ЗАПОВЕДЬ ИЛИ НАЧАЛО, ИСТЕКАЮЩЕЕ ИЗ ДУХА

Продолжение. Начало в №27 (375)
Что ж, ты родился и живешь в Америке и накрыть тебя стеклянным колпаком нам вряд ли удастся, да и вряд ли это нужно. Ты мне говорил, что снов еще не видишь, а может думаешь, что не видишь, потому что забываешь. Я же отсюда каждую ночь переношусь то в Белоруссию, то в Москву, то в Ригу - в места, которые очень люблю. Причем в этих снах я часто в буквальном смысле слова впадаю в детство: оказываюсь на родине и в твоем возрасте, и в школьном, и уже взрослым человеком. Но всегда в этих сновидениях присутствуют мои родители - твои прадедушка с прабабушкой, которых уже давно нет на свете.

В моих снах я играю с деревенскими пацанами в футбол, заваливаю экзамены в университете, опаздываю на интервью чуть ли не с Папой Римским и главный редактор объявляет мне строгий выговор с занесением в личное дело. Но просыпаюсь я после этих сновидений невероятно счастливым! Видимо оттого, что побывал в своей молодости!

Ох, если бы ты изобрел такой волшебный порошок! Мы бы с тобой без всяких самолетов оказывались за океаном, не тратя для того ни драгоценных дней, ни денег. Причем я бы делал тебя равноправным участником моих детских забав и забот, а также и взрослых занятий, ты бы переживал вместе со мной все то, что пережил я!

Наш с тобой дом в Бостоне полон самых замечательных, ярких и хитроумных игрушек! Но почему-то ты в них не играешь, а к новым буквально часа через два теряешь всякий интерес. Мы же играли в лапту самодельным тряпичным мячом, катали по улицам велосипедный обод или металлическую стяжку от старой деревянной бочки замысловато изогнутым крючком из толстой проволоки. Мы играли в «пикара», придуманную нами забаву, соревнуясь в сбивании самодельными битами консервной банки с определенного расстояния. И были счастливы настолько, что матери было не зазвать нас домой до позднего вечера.

С твоим замечательным порошком мы с тобой в одну прекрасную ночь оказались бы на замерзшей речке Добысна, чтобы покататься на самодельных деревянных коньках. Зачарованно смотрели бы через прозрачный, как стекло, лед на стайки плотвичек и пескарей, оставляя на нем небольшие проталины от нашего жаркого дыхания. Потом, как в моем детстве, играли бы с мальчишками в хоккей хворостяными клюшками и березовой шайбой. Правда, однажды подо мной проломился лед. Один из деревенских мальчишек подал мне клюшку, за которую я уцепился и вылез из полыньи. На берегу я дрожал не столько от холода, сколько от страха перед матерью, которой искренне обещал не играть на речке.

А потом мы с тобой сидели бы на теплой русской печи тетки Татьяны Тимошенчихи и вместе с Мишкой и Павликом, ее двумя сыновьями, слушали сказки деда Андрея. Дед Андрей был много старше своей Татьяны и давно из-за болезни не выходил из дома. Над припечком жарко натопленной печи сушилась моя одежда. Я знал, что тетка уже побывала у нас в доме и предупредила моих родителей, что мы с Павликом делаем уроки и я приду домой попозже. Так она спасла меня от хорошей вздрючки.

Тетка Татьяна отличалась неистощимым оптимизмом и непривычной для меня, воспитываемого в строгости, мягкостью к детям, своим и чужим. В ее доме нам позволялось все, даже игра в подкидного. Однажды ее Павлика оставили в школе после уроков переделывать контрольную по арифметике. Домой он пришел в слезах. А тетка Татьяна, узнав в чем дело, вместо наказания сказала: «Было из-за чего переживать, сынок! Оставили после уроков, ты бы на скамейку прилег и поспал, здоровей бы был!»

Павел Тимошенко, между прочим, после школы поступил в мединститут и стал впоследствии главным отоларингологом Белоруссии.

