ЛЕЧЕНИЕ НОСТАЛЬГИИ ГРИБАМИ

Проснулся без двадцати шесть от паровозного гудка, хотя поблизости от моего дома во Флашинге никаких поездов, а тем более паровозов нет, зато два аэродрома и пара-тройка хайвеев и парквеев. Четыре последние ночи на обратном пути из Квебека я жил в палатке на озере Шамплейн, в кемпинге Озибл Хазм, и каждое утро меня будил протяжными гудками товарняк, вагонов на сто наверное, я слышал, как гудели рельсы, как стучали колеса на стыках, гудки становились все глуше, и только я впадал в дрему и видел вокруг себя сплошь белые грибы, как встречный товарняк гудел и стучал по озерному берегу - один из Канады в Америку, другой из Америки в Канаду. А еще был тут совсем уж музейный пассажирский поезд из пары вагонов да полустанок-анахронизм с громким именем Порт Кент, впритык к пристани, от нее паром с машинами отходил на противоположный берег в Вермонт, который я наблюдал ранним утром, плывя в его направлении, - типичная североиталийская ведута с невысокими голубеющими горами, подернутыми дымкой:
Голубая даль от умбрских гор...
Стояла жара, как в Нью-Йорке, но без нью-йоркской сырости, в последний день я плавал в разных местах этого длиннющего, как река, озера пять раз, а шестой - в искусственном понде на реке Салмон, куда смотался вечером в штатный лесопарк Макомб, где собрал по пути в Канаду белых и красных видимо-невидимо, и мы обедали и ужинали исключительно моими грибами в разнообразных клепиковых приготовлениях, но на этот раз Лена ехать со мной отказалась наотрез, обозвав маньяком - как при такой многодневной жаре грибы могли сохраниться! Они сгорели, сгнили, сгинули, если вообще появились на свет божий! Как ни странно, маньяк оказался прав. Старая, со времен Платона, история про здравомыслящего и исступленного. Или на революционный лад: безумству храбрых поем мы песню. Сохранить бы мне мое маньячество до конца дней...
Зрелище было чудное, волшебное, из twilight zone, как когда-то на Тринадцатом озере в Адирондаке, где в такие же вот сумерки я первый (и последний) раз наткнулся на ведьмин круг и, вспомнив народные поверья (они же - предрассудки), побоялся войти внутрь. Вот и теперь по всему берегу стояли огромные грибы с потрескавшимися от жары неузнаваемыми шляпками, все как на подбор оказались белые, но одни полые изнутри, выеденные до основания червем, который не тронул только кожу гриба, зато другие, рядом - тугие и белоснежно чистые на срезе. Я балдел, у меня кружилась голова от нереальности и пришел в себя, только когда, не рассчитав крепости подсохшей ножки, глубоко порезал большой палец и долго высасывал из него кровь.
Поразительно - грибы подсохли живьем, в естественном состоянии, я собрал с ведро, а мог втрое-вчетверо-впятеро больше, и дошли они на следующий день на заднем стекле нашей «мазды протеже», когда мы возвращались в Нью-Йорк, в самый душный день этого лета, пропустив нью-йоркский блэк-аут, как тот зощенковский герой, который выкушал полторы бутылки русской горькой и проморгал знаменитое крымское землетрясение. Какие грибные ароматы гуляли у нас в салоне: здесь русский дух, здесь русским пахнет! По пути я слушал радио о неслыханной жаре в Европе, о тысячах погибших от жары во Франции, в то время как президент Ширак проводил отпуск в Квебеке, и мы с ним чудом разминулись, и еще глубже вдыхал очищенный воздух из кондиционера, который тоже создает некий сюр - по контрасту с адовой духотой хайвея.
