СЕРГО МИКОЯН: ДОМА НАС ВОСПИТЫВАЛИ ОТНЮДЬ НЕ В ДУХЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ...

На одном из российских телеканалов существует передача «Большие родители» - о детях бывших советских вождей, известных писателей, актеров, ученых. У меня цикл бесед с детьми «больших родителей» стал складываться непроизвольно: начался он с Константина Райкина, продолжили его Сергей Хрущев, Максим Дунаевский, Алексей Симонов. Нынешний мой собеседник - последний по времени, но не по значимости – сын Анастаса Ивановича Микояна.
- Сергей (так Серго Анастасович разрешил обращаться к нему), когда и почему вы оказались в Соединенных Штатах?
- В Америке я оказался потому, что прошел по конкурсу в Русский центр имени Вудро Вильсона в Вашингтоне. Мне на 10 месяцев дали стипендию, благодаря которой я приехал в столицу с женой и сыном. Последнего я отдал в местную школу – пусть, думаю, учит английский язык. Работая в институте Вильсона, я получил грант на следующий год, но уже от Института мира, который подчиняется Госдепартаменту. Сын пошел в ту же школу, а потом мой контракт был продлен еще на год. То есть сын проучился в американской школе уже три года. Я понял, что после трех лет перерыва в московской школе сыну будет трудно – как ни говорите, американская школа сильно отстает от российской. Его взяли бы в московскую школу с потерей двух или трех классов. Поэтому я стал искать работу в Америке, нашел, преподавал, в частности, в Чикагском университете. К тому времени я подал документы на грин-карт – в качестве «особо одаренной личности». Необходимо было показать собственные публикации и публикации обо мне – их нашлось достаточно много. В течение четырех месяцев мы получили «грин-карты», после чего я решил: раз уж так получилось, будем жить в Вашингтоне, хотя каждый год мы месяцев по шесть живем в Москве.
- Где вы работаете?
- Формально я работаю в Москве, в ИМЭМО – Институте мировой экономики и международных отношений. Российской Академии наук. А средства на проживание в США мне дает то, что я сдаю в аренду в Москве квартиру отца, в которой жил. Она находится в одном из самых престижных домов, арендная плата там высокая, что мне и позволяет жить здесь самому и содержать семью. Свое пребывание в Америке я использую для научной работы. Выяснилось, что работать в американских архивах в тысячу раз легче, чем в московских.
- При условии знания английского языка?
- Конечно. В Москве, уже в постперестроечное время, я полтора года добивался допуска в спецхран, закрытый архив. Допуск, наконец, получил, и что вы думаете? Я должен был сидеть в комнате, где стоят три стола, за одним из них сидит женщина и смотрит, как я читаю архивные материалы и делаю из них выписки в тетрадку. Она прошита, страницы ее пронумерованы, в конце дня я должен ее сдать той самой женщине. То есть я должен все запоминать, работа идет медленно, для того, чтобы написать книгу, которую я написал в Штатах, в Москве мне понадобилось бы лет семьдесят. Поэтому я сказал спецхрану большое спасибо и ушел.
- Чем же отличается работа в архивах США?
- Я имею возможность снимать ксерокеопию с любого материала. В Вашингтоне есть Национальный архив безопасности. С правительством он не связан, он с ним даже конфликтует. На основании принятого Конгрессом Закона о свободе распространения информации архив требует от ЦРУ, Минобороны, ФБР и даже от Белого дома публикации документов старше, кажется, 30 лет. Поэтому в Америке прекрасные архивы, в том числе и архив Библиотеки Конгресса. Там, кстати, имеется архив Волкогонова, вывезенный из России. В России он – секретный, а в Америке – открытый.
- Волкогонов пишет о том, что пользовался документами всех секретных архивов. Как это ему удалось?
