МОЛЧАНИЕ ЛЮБВИ

Владимир СОЛОВЬЕВ

Ленинградская история
До сих пор не пойму, за что я тогда схлопотал по морде, да еще от своего самого близкого в те времена приятеля. То есть конечно, есть исторические, а точнее доисторические прецеденты – в каких-то племенах горевестников даже казнили. Единственно в чем меня можно попрекнуть, так это в невнимательности. Точнее в недостаточной чуткости. Не в оправдание, но в объяснение - человек мыслит по аналогии, и то, что ни с чем не сравнивается, как известно, не существует. Ассоциативно-психологический принцип – от солдата Швейка до мисс Марпл. Последняя так объясняет свой детективный метод: «Просто некоторые люди очень напоминают мне других – тех, которых я прекрасно знаю, и потому я могу предсказать, как они будут действовать в той или иной ситуации.» А как быть, мисс Марпл, с людьми и ситуациями, которые никаких аналогий не вызывают? Что касается юности, то она всё и вся мерит на свой аршин, а аршин у нее куцый – как и опыт. Отсюда – нетерпимость, которая с годами, то есть с расширением опыта, если не проходит, то притупляется. К этому надо добавить, что по природе своей я болтлив и пробалтываю все свои чувства (ну почти все), что, к примеру, раздражает мою жену: «Зачем все обсказывать словами?» Людей я делю на артикуляционных и косноязычных. Пусть так: на болтунов и молчальников. Бывает, конечно, что человек начинает как трепач, а кончает немотством. Тот же Гамлет: «Дальнейшее – молчание». Но одно сказать это за миг до смерти, другое – промолчать всю жизнь. А я, привыкнув обсказывать свои переживания, не замечаю часто переживаний, которые минуют, чураются словесной формы. Даже сейчас, в созерцательный период моей жизни, а тогда – особенно, когда энергия, часто пустопорожняя, так и извергалась из меня. Некий активизм, который ныне мне чужд, как чужд тот юноша под моим именем, повстречай я его теперь. А как бы он отнесся ко мне теперешнему?
Будь я тогда чуть повнимательней, не схлопотал бы прилюдной пощечины от моего лучшего друга. Что пощечина! Кто знает, может, предотвратил бы любовную драму, которая разворачивалась на моих глазах, но, увы, я в упор ее не видел. С другой стороны, если бы не та пощечина, моя судьба сложилась бы совершенно иначе.

Не помню, когда именно, да это и не важно в контексте рассказа, я впервые увидел Ахматову. Случилось это на ее литфондовой даче в Комарово, куда меня затащили две мои сокурсницы по искусствоведческому факультету Академии художеств. Мне было около восемнадцати, Ахматовой – за семьдесят. Одна из упомянутых девиц была тезкой Ахматовой и внешне немного похожа на нее в молодости, особенно челкой, хотя и не была ей кровной родней: внучка Пунина, последнего мужа Ахматовой. Жили они вместе, и Аня даже сопровождала Ахматову в Оксфорд, где та получила почетную степень. В Академию Аня попала скорее как внучка Пунина, чем как компаньонка Ахматовой: за редкими исключениями (мужеского пола), у нас на факультете учились внучки опальных знаменитостей. Не к слову будет помянуто, но если на детях великих людей природа отдыхает, то на внуках, а тем более внучках, и вовсе летаргирует.
Не могу сказать, что дружил с Аней либо с ее подружкой (тоже чьей-то не то внучкой, не то племянницей) – скорее приятельствовал. Было у меня одно качество, которое я с годами растерял, сближавшее с людьми противного пола, – я был любопытен и умел слушать, вот они и поверяли мне свои девичьи и уже не девичьи тайны. Странная вещь – то ли не воспринимали меня как мужчину, то ли чувствовали, что мое сердце, а точнее либидо, занято: я был тогда безнадежно влюблен в бывшую одноклассницу, с которой не виделся с выпускного вечера, хотя она училась на филфаке университета, рядом с Академией художеств. Каждый день я проходил по набережной, надеясь на случайную встречу. Чего я ждал? Где-то в глубине души я был уверен, что мы с ней суждены друг другу, и форсировать неизбежное казалось мне неверием в свою судьбу.
Сколько раз я проигрывал в воображении нашу случайно-неслучайную встречу, гонялся за незнакомками, принимая по близорукости за однокашницу, отрепетировал и знал назубок весь наш дальнейший путь – от первых слов до любовного ложа.