Если чем лечить ностальгию по родине, которую я покинул (как и она меня, мы квиты) четверть века назад и на которой не был уже половину этого срока, и что-то не тянет (предпоследний раз - когда мы с Леной строчили книгу о Ельцине, накануне распада империи, перегероизировав нашего героя и потом, после октября 93-го, сильно в нем разочаровавшись), так это, конечно, грибами, которые и за океаном те же самые, с небольшими модификациями, грибы как примирение с действительностью, да еще без конкурентов - почти без конкурентов. Если и встретишь на лесной тропе срезанный гриб, то родом опередивший тебя грибник - непременно индеец, поляк или русский. Так было и в этот раз, когда нас заносило всё выше в горы, все дальше и глубже в франкоязычную глушь Квебека, и, запыхавшись вместе с нашей «маздой» от крутого подъема, мы остановились передохнуть у дикого лесного озера по имени Альфонс. Профессиональным взглядом окинул я покрытую ржавыми готическими иглами землю и с большим удивлением обнаружил парочку аккуратно надрезанных маслят - червь опередил грибника, и рядом еще тлеющий окурок, который я вдавил каблуком в землю. Полминуты спустя - русские голоса, и один за другим трое наших земляков, если земляками считать всех, кто с земли русской, пусть она даже поделена теперь на независимые страны. Он - коренастый, прокуренный, голубоглазый, курносый, с моей ямочкой на подбородке, которая у меня густо заросла щетиной, а у него сияла на гладковыбритом лице,- родом из Вятки:
- Типичный вятчанин! - умилилась Лена, у которой в Питере была пара знакомцев из Вятки, включая славного детского иллюстратора Юрия Васнецова.
Вятчанин служил на Волыни, где и повстречал свою будущую супругу, а третьей была его теща - грустная старушка из Израиля, через который прошли и супруги, пока их не приветил Монреаль в доказательство того, что франко-квебекский национализм не есть шовинизм, а направлен исключительно на англоязычных канадцев. В чем мы сами - на гостевом, правда, уровне - неоднократно убеждались этим летом, сначала я не понимал в чем дело, а потом чувствовал себя самозванцем - нас приветствовали и обласкивали за нью-йоркский номер на нашей «мазде протеже». Махали руками из своих машин, мотоциклист сделал круг почета и выкрикнул «I love New York», высокая француженка дежурила у нашей «мазды» и, когда подошел ее хозяин с мешком, полным собранных грибов, прижала меня к своему полногрудию - если бы меня лично! Это она отдавалась всему Нью-Йорку: оргазм без соития. Нам доставались чужие ласки, чужие симпатии, чужие льготы.
Статус наибольшего благоприятствования, короче.
Тот же национальный лесопарк Мориси, куда мы свернули над Труа-Ривьер, испугавшись грозовых туч на нашем пути вверх по течению Святого Лаврентия, и где нам от ворот поворот: мест в кемпграунде нет.
- Мы из Нью-Йорка, - сказал я и протянул в подтверждение водительские права.
Места тут же отыскались, причем лучшие, лакомые, на выбор. Бедные торонтцы, оттавцы и прочие нефранцузы Канады! Причина, по которой в квебекских национальных и провинциальных парках не услышишь английскую речь, - процентная норма! Да и к Нью-Йорку такое отношение внове и напрямую связано с 11 сентября. Ничего подобного прежде не было, а мы ездим сюда с четверть века.
- Нас всех объединяет русский язык, - сказала Лена разноплеменным закарпатцам.
- Так редко его услышишь, - посетовала застрявшая в Израиле старушка.
- И грибы, - сказал солдат из Вятки.
В прежние времена, когда я коллекционировал русские судьбы в Америке (повесть «Тринадцатое озеро», например), я бы, конечно, клещом вцепился в него, опрашивая и додумывая, но теперь, когда мои интересы сузились на самом себе, я возбудился от собственного охотничьего хвастовства и ушел к машине, чтобы продемонстрировать грибные находки этого вполне удачного дня.