- Он попал во времена, когда старые правила уже не действовали, а новых не было. Он пользовался Президентским архивом, архивом НКВД-КГБ и Министерства обороны. Волкогонов считался помощником Ельцина, ему были доступны практически все материалы, копии с которых он передал в Гарвард, который, как я уже сказал, передал их в Библиотеку Конгресса.
- Меня интересует все же судьба вашего сына...
- Он окончил колледж и попытался устроиться на работу по специальности – финансы. Два года искал работу, получал временные контракты, теперь продолжает учебу, чтобы получить степень магистра. Но уже хочет работать в Москве.
- Насколько я понял, вы сидели в архивах, чтобы написать книгу, которую вы только что закончили. О чем она?
- О Кубе и Карибском кризисе. Основана книга на личных архивах моего отца, которые хранились у меня дома, ну и, конечно, использовались материалы вышеназванных архивов США. Раньше я такую книгу сделать не смог бы, но в 1997 году были опубликованы материалы ЦРУ, записи обсуждений вопросов, связанных с Карибами, в Белом доме. Что еще? В книге использованы также опубликованная переписка между Хрущевым и Кеннеди, Хрущевым и Картером, мои личные записи, переписка Хрущева с отцом и так далее.
- Во время этого кризиса, когда Микоян был на Кубе, в Москве умерла Ашхен Лазаревна, ваша мама и мать ваших четырех братьев. Несколько слов о ней.
- Мама отнюдь не была властной женщиной, вершащей семейные дела решительной рукой, нет. Но воспитывала нас она, потому что отец пропадал на работе. Возвращался в 4 -5 утра, в 10-11 снова уезжал. Нам удавалось видеть его в будние дни, когда он приезжал обедать, это случалось около 7 вечера. В это время с ним можно было сесть рядом за стол и пообщаться. Он спрашивал, как дела в школе, в институте. В воскресенье отец мог заниматься нами, но и в воскресенье у него не было времени. Он был погребен под бумагами: это были сообщения из посольств, сообщения ТАСС, еще великое множество бумаг. Короче говоря, воспитывала нас мама. Она была мягким человеком, очень любила отца, я бы сказал, его она любила больше, чем нас. И мы были счастливы это видеть. Такую любовь я за свои 74 года больше не видел! Это была единая, органичная пара. Они oдинаково мыслили, одинаково чувствовали.
- На родном языке родители дома говорили?
- Они говорили дома по-армянски, когда хотели, чтобы мы их не поняли. Армянскому языку они нас не учили, потому что это было время, когда считалось, что свой язык, язык маленького народа, не имеет значения, впереди мировая революция, язык будет общий. Жаль, что я не знаю армянского языка, я бы хотел его знать, как французский или испанский.
- А вы их знаете?
- Испанский я более-менее знаю, французский – хуже, но читать на нем могу, а с английским такая история. В 1960 году я с отцом был на Кубе – в качестве его личного помощника. И мы были приглашены в гости к Эрнесту Хемингуэю. Отец представляет ему меня: «Вот он будет переводить, он знает английский язык.» Хемингуэй не без иронии спрашивает: «Вы знаете английский?» Я отвечаю: немного. Хемингуэй: « Как мы все...» Он сказал это без всякого юмора! То есть он считал, что сказать: знаю английский язык – это очень много! Многие наши соотечественники в Америке, общаясь с продавцом в магазине, считают, что знают английский язык. Я же считаю, что знаю английский язык недостаточно хорошо, хотя преподавал на английском и несколько глав своей монографии написал по-английски. Меня, конечно, американцы редактировали, но мне было важно, что писал я все же по-английски.
- Хорошо, Сергей. Вернемся назад, в ваши школьные годы. В какой школе вы учились, с кем дружили?
- Я учился не менее чем в пяти школах. Первая школа, № 32, в которую я поступил, была элитная, так называемая образцово-показательная. Находилась она во 2-м Обыденском переулке, рядом с Остоженкой. Я проучился в ней четыре первых года. В школе элитных детей было процентов 20, и дружил я не с ними, а с детьми из этого района.