Помнишь, Андрюша, я читал тебе Пушкина? «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То как зверь она завоет, то заплачет как дитя. То по кровле обветшалой вдруг соломой зашуршит, то как путник запоздалый к нам в окошко застучит...» Ты внимательно слушал, зачарованный ритмом и музыкой прекрасных строк. А потом стал спрашивать: что такое мгла? вихри? солома? кровля?... Я терпеливо тебе объяснял, вспоминая, как мы, четверо детей и двое взрослых, уютно устраивались на пышущей теплом русской печи площадью всего в полтора квадратных метра. И отец читал нам: «Буря мглою небо кроет...». А вьюга бьется в кухонное окно, воет в печной трубе и шуршит соломой на крыше, как бы иллюстрируя только что услышанное. И все понятно.

Как- то здесь я читал интервью с профессором одного из университетов, специалистом и переводчиком русской литературы. Он сказал ужаснувшую меня вещь: едва ли пять процентов американцев, исключая, естественно, выходцев из России, знают кто такой Пушкин! Оказывается, перевести Пушкина на английский так, чтобы он стал понятным американцам, невозможно. Совершенно, дескать, другая ментальность, непонятная и неизвестная эпоха. На слуху у образованных американцев лишь Достоевский да Лев Толстой, и то благодаря экранизациям. А мне так хочется, Андрюша, чтобы Пушкин был тебе близок и понятен, как и всякому русскому!

Сейчас уже не помню первую прочитанную мной книжку, но наверняка не забуду ту, которую ты, Андрюша, попросил прочитать тебе в первый раз. Это был «Конек-Горбунок». Ты сам разыскал книжку на полке, узнав главного героя по картинке после просмотра одноименного мультфильма. А помнишь, мы сидели с тобой на ступеньках нашего дома и сочиняли разные истории про ворон? У меня не хватило фантазии и я пересказал тебе басню Крылова про ворону, лисицу и сыр. Интрига про хитрую лисицу и падкую на лесть птицу тебе так понравилась, что через несколько дней ты рассказал мне эту историю так, будто ты сам был ее свидетелем. После этого на твоей книжной полке появились «Басни» Крылова и мы с тобой прочитали про ворону и лисицу в оригинале, а потом еще несколько басен. Ох, книги, книги...

Много неприятных минут пришлось мне пережить, когда на уроке Сталинской конституции учительница застигла меня за чтением «Декамерона». Чужая книга была изъята, а меня после звонка поволокли в кабинет директора школы. А директором, Андрюша, был мой отец. Я ожидал порки прямо в кабинете, но произошло чудо - учительница акцентировала внимание директора не на уроке Конституции, а на «развратной» книге. И отец ей заявил: развратных книг не бывает, раз книга у нас напечатана, читать ее можно в любом возрасте! И только дома, возвращая мне «Декамерон», предупредил: еще раз поймают с книгой на уроке - пеняй на себя!

А может, это не так уж и хорошо, Андрюша, что книги у тебя всегда под рукой? Не получится ли так, как с игрушками? Кажется, все существующие игрушки есть у тебя, кроме детских пистолетов и других видов игрушечного оружия: мы его принципиально не покупаем, хотя в Америке оно выпускается и продается. А ты вот имитируешь пистолет из любой трубки и стреляешь.

Может, оттого я так люблю читать, что очень долго хорошие книги были для меня труднодостижимой мечтой? Впрочем, твоя мама росла в окружении книг и чтение осталось одним из самых любимых ею занятий до сих пор.

Кстати, об игрушечном оружии. В детстве мы играли в войну, разделившись на «русских» и «немцев». И были у нас деревянные винтовки и пистолеты. Мы наступали и отступали, кололи штыками, захватывали друг друга в плен. И никто из моих друзей и одноклассников не вырос агрессивным. А здесь в одну из школ на урок пришел первоклассник с отцовским пистолетом и застрелил свою соседку по парте. И это далеко не единственный случай со школьниками, а уж что говорить про взрослых. Буквально на днях в соседнем городке в офис зашел некто Мак Дермот и уложил наповал семерых сослуживцев из бухгалтерии. Одна из версий: они по просьбе налогового управления перечисляли из его зарплаты налоги, которые этот Дермот отказывался платить добровольно. Отчего здесь так много непредсказуемой и необъяснимой агрессии? Не потому ли, что далеко не все американцы узнают в детстве, что любовь никогда не кончается?
Эдуард Говорушко

Продолжение в следующем номере