ХУДОЖНИК, ЖЕНЩИНА, ЛИЧНОСТЬ: ФРИДА КАЛО. ИСТОКИ.

Репортаж из нью-йоркского Еврейского музея
...И осязанье переходит в степень
непостижимого, как жизнь, сна.
Михаил Юпп
Удивительная судьба: редко найдется сейчас человек, пусть даже любительски знающий искусство ХХ века, но не слышавший имени мексиканской художницы Фриды Кало. А ведь при жизни творчество ее отнюдь не почиталось значимым, широкой известностью ни в Европе, ни в Северной Америке не пользовалось. Скорее, знали ее как жену великого Диего Риверы и как весьма экстравагантную особу, умело эпатировавшую публику. Между тем за экстравагантностью скрывались оригинальность и необычность Личности (я не случайно написала емкое это слово с большой буквы), а за эпатажем – болезненное желание заявить о себе, о боли своего сердца, о жажде любви и внимания, об особости своей, о большом, Богом дарованном таланте. Да, да, огромном таланте, который по-настоящему был оценен лишь через годы после ранней смерти Фриды. И подлинный взрыв интереса к ней могли мы наблюдать именно в последнем десятилетии ушедшего века, и - концентрированно – в начале нынешнего.
Почему? Ну, во-первых, «большое видится на расстоянье»; во-вторых, сквозь годы явственно проступили неповторимость и самобытность ее творчества, а в третьих, дефицит высоких и одновременно нестандартных качеств, то есть Личности (той самой, с заглавной литеры), стал, пожалуй, еще острей. Вот почему по всему миру прокатилась волна выставок живописи Фриды Кало, снят превосходный фильм о ней. Конечно же, столь же выделяющаяся из многих, как и ее героиня, эта лента демонстрировалась в столице мира, а из нью-йоркских выставок особенно значительными оказались экспозиция работ Кало, как яркой представительницы мексиканского искусства, в музее латинской культуры – Мюзео дель Барио, а сейчас – в Еврейском музее, том самом: старейшем еврейском музее мира, что расположен на Музейной Миле, на углу 5 авеню и 92 улицы.
Она только-только открылась, эта очень любопытная выставка раритетов, никогда и нигде не представлявшихся интимных фотографий семьи Кало-и-Кальдерон и картин – исследований своего генеалогического древа, своих истоков самой Фридой, что дает нам возможность разобраться, понять, как могла она появиться, состояться, как мог возникнуть такой феномен, такое дерзкое явление всесветного масштаба, как эта художница, не просто не затерявшаяся, а занявшая достойное место, высокую, как говорят сейчас, позицию в современном искусстве, а уж в мексиканском – в особенности,
Нужно сказать вам, что мексиканское искусство само по себе тоже феномен, и гремучая его смесь не однажды служила детонатором революционных подвижек в молодом, сминающем и ломающем все и всяческие каноны авангардном искусстве. А с русским авангардом роднит его то, что становление его по времени совпало с годами революционных бурь. В Мексике кровавая гражданская война грохотала, унося тысячи жизней, почти десять лет: крестьянские армии боролись против разорявшей страну помещичьей камарильи и жестокого диктатора Диаса по прозвищу Кровосос. В числе лозунгов восставших одним из главных был “Образование – для всех!”. И это в нищей, почти сплошь безграмотной стране, что симптоматично: интеллигенты принимали, как, впрочем, и в России, деятельнейшее участие в революции, умерив ее стихийный размах, сменив в руководстве крестьянских вождей и придав ей коммунистическую, марксистскую направленность. Но вот что было уникальным, так это то, что лидерами компартии Мексики стали три гранда мексиканского искусства, художники-монументалисты с мировыми именами Давид Альварес Сикейрос, коммунистические идеи исповедовавший фанатично (это он был много позднее одним из организаторов убийства Троцкого), Хосе Орозко и Диего Ривера, первый из них.