Когда двое вышли из лесу, я не глядя сунул им под нос грибы, продолжая свой сбивчивый охотничий отчет. Потом поднял глаза и увидел ошалевшую пожилую парочку квебекуа. Минут через пять появилась Лена с русскими, а когда мы уже с ними распрощались, подбежали мои французы с мухомором, чтобы узнать рецепт его приготовления. Бледные поганки здесь, слава богу, не водятся, а от мухомора еще никто не умирал. Отделаются несварением желудка. Куда хуже обошелся я с другой парочкой квебекуа, на которых наехал, не обратив внимания на мигающий красный. Живы остались - и то хорошо. На нашем подранке «тойоте камри» мы ухитрились докатить тогда до Нью-Йорка - с найденным в лесу рыжим котом, которого соответственно назвали Бонжуром. Мы любили этот наш первый кар, как живое существо, Лена называла «тойотушка», и ключ на память у меня на столе - всё, что осталось. К «мазде» мы относимся сугубо утилитарно, никакого больше антропоморфизма, амикошонства и панибратства.
Свою грибную страсть я мимоходом описал в упомянутой повести «Тринадцатое озеро», в рассказах «Случай на дороге», «Дефлорация» и «Бонжур», в детективном романе «Матрешка», начал с грибов свой очерк «Путешествие в мир Шемякина», а ключевую роль они играют в «Семейных тайнах», самой серьезной после «Романа с эпиграфами» и до «Post Mortem» из моих книг. С трудом преодолеваю соблазн дать оттуда парочку грибных замет героини-юницы, большой специалистки по этой части. Она ловко надувает своего спутника-вегетарианца, подсунув ему грибное жаркое, которое тот принимает за курятину.
«Никак нет! Это - chicken-mushrooms, куриные грибы: растут на деревьях, по вкусу неотличимы от курицы, но без костей», - и сует ему справочник с их изображением. Для вегетарианца это еще один аргумент против мясоедства: зачем убивать курицу, когда можно съесть куриный гриб!
В наших совместных бросках на север, как мы с Леной окрестили наше бегство из раскаленного августовского Нью-Йорка в Мэн, Квебек и атлантические провинции Канады, грибы я собираю поутру, будучи по природе жаворонком, когда моя сова еще спит в палатке, да и не только она, -
Когда еще всё в мире спит,
Я убегал к родным брегам и т.д.
Я часто вспоминаю роскошный этот стих, он про меня, хоть я и не с Волги, а с Волги - Лена, родом из Костромы, и когда дохожу до «Этот стон у них песней зовется», Лена меня неизменно поправляет:
- Не у них, а у нас.
- У вас, - соглашаюсь я, и это одно из наших принципиальных разногласий.
Для меня родные брега - что волжские, что гудзонские, что шамплейнские, что Святого Лаврентия, тем более атлантические - повсюду: в Мэне, в Новой Шотландии, на Лонг-Айленде, во Франции, Англии, Португалии, даже тихоокеанские - калифорнийские ли, да хоть аляскинские, где бываю регулярно в гостях у сына. Тогда как для Лены само понятие родины однозначно - страна, где она родилась. Невозможно променять родину, «вторая родина» - нонсенс. Понятие не этнографическое, не только этническое, скорее этимологическое, то есть единственно по сути верное.
Не в узко провинциальном смысле, да и откуда взяться patriotisme du clocher, если Лена покинула волжские брега в младенческом возрасте и вряд ли сохранила о них воспоминания, но - Карельский перешеек, Вырица с Сиверской, леса под Любанью, заклинивающие в Псковщину, Подмосковье и проч. Короче - Россия. Не в государственном, а природном смысле. К отпаду от России Балтии, Кавказа и Средней Азии отнеслась спокойно, зато возникли эмоциональные загвоздки с Украиной и Белоруссией - как отдельные страны непредставимы. Тем более Крым. И тут я с ней согласен на все сто. Помню, попал туда впервые, когда Хрущев подарил полуостров «вкраине милой» - из Киева стали поступать в Симферополь циркуляры по-украински, язык знакомый, но далеко не всегда понятный, бюрократическая чехарда была еще та! А какие на Украине грибы? Мои любимые Мэн, Квебек, Адирондак - те же приблизительно широты, что Харьков, Киев, Ялта, да? Значит и грибы те же - с разночтениями скорее в названиях, чем видах.
