ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ

«Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет».
Не знаю почему, но именно эти цветаевские строки назойливо лезут в голову всякий раз, когда бреду я аллеями Третьего еврейского кладбища.
На месте Первого, основанного на Молдаванке ещё в позапрошлом столетии, разбит ныне парк.
Второе, или, как его называли в начале прошлого века, Новое еврейское кладбище, соседствовало через дорогу со Вторым христианским. Церковь и синагога мирно смотрели друг на друга, но так повелось - жизнь еврейского кладбища не намного длиннее короткой жизни его обитателей.
Кладбище сносилось на глазах молчаливого города. От вокзала стремительно накатывалась новая автострада, и бульдозеры безжалостно утюжили бесхозные могилы, выкорчёвая из жизни Одессы следы её буйной юности. В эти безумные дни бесследно исчезла бабелевская Одесса.
Третье перенаселено, но Четвёртого за ненадобностью не будет - будущие постояльцы рассасываются по миру тоненькими ручейками слепых побегов.
Я бреду по кладбищу один. Когда-то я ходил с мамой и с сестрой её, Аннушкой, к папе, к дедушке и бабушке, а теперь и к ним, и к маме, и к Аннушке...
Вот эта застывшая в камне девочка с толстой косой погибла при газификации дома. В момент взрыва она играла на пианино, а её бабушка, чудом оставшаяся в живых, вязала ей в соседней комнате носки...
А этот мальчик, сын Аннушкиной сослуживицы, нелепо погиб в армии. Работая на элеваторе, он попытался схватить плывущую на конвейерной ленте лопату и поскользнулся. Когда его откопали, он был мёртв.
Мамин ученик, любимый ею Саша Волянский. Вместе с мамой и тётей улетевший перед свадьбой в Москву... Самолёт их разбился при взлёте из аэропорта Внуково. Где его невеста и с кем - какое это уже имеет значение?
Кладбищенский маршрут мой - по часовой стрелке - неторопливый большой круг от Ляленьки к деду.
По пути и слева, и справа, прерывая раздумья, окликают знакомые голоса: «Эй! Стой! Как ты там - за оградой?»
Я стараюсь не задерживаться - мама обижается, если я нахожусь у неё недолго, и жалуется покоящейся рядом бабушке: «Он и раньше таким был. На пять минут забежит и торопится уходить. А я старалась к приходу его нажарить котлетки - я ведь знаю, что он любит мои котлетки. Отварить картошечки... А как он любил мои вареники с вишней! Что он сейчас кушает - ума не приложу... Он так плохо выглядел, когда приходил в прошлый раз...»
От неожиданности я вздрогнул. Прямо передо мной шлёпнулся, подняв облачко пыли, засушенный пучок бессмертников.
- Промахнулся, - разочарованно произнёс вслед хриплый голос.
- Ося, это ты?
- Я! Я! - ворчливо затараторил старый приятель. - Остановись... Чё, фраер, мимо пробегаешь?
Я недовольно отбросил ногой букетик и подошёл к ограде.
- Ты можешь что-нибудь для меня сделать?
- Принести цветы?
- Плевать мне на твои цветы. Если их в тот же день не украдут, чтобы заново не перепродать, - через неделю они станут непригодны даже для веника.
- Чего же ты хочешь?
- Поговори со мной. Ты ведь знаешь мою жену?
- Фиру? Конечно...
- Раньше она прибегала каждое воскресенье, а сейчас приползает два раза в год - в день рождения и в годовщину смерти своей матери. Заметь, не в мои, а в её дни. Мои даты эта сука забыла! Она приходит с Арончиком - я всегда подозревал, что между ними что-то было, - постоит две минуты, притворно вздохнёт и положит крашеные бессмертники. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не швырнуть их ей в морду! Ненавижу! Её притворные слёзы: «Бедный Ося, как рано он ушёл». А потом уходит трахаться с Арончиком. Потаскуха! Все бабы такие! Ненавижу! Ты видишь, слева наискосок, вырядился в белый мрамор Долик Авербух?
