Продолжение

Унисон – когда все поют или играют
в один голос, одну ноту

В.И. Даль «Толковый словарь»

Сопка впереди была белокожим ежиком с золотисто перламутровыми иголками корабельных сосен. Солнце сзади скатывалось за другую сопку – чернокожую, утыканную черными иголками деревьев. Здесь, внизу, между ними текла под ледяной защитой речушка Ай. Над одним ее угадываемым извивом, где вода бурлила в естественной проруби, невысоко поднимался пар и тут же оседал голубым инеем на какие-то стебли, торчащие сквозь снежную толщу… Сопки сдвигались с двух сторон теснее, теснее и кланялись в пояс невдалеке возвышавшейся над ними горе Надежда… Справа от речки - Уржумка, заводской поселок.

Уже занесены на четверть
Оконца, вросшие в сугроб,
И, кажется, готовят черти
К посту неспешно белый гроб.

И это белое всесилье
Не поменять, не одолеть,
Сюда такую боль вместили,
Что лишь дойти и околеть.

И от нее снега не тают
И обдирают наждаком.
Стоит Уржумка обжитая
Уральским полным сундуком.

Тут обретают доходяги
Свободу вечного тепла,
Тропа, как древко, и, как флаги,
На белом черные тела.

Это не для красного словца и не образ. Это нарисованная мальчишеским воображением правда. Слева – колючка вокруг бараков зеков с вышками по углам огороженного ею прямоугольника… и вокруг всего – лес.

Без забора завод, без собаки,
Круглосуточный грохот стволов,
Полигон, и желтеют бараки
Поутру без звериных следов.

Нет различия жизни и смерти,
Нет понятия «тишины»,
И сбивается узкоколейка:
Сколько верст до весны и войны.

Ни родных, ни вестей, ни конвоя, -
Снег идет, снег идет. Снег идет.
Все: и мертвое и живое
Тут сохранно без лишних хлопот.

Здесь, в белой смертельной пустыне, взяло начало многое в моей чудом сохранившейся жизни и главное – эталон, бережно хранимый и ежеминутно доступный в нетускнеющей памяти. Сначала голод ударил по ступням ног и свалил в тесноту ледяного барака.
Тогда надо мной возник кудесник на поселении, врач от Бога, изгнанный властью с высокого поста и почему-то миновавший «тройку». Матвей Борисович Должанский, с застегнутой навсегда и для всех душой, всегда улыбался, никогда не хмурился и не возвышал голоса – он словно сообщал запросто в случайной беседе нечто будничное, может быть, из утренней газеты, но каждый вслушивался в его журчащую с перекатистым «л» речь, чтобы, следуя за ней, найти спасение…
Это слово «доходяга» было лучшим доказательством существования интернационала, и каждый, выживший чудом и вырвавшийся «на землю,» остался до конца своих дней таковым – интернационалистом в самом романтическом смысле и сути этого понятия.
Они пили керосин, чтобы заглушить голод, и падали по пути на смену, даже не успев отступить с заледенелой тропинки, - прямо на ходу… и хоронили их, не соблюдая обычаев никаких конфессий и просто человеческого разумения, сваливали в рвы в стороне за сопками…
А над всем этим гремел полигон для испытания снарядов и стволов, изготовленных доходягами на секретном заводе, на котором «ковали победу». День и ночь. Круглый год. Рабочая сила стоила мало – дороже было похоронить. Это потом сюда каким-то чудом заблудилось партийное начальство… трибунал и расстрелы руководителей-ворюг на месте… эти выстрелы не были слышны за гулом полигона, но мальчишеское сердце ликовало и верило в справедливость, а более того, во всесилие и мудрость вождя, спасшего доходяг, завод и все человечество. Дружба народов была не фикция, а быт – никто не знал, какой они национальности в одинаковых изношенных телогрейках, с неразличимо запорошенными лицами, вповалку братски обнявшиеся в своем последнем смертном лежбище.
Это и осталось эталоном. И возникающая вдруг неизвестно откуда цифра 28 процентов не пугает, но лишь возвращает к памяти… - это уже три десятка с лишним лет спустя, когда ты сам - автор! Ибо издательство «Всесоюзное» и процент для столичных авторов, остальное -»провинции», республикам без разбора национальности и качества… и можно додумывать, что угодно, и спекулировать на своем притеснении, которое, конечно же, суть политики, но все так зыбко и недоказуемо, а память так остра и бессердечна!
И вот она спотыкается все же на новом проценте, когда ты поступаешь в институт, а потом ищешь работу и в бессилии натыкаешься на ощетиненную цифру, необозначенную, недоказуемую и непреодолимую…
А потом уже сам заседаешь в редколлегии и снова тревожно хватаешь ледяной воздух на заиндевелом берегу Ай, и кричишь, кричишь сам себе это слово, «доходяга»! Но тебя, конечно, не слышат коллеги, потому что издательство Всесоюзное, потому что цифра из Госкомитета, потому что ничего не изменишь, надо покориться, но нет, нет, лучше быть «доходягой» и остаться в новом рве, но тебя милуют и спасают и награждают «квасным патриотом».
Наверное, там, на Каменном Поясе, в том прижмурившемся от холодного солнца поселке Уржумка, потерял я невинность души своей, разучился прощать злую неправду и уже грузился в теплушки с депортируемыми крымскими татарами и чеченцами и стоял с евреями в очереди в крематорий в Освенциме…
Отчего в душе, будто бы отогретой юностью в послесталинской оттепели, так и остались навсегда нерастаявшими буранные заструги уральских дорог по склонам застывших намертво сопок, пропускающих меж собой легендарную речушку, где легендарно же проживает втиснутый народом в эту небывальщину Чапай, рубающий беляков? Отчего так непрерываемо протягивается оттуда Ариаднова нить до вершин рухнувших ныне и исковерковавших силуэт великого города башен? Зарево этого несчастья очертило контур прожитых десятилетий и добавило мужества душе сознаться, что вся жизнь прошла под тенью того, что стало теперь последней смертельной опасностью уже не отдельных земель, а всей планеты. Мы прожили век под мечом террора в стране, перевернутой уголовной партией с убийцей во главе, провозгласившей красный цвет террора знаком справедливости, а смерть - доказательством правды фанатиков.