Если девочки у нас на курсе были сплошь родней знаменитостей, то мальчики – все со стороны. Наибольший контраст представляли именно Аня и Володя: тонкая такая, рафинированная девица – и грубоватый, с ходящими желваками и бычьей шеей, пришедший в Академию прямо из армии, видавший виды мужик. Вот именно так - что-то в нем было совершенно мужицкое: во внешности и во вкусах. Любил, к примеру, Рубенса, любить которого считалось у нас дурным тоном. Терпеть не мог Пикассо, считая штукарем и противоставляя ему Матисса, к которому мы относились пренебрежительно, как к маляру. Древнегреческой скульптуре решительно предпочитал древнеегипетскую, увлекался примитивным искусством, эстетический канон ставил выше эстетической свободы, которую отождествлял с разгильдяйством и вседозволенностью, отрицал художественные усложнения и изощренность, французское начало «Войны и мира» полагал снобизмом Толстого и прочее. Сейчас я думаю, что он сам был снобом, но только наоборот. К тридцати пяти годам он так и не изжил в себе юношеское бунтарство, его романтизм был инфантилен если не по сути, то по форме.
У нас на факультете он оказался случайно – не прошел на живописный, хромал рисунок. Манера его письма – эклектичная помесь импрессионистского мазка со старомодным жанром передвижников. Ничего от любимых им египтян или Матисса – был верен реалистическому уставу. Одну картину он мне подарил, и спустя несколько лет я вляпался с ней в историю. На ней была изображена проститутка в ленинградском порту, поджидавшая в лиловых сумерках клиента. Картина висела у меня в прихожей, покрываясь пылью, я о ней и думать забыл. И вот заявляется ко мне в гости старый приятель со своей новой феминой, на которой – предупредил меня заранее – задумал жениться. Каково же было наше общее изумление, когда, едва войдя, они оба прикипают взглядом к картине, а я, проваливаясь сквозь землю от стыда, – к гостье: вылитая портовая блядь, изображенная моим однокурсником. Может, и по иной причине, но женитьба у них разладилась, что укрепило меня еще больше в нелюбви к реалистическому искусству.
Совпадение, как в ситуации, когда знакомятся двое заик, и каждый думает, что его разыгрывают. Я знаю, впрочем, реальную историю, когда одного моего знакомого по фамилии Карп знакомили с человеком по фамилии Окунь. Сам я при этом не присутствовал, но сцена, говорят, была потешная.
Аня – или, как ее звали дома, Младшая Акума, чтоб не путать с «Акумой» Ахматовой, – казалась Володе кривлякой, он относился к ней насмешливо и в разговорах со мной высмеивал за манерность. К этой теме он возвращался довольно часто, что должно было меня насторожить, но вот не насторожило – был я в ту пору не очень чуток, толстокож, не понимал еще, что слова часто служат не для выражения, а для сокрытия истинных переживаний и возникают по противоположности: человек говорит не то, что думает, а иногда и обратное тому, что думает и чувствует. Откуда мне, с моим куцым жизненным опытом, было это знать? Это потом я дошел до понимания подобных изворотов русского – да, именно русского – ума, а тогда герои Достоевского казались мне исключительно литературными персонажами, изжитыми в нашей советской действительности. Теперь-то меня ничем не удивишь.
До меня, правда, доходило, что оба слегка переигрывают, культивируя и стилизуя свой образ: Аня – аристократическую утонченность, Володя – солдафонскую грубоватость. Нас с ним как раз и сблизило, что мы были припека сбоку этого немного снобистского, почти семейного клана нашего курса. Но в отличие от Володи, меня с этим внучатым сообществом кое-что связывало. Не в последнюю очередь возраст, а в первую – любовь к Серебряному веку, кумирами которого были деды и бабки моих сокурсниц, пусть даже неродные, как у Ани. Помню, как на лекции по истории КПСС Аня ударилась в слезы и выбежала из аудитории, когда речь зашла о ждановском постановлении ЦК против Ахматовой и Зощенко. Слегка помешкав, я вышел вслед за ней – не из солидарности, скорее чтоб утешить, но Володя счел мой уход демонстративным и высмеял за демарш. Я сам насмешничал над эстетским кривлянием наших девиц, но относился снисходительнее, чем Володя. Когда мы с ним судачили по поводу Аниного подражания Ахматовой, я защищал Аню, полагая, что хоть кровного родства и нет, но выросла-то она в присутствии Ахматовой, в тесном с ней общежитии, в ежедневном общении – вот и поднабралась.