Моя родина там, где растут грибы.
Грибы как знак вечности.
Утренняя физзарядка: две-три мили в поисках грибов.
По пути - с грибами в рюкзаке - собираю колокольчики, которых ей не хватило в другом моем букете, полтора месяца назад, с пустыря в 10 минутах от дома: ромашки, васильки, а где колокольчики? Не было, говорю, колокольчиков. Колокольчикам умилилась, но говорит, что листья другие. Та же история с роскошным букетом из трех сортов сирени - белой, синей, фиолетовой, хотя она против, чтобы я рвал, а я - по поверью - считаю, что сирень лучше растет, если ей обламывают ветки. Она: что белая быстро вянет, и я не заметил главной - персидской то ли махровой, ее любимой. И так всегда: достал ей наимоднейшие reading glasses - почему дужки черные? Я (молча, чтобы не осудила за банальность): дареному коню в зубы не смотрят. Достаю того же дизайна очки, но с полосатой коричневой дужкой, обнаруживаю и обламываю махровую сирень - какого еще рожна? И так до конца моих дней - или ее, не дай бог! Мой экзамен по жизни продолжается, я его неизменно проваливаю, хоть и стараюсь изо всех сил. Перфекционистка: что бы я ни делал, мог бы сделать лучше. А если не могу? Моя воля превышает мой потенциал. Воля есть страсть. Женился по неистовой любви. Вымечтанная девочка. «Это не я, - говорит она. - Я была другой». Она была другой и осталась той же.
Про цветы, растения и деревья знает всё - не из книг, а по собственным наблюдениям: белая сирень, в самом деле, завяла первой. Зато в грибах ее обошел. Чую белый за версту. Как у Пастернака предощущение стиха, у меня - предощущение гриба: мой инстинкт, мой хрусталик, моя страсть едины. Даже если иду за ней, а не бегу впереди от нетерпения сердца, она пропускает белый, я его срезаю или, не совладав со страстью, выкорчевываю пальцами. Где витают ее мысли в этот момент?
Нет: когда она шла, здесь никакого белого не стояло. Я - суеверный грибник: убежден, к примеру, что грибы боятся ножа и прячутся, и не вынимаю нож, пока не увижу гриб. Уверен: этот белый, который она пропустила, возник на моем пути, материализовавшись из моего воображения, я вызвал его к жизни желанием, которое есть воля. Лжеучение шведа Линнея о растущих из желания органах верно в метафизическом смысле.
Почему грибные походы в Вырице, Поселке, Сивирской, Лампово, Бернатах, Подмогилье и Подмосковье отодвинулись на задний план, а в память компьютера впрыгивают из моей памяти американо-квебекские? Почему новые впечатления застилают старые? Слабое утешение, что живая жизнь пока еще не позади - по крайней мере, в микологической сфере. Как фингофил я жив курилка, а как всё остальное? Нет, еще не старик, коли вчерашний день помню лучше позавчерашнего, а живу - сегодняшним.
Я всегда жил сегодняшним днем - пусть завтра само о себе позаботится. Беспокойства Лены впрок вызывают у меня недоумение и сопротивление. Что думать о будущем, до которого, кто знает, может и не доживем? Наша эта с ней разность срабатывает вплоть до коротких временных дистанций. К примеру, ее дождефобия, из-за которой мы свернули в парк Мориси. Как это у Юнны? «Я сначала дождь любила, а теперь люблю окно». В это путешествие дожди нас замучили - ее больше, чем меня. Ссылаюсь на Иова: если мы принимаем от Бога добро, то почему не зло? Тем более, от зла - добро: от дождя - грибы. Тьма анекдотов о пессимистах и оптимистах, но вот прямо относящийся к нам, дрожащим тварям в промокшей насквозь палатке. Сидит мизантроп с перекошенной миной и бубнит:
- Погода - жуть, ливню конца не видно, холод собачий, грязь непролазная...