- Принадлежность к семье высокого государственного деятеля накладывала на вас какие-то ограничения, сковывала, мешала вам?
- И у отца, и у матери было одно железное правило: мы должны быть более скромными, чем другие дети. Именно потому, что у нас такая громкая фамилия, мы должны вести себя безукоризненно и быть, что называется, тише воды и ниже травы. Это было в какой-то мере плохо, у меня, например, из-за этого образовался некий комплекс. Нас воспитывали в духе справедливости, в соответствии с требованиями высокой морали, а не классовой борьбы. Мама старалась сделать из нас прежде всего людей порядочных. Впрочем, как и отец. Он любил споры, любил, когда мы с чем-то не согласны, ему было интересно видеть, как мы превращаемся в думающие существа. Он не хотел беспрекословного подчинения, и мы, все пять братьев, в общем-то и выросли людьми вполне самостоятельными, каждый – со своим характером, образом мыслей и так далее. Я вспоминаю, как в МГИМО, где я учился, на собрании осуждали одного человека, который ушел от жены, женился на другой. Мне очень хотелось выступить, встать на сторону справедливости, но, я хорошо это помню, я не мог это сделать именно потому, что я – Микоян. А я думал тогда: дочь Молотова вышла замуж за нашего блестящего профессора, который ушел от жены. И мне хотелось встать и сказать: почему же дочке Молотова можно разбивать семью, а имярек – нельзя? Хотя он – фронтовик, потерял на войне ногу. Но тут же я себя посадил на место: выступать нельзя, скажут, что он – Микоян, говорит о дочери Молотова, возможно, сводит какие-то счеты. Или думает, что нам всем так поступать нельзя, а ему, Микояну, можно. Этот комплекс жил во мне довольно долго.
- Вы рассказываете о своих студенческих годах, потом настал 53-й...
- Очень хорошо его помню, мне было уже 24 года. Должен вам сказать, что я был настолько глуп, что смертью Сталина был огорчен. И был удивлен, что мой отец не огорчен - я это видел своими глазами. Он, наоборот, взбодрился. Я тогда не знал, что в октябре 1952 года Сталин заявил, что Микоян и Молотов объективно стали агентами Запада, попали под его влияние. То есть если бы не смерть Сталина, не стало бы ни моего отца, ни меня, ни моих братьев. Но, подчеркиваю, тогда, в марте 53-го, я этого не знал, поэтому был огорчен, а отец ожил. Позже я познакомился со старым большевиком – Алексеем Владимировичем Снеговым, 17 лет просидевшим в сталинских лагерях и тюрьмах. Он прошел все круги ада: самую страшную Сухановскую тюрьму, Лефортово, Лубянку. Он был весь исполосован, снимал рубашку и показывал мне спину. Он остался убежденным коммунистом, но страшно ненавидел Сталина. И всех тех, кто не отмежевался от Сталина: Суслова и компанию.
- Вы хотите сказать, что Анастас Иванович отмежевался?
- Я в этом уверен. Внутренне он отмежевался от него раньше, при его жизни. Сталин увидел, что Микоян ему не предан, это и послужило причиной преследований моего отца. А в 30-е годы отец Сталину верил. (Именно эту веру, видимо, имел в виду Микоян, когда говорил: «Все мы были мерзавцами». – В.Н.) А после войны чаша терпения отца переполнилась, и Сталин понял, что это уже не его раб. Доказательством сказанного явились события, связанные с моей первой женой, Аллой Кузнецовой.
- Дочерью расстрелянного секретаря Ленинградского обкома Кузнецова?
- Да, мы говорим о так называемом «ленинградском делe». На Алле я женился в тот день, когда ее отца сняли со всех постов за антипартийное поведение. И мой отец вовсе не предостерег меня: подожди, будь осторожен. Наоборот, он сказал: «Женись. Она тебя любит и ты ее любишь. Женись». Это было явное неподчинение Сталину, явный вызов, протест. Он в это время был на стадии освобождения от магии Сталина. А магия Сталина существовала!