В таком настроении я и попал в «будку» Ахматовой в Комарово, где старая поэтесса царственно восседала за письменным столом, сдирая марки с иностранных конвертов – кажется, для малолетней дочки то ли внучки какой-то своей приятельницы. Атмосфера в доме мне не понравилась – и барский, капризный тон хозяйки, и униженная, как мне показалось, старательность Ани, хоть та и была со своей неродной бабкой на ты. Я был удостоен разговора с Ахматовой, которой, преодолевая робость, стал подхамливать.
Хоть Аня меня и предупредила, что Ахматова плохо слышит, а слуховой аппарат носить не хочет, почему и предпочитает говорить, а не слушать, меня все равно раздражило это ее откровенное пренебрежение собеседником. Спросил, почему она живет не в Царском селе, а в Комарово, с которым ее ничто не связывает. «Именно поэтому», отрезала Ахматова, когда до нее дошел, наконец, мой вопрос после троекратного повтора, и заговорила об анютиных глазках – по ассоциации со своим именем? – и о мавританском газончике у нее под окном. Что такое «мавританский газончик», я, натурально, не знал, а потому раздражился еще больше. Короче, вел себя самым подонистым образом – Ахматова в конце концов отвернулась к окну, дав понять, что аудиенция закончена.
С Аней наши отношения скоро разладились – не из-за Ахматовой, а потому, что Аня была в критическом возрасте. Несколькими годами меня старше, она в аварийном порядке подыскивала мужа, что было по тем временам, когда волны сексуальной революции разбивались о железный занавес, не так легко.
О том, что подружки в это время вовсю невестятся, я и не подозревал, да и какое мне дело. Тем более не знал этого Володя, с которым мы летом, рюкзаки за спину, отправились в путешествие по древней Руси – от Владимиро-Суздальских земель до Кирилло-Белозерского и Ферапонтова монастырей. Древняя Русь еще не вошла в моду, и мы чувствовали себя первопроходцами, объездив, обходив, облазив и обшарив забытые Богом райгородки и деревушки. Спустя несколько лет, бросив годовалого сына на моих родителей, я повторил этот маршрут с женой, но того ощущения новизны уже не было, да и слишком был занят моей спутницей, чтобы быть пристальным к окрестному миру, как прежде.
А тогда у нас с Володей был такой душевный подъем, такой прилив свежих сил, такое весеннее чувство (хотя в самом разгаре было лето, но северное, умеренное), что фрески Дионисия и Феофана Грека, новгородские и владимирские церкви, суздальские и белоозерские монастыри казались нам чистой эманацией русского духа. Объездив полмира, я понимаю теперь, насколько преувеличенными были наши патриотические оценки, причиной чего был ограниченный кругозор обоих путешественников. Восторгаясь древнерусскими иконописцами, мы мало что знали об их византийских предшественниках либо о сиенских коллегах-современниках.
Сказалось и наше влюбленное состояние, которое, за физическим отсутствием любовных объектов, переносилось на памятники древнерусского искусства. По-нынешнему, сублимация. Володя знал о моей любви, я же о его – даже не подозревал. Не противопоставляя одно другому, уточню еще раз, что моя любовь была словоохотлива до оскомины, Володина – нема до патологии. Теперь-то, задним числом, я понимаю, каких душевных мук стоит эта немота. Не будь я такой дубиной и не будь так занят собственными переживаниями, мог бы, конечно, догадаться что к чему по его проговорам и наоборотным оценкам, по болезненному интересу к моим комаровским рассказам. Затаившись, он не снимал маску, которую я по наивности принимал за его лицо.
О чем только мы не болтали в пути – меньше всего о политике, время от времени перемалывали косточки общим знакомым. Аня была отнюдь не главным нашим объектом, но одним из многих. Я рассказал о поездке в Комарово. «Ломака», – усмехнулся Володя. «Кто?» – не понял я. «Обе», – отрезал он, имея в виду бабку с внучкой.
Я заступился за обеих. За Ахматову – кратко и формально, зато на Ане остановился подробней. Не так легко прислуживать капризной старухе-приживалке, будь та даже гений. Поэты вообще не из легких в жизни людей – и стал приводить примеры: от Фета до Пастернака. И тут только заметил, что справки из истории литературы интересовали Володю меньше, чем мой рассказ об отношениях между двумя Акумами, о которых я знал не только понаслышке и сочувствовал, понятно, не старухе. И тогдашний опыт не пропал для меня даром, в конфликтах знаменитостей с окрестной средой далеко не всегда беру сторону гения. Умолчу про современников, которых знал или знаю лично. Не касаюсь также разразившейся после смерти Ахматовой борьбы за ее литературное наследство между домочадцами (включая Аню) и ее сыном, который последние годы с Анной Андреевной вовсе не общался, в обиде на ее державное равнодушие к его отсидкам. Скажу только, что жизнь с Ахматовой была для домочадцев не сахар. Представьте также тесноту общежития, безденежье и тень, падавшую от опальной поэтессы на безвинных, иногда даже не родственников. Что точно знаю – Аня ухаживала за нею вовсе не для того, чтобы присоединиться к славе, а по доброте душевной, хоть и было в тягость. Может, потому Аня так заторопилась замуж, что ухлопала на старуху лучшие свои годы.