Какие только парадоксы не преподносит нам жизнь: упорная и упрямая преданность ленинизму, идейность в ее непогрешимой форме и – гигантский могучий талант, нет, талантище, открывающего свой мир художника. Именно Ривера открыл в потрясенной революциями и войнами Мексике эру монументализма, особого, мексиканского, не перерезавшего пуповину, связывшую его с традициями ацтеков и майя. И сделал это так, что стал мексиканский монументализм частью общемирового искусства модерна, а фрески Риверы украшают стены и интерьеры зданий во множестве и, конечно, в Америке, как, например, в центральном небоскребе Рокфеллер-центра, где мы можем увидеть такую роспись. Если станете вы судить о Ривере по фильму Боно, то представления ваши будут несколько искажены. Был он крупнее, мощнее, громадней и физически, и тем более в личностном плане. Огромный, тучный, когда он приближался, казалось, что движется скала. Выступал так, будто гордо нес себя. Но на тяжелом полном его лице лежал отпечаток ума и таланта – теонойя, Божье разуменье, как говорили древние. И было в грузном, неповоротливом этом человеке невероятное обаяние, заряд неуемной энергии, красноречие и дерзость, блестки гениальности, что подчинял он себе не то что собеседника – толпу. Что уж говорить о женщинах, чуявших и ценивших его ярко выраженное мужское начало, покорявшихся ему сразу и бесповоротно. Никаких особых усилий, шли к нему сами. И какие женщины! И сколько их было! Его первой женой была русская, весьма средняя художница Ангелина Белова, славившаяся в Париже (!), где долго жил Ривера, красотой и отменнейшими формами. Следом за ней, уже в Мехико, почетное место супруги заняла Гвадалупе Марин, тоже прославленная жгучая красотка. В обойме дам, с которыми был Ривера в отношениях не столь отдаленных, оказалась и Александра Коллонтай, бывшая в Мексике послом Совтского Союза и вхожая в круг прокоммунистически настроенной интеллигенции.
Я рассказываю о Диего Ривере потому, что встреча с ним была знаковой для юной Фриды Кало – как женщины, как личности, как художницы прежде всего, и, если говорить об истоках ее творчества, могучую фигуру Риверы обойти невозможно. Тем более что художник (если он художник настоящий) не может состояться раз и навсегда, он в постоянных исканиях, сомнениях, отступлениях от себя, возвращениях, обращениях и превращениях. Четверть века рядом с таким неординарным, непредсказуемым и волевым человеком, как Диего, безусловно сказались на темпе и направленности развития творческой манеры Кало, на все сгущающейся эмоциональности и трагедийности ее живописи, накал которых был так велик, что не верится, как могла создать столь потрясающие душу картины зта крохотная птичка-хромоножка. Еще в детстве Фриду сразил полиомиелит, но этого судьбе показалось мало, и в 18 лет она попала в аварию: трамвай, в котором она ехала, сошел с рельсов и врезался в стену. Больше всех пострадала Фрида. Заостренный металлический штырь буквально прошил ее бедра. Она горько шутила потом : “Я лишилась девственности весьма необычным способом.” У девушки были раздроблены тазовые кости, она превратилась в инвалида на протяжении всей жизни подолгу бывала прикована к постели, жестоко мучилась, так и не смогла родить ребенка, о котором мечтала неотступно. Тогда, после катастрофы, она, несмотря на пессимистические прогнозы врачей, выжила и встала на ноги благодаря своей железной воле, тщательнейшему и заботливейшему уходу, преданности и поддержке близких (ее сфотографировали в этот момент, без слез на снимок невозможно смотреть). Отсюда такой острый интерес и безмерная любовь к своей семье. Почти недвижимая, лежа написала она свое “Незавершенное семейное древо”, бабушек-дедушек, родителей, сестер и себя с палитрой и кистью в руках. Написала почти документально, глядя на старые фотографии.
Мама, Матильда Кальдерон, - такая точно, как на свадебной фотографии, - упрямая, мрачноватая местиза, т.е. из метисов, в чьих жилах слилась кровь испанских и индейских предков. Ее отец, с непроницаемым, суровым лицом конкистадора, и мать, покорная и бесправная, похожая на женщину из дома последнего Великого Инки.
Отец Фриды, Вильгельм, или, как назвал он себя в Мексике, Гульермо Кало, из семьи осевших в Венгрии немецких евреев. В Мексику приехал он еще в конце XIX века. Его отец, дед Фриды, Якоб Генрих Кало (его фамилия в Германии читалась как Кюло, но в Венгрии ее написание и произношение изменились). Бабушка, Генриэтта Кауфман, милая интеллигентная женщина, была дальней родственницей матери Бориса Пастернака. Господи, как мир тесен!
