальная реальность. Прошу прощения за трюизм: чужая душа – потемки, и это можно отнести и к Тутанхамону и к жене. А собственная душа – не потемки?
Напоследок процитирую моего любимого британского детективиста Николаса Блейка. Будучи также поэтом и парадоксалистом, он перенасытил свои развлекательные романы тончайшими наблюдениями. В том числе – о сплетнях: «Я никогда не мог уразуметь, почему моралисты столь сурово осуждают так называемые «сплетни». Это не только особый жанр устной литературы, распространенный среди малограмотных, но и любимое развлечение таких интеллектуалов, как университетские преподаватели и священники. Как обесцветилось бы наше общение, если бы этот, по выражению Бернса, «непокорный член» – язык – не получал иногда свободу позлословить».
Как читатель, надеюсь, убедился из приведенных мною примеров, в неплохую компанию я попал: Плутарх, Шекспир, Достоевский и прочие. Вполне достойные ребята, хоть и сплетники. Так чего же тогда мне стыдиться?
Без вопросов: я - писатель-сплетник.
На том стоял и стою.