Вдруг видит в окно - под проливным дождем по колено в воде идет мужик в одном сапоге и лыбится - рот до ушей.
Придурок! Чему радуешься? Промок до нитки, весь в грязи, да еще сапог потерял!
Почему потерял? Нашел!
Вот придурок ей и говорит, когда она вдруг, ни с того ни с сего начинает беспокоиться о живущих в Ситке на Аляске Лео и Джулиане:
Дети - наше прошлое.
Рассмешить я ее еще могу иногда, убедить - уже нет. Время от времени она вспоминает, что меня слушалась, и винит в своей судьбе.
Конечно, в чисто практическом отношении на моем сенсуативном легкомыслии мы много потеряли. Куда лучше мы могли распорядиться свалившимися на нас с неба огромными по тем временам гонорарами за книги об Андропове и Ельцине. Мы не активизировали не только деньги, но и нашу политологическую и журналистскую репутацию после публикации нескольких книг на тринадцати языках и нескольких сотен статей в ведущих американских газетах. Даже в тройку пулитцеровских финалистов как-то проскочили! Был бы я, или она, или оба сейчас профессорами в Беркли или Принстоне, дом, гранты, солидный счет в банке и прочее. Почему тогда я ни о чем не жалею?
Иногда, правда, мелькает, что я не должен был уезжать из России. Как будто был выбор! Точнее - мелькало - в ельцинские ранние годы, когда была еще надежда, но надежда хороша на завтрак, а не на ужин (Бэкон - Роджер то ли Фрэнсис, не помню). На том коротком отрезке времени, который пришелся на мою жизнь, русская история в который раз мотанула вспять, попятилась, как рак: сначала от тоталитаризма - через гласность - к демократии; потом от демократии обратно к гласности, а от нее уже - к тоталитаризму. Русская история, как тот белый, который я нашел этим летом в кемпинге на Св. Анне и тут же вспомнил пастернаковское «О если б я прямей возник!..»: на искривленной, изогнутой, рахитичной ножке он выбился из земли и врос в нее шляпкой. Безнадега! Срезал без сожаления и жалости.
Наша любимая в кемпинге на горе Святой Анны 39-я площадка, где нам явился наш нынешний кошачий любимчик Бонжур, была забронирована, предложили выбрать из оставшихся, мы взяли ту, на которой нас встретил этот гриб-уродец. Поставив палатку, я отыскал у нас на участке еще парочку белых, наутро - еще один. Место было очарованное, потому как на соседних участках, которые я прочесал и прошмонил, не было ни одного. Я дал Богу задание: пусть выдаст пятый, который я и обнаружил через пару часов. Лена меня ругала: нельзя обращаться к Богу по мелочам, всуе: не гневи Бога. Я: это мой Бог, пусть не вмешивается в наши отношения. Мы прожили в этом кемпинге над Квебек-Сити пять дней и ежедневно я находил парочку белых на нашем заколдованном участке. Нигде больше их не было.
Я прожил целую жизнь, как номад, графоман и фингофил. Моя родина там, где можно писать и путешествовать и где растут из земли грибы. То есть повсюду - минус пустыня Гоби, пески Сахары и Северный полюс, где их нет. Родина есть пространство, центр которого повсюду, а граница - нигде. Привет Николаю Кузанцу, кому принадлежит копирайт на эту таинственную метафору, все равно к чему ее отнести, а уж у него кто только ее не свистнул без никакой ссылки на первоисточник - от сожженного в центре Рима Джордано Бруно до свихнувшегося на мысли о смерти Паскаля.
Я - ссылаюсь.