- Что стало с вашей первой женой?
- Она умерла совсем молодой, 28 лет, от белокровия, той его формы, которая и сейчас неизлечима. Это была женщина, которую я любил больше всего в жизни, подарившая мне троих детей. Итак, отец Аллы был расстрелян, мать арестована. Через пять лет она вышла из тюрьмы, выписывала журнал «Коммунист» и внимательно его читала. То есть вы понимаете, что это были за люди? Мужа расстреляли, ее посадили, а она продолжала верить в идею. Это были фанаты ложной идеи.
- Аналогична судьба матери Булата Окуджавы, да и не только ее... Я хочу спросить вас: отец обсуждал дома какие-то государственные дела?
- Обсуждал, но при жизни Сталина очень осторожно и в тех рамках, в каких это можно было обсуждать с детьми. И потом - он прекрасно знал, что в доме установлена подслушивающая аппаратура. Даже во времена Брежнева, когда отец хотел что-то сказать мне не для ушей, он выводил меня на лестничную площадку. А на даче любил говорить на улице, вне дома.
- Во время первого заговора против Хрущева ваш отец был на его стороне, правильно?
- Да, потому что Маленков, Каганович, Молотов и, как тогда говорили, примкнувший к ним Шипилов тащили общество назад, к сталинским порядкам. Вообще с Хрущевым у отца отношения были хорошие, но не ангельские. Хрущев любил подхалимов, а мой отец ему не льстил, спорил с ним. Никто, кроме отца, с Хрущевым не спорил. (Спорил, и весьма резко, Эрнст Неизвестный. – В.Н.) Вся украинская мафия, которую Хрущев позвал в Москву: Подгорный, Брежнев, Кириленко, Кириченко, смотрела ему в рот - в отличие от моего отца. Это Хрущеву не нравилось. Отец был опытный политик, образованный человек, он был, в конце концов, умнее Хрущева, что тот, естественно, чувствовал, поскольку тоже был умным человеком. Поэтому у Хрущева просвечивала зависть к отцу, их отношения были неодномерными, довольно сложными. Но когда Хрущева стали снимать его же клевреты – Брежнев, Подгорный и другие, отец предложил оставить Хрущева на должности Предсовмина, а Генсеком сделать Брежнева. Тем самым Хрущев в глазах всего мира останется как бы на виду, кроме того, у него, наряду с завиральными, имелись хорошие идеи, которые можно было использовать во благо, так сказать, СССР. Как раз обо всем этом отец рассказывал нам дома. Но ему на пленуме сказали: «Вы правы, можно Хрущева оставить на должности Председателя Совета Министров, когда бы не его характер.»
- Побоялись «Ста дней»?
- Хрущев был человек крутой, решительный, попытался бы вернуться к власти и за свои «Сто дней» открутить головы тем, кто лишил его власти?! Брежнев, в отличие от него, был человек нерешительный, слабый... Отец сказал мне однажды: «Это не моя команда.» И в 1966 году, после выборов в Верховный Совет, собирался уйти на пенсию. Но ему предложили уйти на пенсию на полгода раньше, поскольку должность Председателя Президиума Верховного Совета СССР, которую он тогда занимал, понадобилась Подгорному. А когда эта должность приглянулась Леониду Ильичу, Подгорному предложили написать письмо об уходе на пенсию. Подгорный заупрямился, тогда письмо написали за него, поставили его подпись и зачитали на сессии Верховного Совета. Подгорный ничего не знал об этом... Это были мелкие, безыдейные люди, равнодушные к народу, безразличные к делу, и конец режима начинался уже тогда. Такие люди, как Брежнев, Подгорный, Кириленко, должны были привести режим к краху.
- В конце концов Анастас Иванович прозрел от коммунизма? Или только от сталинизма?