- Не оборачиваясь, я кивнул головой.
- Ты ведь знаешь, он был зубным техником. Здесь половина кладбища в его коронках. Он вкалывал как лошадь, но подонком тоже был порядочным. Сонечка его никогда не работала. Домработница и варила, и стирала... А Сонька полдня спала, полдня по комиссионкам бегала. Пару раз, кстати, - захихикал Ося, - я отодрал её в его же спальне. Но как только Доля приходил домой, она перевязывала голову платком, ложилась на диван и умирала: «Я так за день набегалась!» А этот дурак весь вечер возле неё крутился: «Сонечка, бедненькая, у нас же есть домработница». И чай в постель, и конфетки... Он за месяц сгорел, оставив ей целое состояние. Как ты думаешь, она у него часто бывает? Чёрта с два! Поставила шикарный памятник, чтобы родственники не злословили, наняла женщину для уборки и... поминай как звали.
- А к тебе кто приходит? Я вижу, у тебя всегда убрано.
- Маня, - он секунд десять помолчал. - Она всегда была доброй женщиной. Ты знаешь её?
- Нет, откуда?
- Фирина подруга. Она всегда была ко мне неравнодушна, но меня никогда не вдохновляли девочки с плоской грудью. Скажу честно, я ей очень благодарен. Никогда не думал, что у неё такое доброе сердце, и она столько лет будет со мной возиться. Я ведь здесь почти десять лет... Ты не знаешь, она не собирается уезжать?
- Я же сказал тебе, что не знаю её.
- Этого я и боюсь.... - пропуская слова мои мимо ушей, продолжил он. - Здесь много брошенных памятников. Мы уже знаем: если приходят родители с малыми детьми, с роскошными цветами... Тщательно моют памятник... Начинают фотографировать, снимать на видео - всё. Конец. Через неделю их не будет. Сваливают. Кому-то везёт. Их близкие нанимают женщину, и та приходит наводить порядок. Два раза в месяц. Но и среди уборщиц есть такие экземпляры... Нахватают заказов, заскочат, смахнут для проформы упавшие листья и бегут дальше... Ты видишь напротив меня заросший бурьяном памятник?
Я обернулся.
- Так ему и надо! Я бы этому подонку при жизни не то что руку не подал - на одном пляже купаться не стал бы. А теперь вынужден на него постоянно глазеть. Если бы я мог, я бы ему всю рожу заплевал. Слушай, сделай для меня милость... - заскулил неожиданно он.
- Ося, прекрати. Ты ведь раньше не был таким озлобленным.
- Да, раньше... Думаешь, легко стоять здесь и в дождь, и в стужу? Всякое наприходит в голову. Особенно зимой. Каждый раз боишься, что к тебе больше никто не придёт. Послушай, ты не выяснишь в синагоге, можно ли брошенные памятники вывезти куда-нибудь? Есть же места на Северном, на Таировском... Может быть, кого нибудь возьмёт Второе христианское? Вот этот стоящий передо мной тип никогда настоящим евреем и не был. Чего я должен на него всё время глазеть? Ты выясни, а... - вновь заскулил он. - А то я боюсь. Это - как эпидемия: сперва они придут в запустение. Потом - я.
- Хорошо, Ося, я выясню. Я пойду, ладно? У меня сегодня ещё долгий маршрут.
- Постой секунду... Ты ни о чём не хочешь меня спросить? За десять лет я здесь всех знаю. Такого насмотрелся...
Я замялся.
- Разве что... Ты слышал что-нибудь о Бэллочке Сокирянской? Она лежит на сто тридцать втором участке.
- Бэллочка? Та, что умерла при родах лет пятнадцать назад?
- Да.
- Конечно, знаю. Я танцевал с ней на свадьбе моей приятельницы. В тот день она была просто восхитительна, - мечтательно произнёс он и тут же насторожился: «А чего это, кстати, она тебя интересует?»