Союз мексиканки, ревностной католички, и европейца, к религии равнодушного, удачным не был, что нередко с болью наблюдаем мы в иммигрантско-американских браках. Люди разного склада, воспитания, привычек, менталитета, духовности, они были словно из удаленных друг от друга на сотни световых лет миров, не находя ни точек соприкосновения, ни общего языка, в ссорах и стычках, зачастую по пустякам, утопив любовь. Не было, не было в семье ни счастья, ни радости, ни понимания, что, конечно же, не могло не сказаться на детях. Особенно на характере Фриды, впечатлительной и ранимой. Ее всегда мучили и находили отражение в необыкновенно выразительной живописи даже в предсмертных работах бесконечные и тяжкие семейные распри, расставания, сложные взаимоотношения, неутихающие скандалы. Она называла мать "женщиной печали", любила ее, но еще больше – отца, их взаимная привязанность была необычайной.
На той картине, возле которой мы с вами в зале Еврейского музея задержались, художница себя изобразила в двух ипостасях – взрослой, в мексиканском костюме, - на стороне матери, и младенцем – в сердце отца. И он тоже всегда был в ее сердце – до конца. Еще раз, почти на анатомическом уровне, но уже по-другому, опять во время очередного приступа диких болей, воссоздает она свое фамильное древо, стараясь понять, от кого, что и как к ней пришло, осязать даже тайну зарождения своего «я», что она сумела показать предельно лаконично и доходчиво. Снова бабушки-дедушки, родители (отец уже другой – старше, мудрее и опытней) и она. Опять раздваивалась – четырехлетней, возвышающейся над патио, внутренним двориком построенного отцом дома, в котором она и умерла, и неродившимся младенцем в материнском чреве. Неразрывно связанным с сердцем матери.
Но отец, ее кумир... Его она любила, жалела и почитала больше всех. Еще один пронзительный снимок: Фрида, опять в постели, тонкой кисточкой воспроизводит дорогие черты - уже после смерти отца и незадолго до своей собственной. Портрет поразительный. "Я писала своего отца Вильгельма Кало,- начертано под рисунком,- фотохудожника по профессии, стараясь показать характерные его черты - щедрость, интеллигентность и подлинную доблесть: он ведь страдал эпилепсией, но боролся против Гитлера, никогда не переставал работать". И подписала: «С обожанием, его дочь Фрида Кало». Он был мужественным, честным человеком и фотомастером выдающимся. Детей своих, а уж Фриду в особенности, снимал (и как снимал!) множество раз. Фрида – девочка, Фрида – в 18, в том роковом году, когда попала она в искалечившую ее аварию (страшное совпадение: отец именно в 18 упал, следствием чего стала эпилепсия); Фрида в 20 после двух почти лет борьбы с неподвижностью, за год до знакомства с Риверой; Фрида в 1932-м после похорон матери – горе. И знаменитая «Мексиканка» - фотопортрет Фриды с ацтекскими украшениями. Портрет, ставший в Мексике, как и полотна Кало, культовым. Удивительно сходство Фриды и великолепно сыгравшей ее в фильме Сельмы Хайек. Никакой, даже самый мастерский грим не помог бы без этого природного феномена. Много интересных композиционно семейных фотографий, вот как эта: Фрида стоит, скрестив руки, седеющая мать, сестры с мужьями, а внизу на ковре самая близкая Фриде, преданно за ней ухаживавшая в скорбные дни (и годы, в том числе последние) Кристина.
Но был в тесной дружбе сестер прорыв, несколько лет неприятия Фридой Кристины, отторжения ее. Молва шелестела: Фрида увидела сестру в объятиях Риверы и не потерпела предательства. Так ли это – никаких документальных свидетельств нет, слух мог быть рожден досужими сплетнями, кто знает. Ривера почитал верностью только верность духовную, верность сердца, близости с одной, другой, десятой женщиной значения не придавал. Так – походя, между прочим. Увлечения его бывали скоротечными, чаще всего – однодневки, скрывать он их не считал нужным, иногда намеренно выпячивал, умножая свою славу сердцееда, шагавшую рядом с его славой живописца.