Не там ли на Красной площади, потерявшей даже суть своего имени под потоками крови советских времен, лежит смертельным пугалом террорист всех веков планеты, возведший безнаказанное своевольное убийство в смысл политики государства и отравивший ядовитыми спорами миллиарды душ человеков своих современников и их потомков.
Разве не тени русских убийц остались на трупах расстрелянных ими в подвалах Лубянки и сваленных во рвы в Калитниках и на лицах поверивших им бывших царских офицеров, потопленных на барже в водах Волги в черте Царицына, разве не украинские полицаи свирепствовали в зондеркомандах немецких фашистов, уничтожая евреев и превосходя жестокостью и старанием эсэсовцев, разве не литовцы, сами потерпевшие от большевиков, устроили смертельный исход евреев в 9 форте или не китайцы культурную революцию красили в кровавый цвет китайской крови? Или они не террористы? Где, в каком краю мир жил без этого страшного дракона, уступая ему? В Германии, в Ирландии, в Испании, в Индии, в Японии, где???
Разве мир еще не привык и не попустительствовал ему? Разве не смотрел через голубое окно в чужой дом и не шептал «Чур меня»?! У пандемий нет границ. У террориста нет национальности – только род. Вдохните глубже. Этот род: человек. Он эволюционировал со всеми живущими. Он был крестоносцем, народником, нетерпимым католиком, красным комиссаром, фашистом, басмачом, анархистом, полпотовцем, вахабистом... кем только не был!..
Мы за много веков привыкли к нему и сожительствовали с ним, хотя он шел против законов природы, установленных Высшим Разумом, и уничтожал себе подобных... а мы, остальные, молчали. Мы отодвигались от огня, чтобы не обжечься. Отходили от брызжущей крови, чтобы не замараться.
Может быть, сейчас впервые за всю историю человеческого рода мы поняли, что нет выбора и другого шанса, и все миллиарды убиенных встали в армию, чтобы не отомстить и наказать, а уничтожить, как оспу, чуму, полиомиелит. Интернационализм отлично сохранился на ледяной подстилке Уржумских снегов, спасенный доктором Должанским, согретый семьей Коваленко, учившийся инженерному делу на кафедре профессора Ивана Усюкина, дружески пожимавший руку ученого Нажи Абдул Тепсаева, исповедовавшийся Эмине Ханум, сыновне восхищавшийся дважды героем войны летчиком Талгатом Бегельдиновым, открывавший тайны строки с Ильей Френкелем и Валентином Берестовым, Григорием Левиным и Львом Кассилем, а нотной премудрости с Владимиром Заком и Григорием Фридкиным, взрослевший с Вано Мурадели и Ниной Тимофеевой, Лидией Либединской и Кириллом Молчановым... дышавший одной средой с сотнями и тысячами друзей, людей, соплеменников, выживший, чтобы сегодня не споткнуться и не упасть, поддавшись истерическому обману, в объятия своего ненавистного врага.
Нет. У террориста нет национальности – он тоже интернационален. У него есть только род. К сожалению, по названию и по лицу ничем не отличимый от нашего общего рода.
Дилетанты и невежды нелепо самоуверенно дают рецепты и обсуждают программы.
Время выдвигает лидера и освещает дорогу. Отнесемся к Высшему Разуму с уважением (даже безбожники и атеисты) – он не за тем создал жизнь на земле, чтобы она прервалась, захлебнувшись собственной кровью. Прислушайтесь к ночному дождю, вглядитесь в жилки просвеченного полднем листа, повторите ритм сердца – не поддайтесь соблазну прощения. Каждый.
Каждый. Каждый. Все. Все. Все...
Завтра начинается сегодня, и рассвет должен быть солнечно золотым, а не кроваво красным.