- Понимаешь, она училась у мамы в классе. Рано вышла замуж и умерла при рождении сына. Её муж, рассказывала мне мама, отдал малыша в дом малютки. Когда сыну исполнилось четыре месяца, он женился на женщине с ребёнком и забрал малого.
- И это всё? Весь твой интерес?
- Я помню её день рождения. Ей восемь лет. Большой белый бант, как корона, царствует над ней, и я, приведённый мамой, стесняясь, мне всё-таки девять, сую ей в руку книжку. Она берёт меня за руку и ведёт во вторую комнату, к праздничному столу, украшенному стеклянными сифонами с сельтерской водой и волшебными сладостями. Суетится папа-фотограф (через несколько лет он бросит их и женится на другой), все читают стихи, получают подарки... Я вновь стесняюсь, когда подходит моя очередь, и она, подбегая ко мне, заглядывает в глаза: «Тебе, правда, весело? Идём танцевать!»
- Ой, ты прямо поэт. Я щас заплачу... Ладно, проваливай, - вдруг засуетился он. - Ко мне идёт Маня. Подойди в следующее воскресенье, и я всё для тебя разузнаю. А сейчас проваливай.
- Ревнуешь? - ухмыльнулся я.
- На хрен мне тебя ревновать? Она на три года старше тебя. Ну, иди, иди, она уже рядом.
Я махнул на прощание рукой и медленно побрёл по аллее. Я не сказал Осе всей правды.
Два года назад, когда я был возле Бэллочкиного памятника, я вздрогнул, услышав за спиной: «Теперь ты знаешь, где лежит твоя мамочка». Я не смог не обернуться. Невысокий слегка располневший мужчина средних лет и тщедушный мальчик застыли перед её керамическим фото.
- Тебе исполнилось тринадцать. По еврейским законам с этого дня ты считаешься взрослым. Даже можешь жениться. Только мамочки твоей на свадьбе не будет. Твой день рождения - день её смерти. Возьми, - протянул он сыну бидончик с водой, - учись ухаживать за памятником. Раньше, как ты ни просил, я тебя с собой на кладбище не брал. По закону не положено. Теперь можно.
С тех пор я их больше не видел. И лишь по всегда чистому памятнику, отсутствию пробивающихся сквозь мраморные плиты травинок, случайно заброшенных сухих веток и прилипших после дождя листьев, отмечал: недавно они ушли.
Но недаром я затеял с Осей разговор о Бэллочке. Уже полгода, как памятник преобразился, и паутина заброшенности осела на решётках ограды.
Через неделю я прийти не сумел - не всегда получается выбраться. Пропустил и вторую. И третью. Шестого июня, в мамин день рождения, на скорбном своём маршруте я привычно отметил: у Бэллочки опять никого не было.
- Ну ты паразит!- зашипел на меня Ося, когда я приблизился. - Не мог прийти раньше!
- Послушай, - попытался я объясниться, но он затараторил:
- Плевал я на твои оправдания! Я всё для тебя разузнал. Муж её отказался уезжать - не мог оставить памятник. А вторая жена его разошлась с ним, забрала своего и его ребёнка, которого она в общем-то с пелёнок и вырастила, и укатила в Австралию. Его же после их отъезда схватил удар. «Скорая» увезла его прямо с кладбища.
Говорят, что он вновь научился ходить и скоро здесь появится. Вот только речь его восстанавливается медленно.
***
Восьмой год, как я в Америке. Поезд сабвэя проносится по Макдональдс Авеню мимо еврейского кладбища. Склепы, гранитные обелиски мелькают в вагонном окне. В отличие от одесского - нью-йоркское кладбище обнажено - ни деревьев, ни кустов... Ухоженные аллеи. Тишь. Благодать..
Но как только поезд приближается к Бэй Парквэй, как и прежде, назойливо сверлит голову цветаевскoе: «Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет.» И я возвращаюсь в Одессу...
С волнами эмиграции прервалась на одесском кладбище связь поколений.
Как вы там, милые? Простите, что мы вас не взяли с собой... Простите, если можете...