- Это важный вопрос. Я бы сказал, что в социализме как идее отец не разочаровался, но его разочарование в советском строе, то есть в советской модели социализма, мы, дети, видели. В то же время отец считал, что капитализм хуже советского социализма, в любом случае - хуже. Мне и братьям друзья задавали вопросы: что происходит? У нас дома кипели дискуссии, как в кружке Сахарова. О некоторых вещах отец говорил: «Да, это плохо, но все-таки вы понимаете, какой скачок страна сделала с 1913 года?!» Я ему возражал: «Пап, с 1913 года все страны совершили скачок». Он, в свою очередь, возражал мне: «Возьми Афганистан. Там до сих пор XVIII век. И посмотри на наш Таджикистан, где есть своя культура, Академия наук, современные больницы. Видишь разницу? Социалистические идеи, даже плохо воплощенные, дают свои плоды».
- Наша беседа подходит к концу. Извините, Сергей, что я напомню вам довольно хлесткую поговорку, ходившую в народе и касавшуюся вашего отца: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». Анастас Иванович ее знал?
- Отец услышал однажды эти слова от родственников, посмеялся. Что я могу сказать? Вспомню одно слово, которое звучит не очень изящно, но довольно точно отражает действительность: отец адаптировался к обстановке, не лез со своим уставом в чужой монастырь. Лезть в монастырь Сталина со своим уставом означало быть немедленно уничтоженным. Какой в этом смысл? Во-первых, не сделаешь ничего хорошего. Во-вторых, потянешь за собой вереницу людей! Ведь Сталин, если расправлялся с наркомом, арестовывал, обвиняя в мифическом заговоре, сотни людей – с женами, детьми и так далее. Отец был наркомом пищевой промышленности, значит, все директора мясокомбинатов, молочных заводов, кондитерских фабрик, холодильников, витаминных заводов немедленно были бы арестованы как вредители, завербованные Микояном.
В 20-е годы отец хорошо относился к Сталину, искренне считая, что он – продолжатель дела Ленина. В 30-е годы, особенно после убийства Кирова, отец стал понимать, что со Сталиным происходит метаморфоза. Потом началась война, отец весь ушел в дело снабжения и тыла, и фронта. Подчеркну: он отвечал за снабжение и тыла, и фронта. Сюда входило все: обмундирование, питание, лыжи и даже артиллерийские снаряды. Он с головой окунулся в эту работу, и ему было все равно: Сталин у руля или кто-то другой. Отец был тогда в хорошем возрасте, ему не исполнилось 50, он работал изо всех сил, спал по 5 часов в сутки. А после войны отец надеялся, что Сталин пойдет на демократизацию – это собственные слова отца, цитируемые мною из его воспоминаний. Отец имел в виду не нынешнюю демократизацию России, а демократизацию партии и ослабление завинчивания гаек в обществе. И вдруг, к своему удивлению, он увидел, что Сталин решил заново закручивать гайки, и стал отходить от Сталина, что не могло от последнего укрыться.
- В каком году умер ваш отец, Сергей?
- В 1978-м, на 83-м году жизни. Произошло это при Брежневе, мы были огорчены, что его решили похоронить не в Кремлевской стене, а на Новодевичьем кладбище. Мы считали тогда, что тем самым власти продемонстрировали, что ставят отца не очень высоко. Тогда мы были огорчены, а теперь счастливы, что можем собраться на могиле отца и мамы - по людски. Там же, недалеко от них, похоронена моя первая жена Алла. Каждый год в конце ноября, в день рождения Анастаса Ивановича Микояна, мы собираемся у его могилы. Знаете сколько нас, его наследников? 45 человек!
- Последний вопрос, Сергей: вы знаете, что мясокомбинат в Москве называется «Микояновский»? А одна из колбас – так просто: «Микоян»?
- Да, знаю, и это говорит о многом, согласны? Отец, не побоюсь громких слов, создал пищевую промышленность СССР.