Ривера был уже зрелым, стяжавшим мировую и известность художником и зрелым, женатым к тому же, сорокадвухлетним мужчиной, когда своевольная судьба столкнула его с Фридой Кало. Маленькая, хрупкая, искалеченная девушка обладала такой могучей, колдовской даже силой женского очарования, что он был сражен. Наповал. Бешеная страсть, взрыв желаний, сгусток чувств... Немедленный развод и два года, как говорил он сам, «ползанья у ног», и, наконец, вожделенная женитьба. «Я увлекался, хотел и имел, а тебя – люблю». Подчас одно слово обладает такой энергией земных глубин, что способно внести смятение в душу. Для Фриды оно оказалось решающим, она полюбила – всем существом и навсегда. Увы, Фрида, жаждавшая душевного уюта, ступила на ту же, что и ее родители, извилистую каменистую тропу брака трудного, беспокойного, с напоминающими взрывы ссорами, разбеганиями - соединениями (был и официальный развод, а потом снова свадьба). Оба они – и Диего, и Фрида – были людьми самодостаточными, гордыми, нетерпимыми, к тому же увлекающимися. Измены Риверы Фрида переживала тяжело, отвечала ударом на удар. К тому же над ней тяготел комплекс – непрестанно доказывать, прежде всего себе, хроменькой дурнушке, какой она себя считала, свою женскую состоятельность. Завоевывать никого не приходилось: в нее влюблялись (и подчас вызывали ответную влюбленность) такие значительные люди, как знаменитые фотохудожник Николас Мюрей; живописец Игнасио Агупре; известнейший скульптор, один из зачинателей модернизма в искусстве ваяния японец Исаму Ногучи; автор взорвавшего художественный мир Манифеста сюрреализма французский писатель Андрэ Бретон, приобщивший Фриду к сюрреализму и убедивший ее, что личность обретает свободу, лишь действуя интуитивно; и.., и .., и... А тут вклинилась в жизнь Фриды бисексуальность, еще один способ кому-то что-то доказать. Но умела, умела она притягивать и женщин, и мужчин. Очарован Фридой был и Лев Троцкий, которого супруги Ривера в первые месяцы пребывания его семьи в Мехико приютили у себя, что было актом мужества: их возненавидели сталинисты, которых в Мексике было предостаточно. Была ли Фрида любовницей Троцкого, весьма проблематично: этого никто не знает и, наверное, не узнает никогда. Да и нужен ей был, на поверку, лишь один-разъединственный мужчина – ее старый (разница в возрасте в 21 год впечатляет), толстый, вздорный, неверный муж. Эх, жизнь! Они жили в разных, рядом стоявших домах, голубом и розовом, между которыми переброшен был ажурный мостик, знак их неразделимости. О Ривере думала она неотступно, и одно из лучших образных ее полотен так и называется: «Автопортрет с Диего в мыслях». А в мыслях ее был он постоянно. Автопортретов у Фриды рекордное число – 55. Больше, чем она, написал их только Рембрандт. Но у нее и в жанровых картинах ва снова и снова видите Фриду Кало, перевоплощающуюся в своих героинь. Она все пропускала через себя, через душу, сердце, мозг, как, например, в предельно натуралистических «Родах». Фрида рассказывает о себе, и тут не добавишь, не убавишь. Кто знает человека так глубоко, оценивает так беспощадно, как может сделать он сам, особенно если это художник с аналитическим мышлением, склонностью к самокопанию и самоедству. Психоанализ почище Фрейда. И спаян он с ярким талантом живописца.
Трудно, невозможно дать определение стилистике Кало. Удивительное сочетание статичности фигур и событий с невероятной динамикой души и мысли. Брызжущая декоративность, подчас в духе Анри Руссо, и предельная концентрация человеческого отчаяния.
На нынешней выставке в Еврейском музее меня буквально потрясла написанная в 1944 г., когда до Мексики дошли, наконец, вести об ужасах Холокоста, картина Фриды «Фантазия». Художница как бы разъяла себя – острые девичьи груди, кровоточащее израненное тело, перебитые ноги, в муке сжатый рот... И глаз, источающий слезы, а зрачок – часы, отсчитывающие не годы, а дни, минуты жизни. Для Фриды они остановились, когда ей едва исполнилось 47, всего 47.
Удивительно, как перекликается с экспозицией интимных семейных картин и фотографий Фриды Кало еще одна очень интересная выставка телеинсталляций Дары Бирнбаум «Ожидание», показывающих всю меру женской любви, тревоги, отчаяния и надежды. Так, наверно, ждала своего единственного Диего и Фрида Кало, замечательная художница и столь же замечательная женщина.
Добраться до Еврейского музея можно поездами метро 4, 5, 6 до остановки «86 Street». Это нужно сделать.