Отпутешествовав по древней Руси, мы вернулись с Володей в Питер, и в первый день, прямо на лекции, Аня шепнула мне новость: вышла замуж. Я ее поздравил и в перерыве сообщил новость Володе. Что произошло дальше, знаю по рассказам свидетелей, когда очухался от удара, который менее всего походил на пощечину, – отлетел метров наверное на десять. Именно Аня и приводила меня в чувство, кто-то, помню, комментировал с усмешкой: «Вот идиот! Они же разных весовых категорий!» Его самого в аудитории уже не было – собрал книги и был таков. «За что он тебя?» – спросила Анина подружка. «А я знаю!» – сказал я и глянул на Аню. Кто понял все сразу, так это она.
Аня позвонила мужу, сказала, что задержится на занятиях, – пусть невинная, но ложь, отметил я про себя, и мы отправились с ней в кафе «Нева», что на Невском, рядом с Садовой. Вид у меня был еще тот, ловил на себе сторонние взгляды – скорее, правда, любопытство, чем сочувствие. Что делать, так уж устроен человек, если даже в театре, когда гибнет герой, внутренний голос нашептывает: «Хорошо, что не ты!»
После антрекота с жареной картошкой, нам подали разноцветные шарики мороженого, облитые ликером и нашпигованные печеньем, и я продолжал отчитываться о древнерусской поездке.
– Обо мне говорили? – спросила Аня.
– Главным образом я.
– А он?
– Слушал. Что ему оставалось.
Все стало на свои места. И Володины насмешки над Аней, и его любопытство к ней – вся его наоборотная тактика. Быть таким скрытным, все таить про себя – Аня удивлялась еще больше, чем я.
– Ни разу не подошел ко мне. Отвел бы в сторону, намекнул. Да хоть через тебя. Стала бы я тогда бегать на танцульки эти проклятые?
И заплакала.
Тут до меня дошло наконец, что случилось непоправимое. Не то чтобы Аня была влюблена в Володю, но как муж он ее, по-видимому, больше устраивал, чем ее теперешний муж, которого она подцепила в пединституте им. Герцена. Аня вышла замуж не по любви, а по необходимости. Фактор времени, а не внутренняя, любовная или физиологическая, нужда – причина ее скоропалительного замужества.
Я еще долго, как мог, утешал Аню, но слушал рассеянно, думал о своем. Судьба моих сокурсников казалась мне безнадежно искореженной, и я не мог не думать о своей собственной. Лично я не мог удержать в себе ни одного чувства, ни одной тайны и признался в любви в два часа ночи в чужой парадной, сразу после выпускного вечера. В отличие от Ани, моя одноклассница не была матримониально озабочена, а сексуально даже немного заторможена и ждала не мужа, а принца, на коего я не походил ни ухом ни рылом. Мое сбивчивое – словами, руками, губами – объяснение в любви было отвергнуто. В ответ я услышал банальный рассказ о влюбленности в учителя литературы, отчего расставание со школой превращалось для нее в трагедию.
И вот, утешая Аню, я почувствовал вдруг беспокойство, которое все усиливалось и усиливалось, и я посадил Аню в трамвай, хотя она и предлагала пройтись пешком, а сам помчался на остановку двадцать второго автобуса, на котором так давно не ездил, что теперь боялся, не поменял ли он маршрут. Было уже поздно, но не так поздно, как в ночь после выпускного вечера, когда я объяснился в первый и последний раз в любви, не все еще потеряно, мысли мои метались между надеждой и отчаянием.
Вот, собственно, и весь сказ. Не будь здесь замешан известный поэт, я бы, конечно, будучи профессионалом, придумал бы продолжение. Ну, скажем, как встречаются тайно незадачливые влюбленные и рушится семья уже беременной от мужа Ани. Либо она идет на аборт, не зная, от кого ребенок. Да мало ли – стоит только поднапрячься. Однако ничего этого не было, а если и было, то за пределами моего знания. И не в одних моих переездах дело – сначала из Питера в Москву, а потом из Москвы в Нью-Йорк, когда я окончательно выбыл из жизни, которую сейчас описываю. Я потерял их из виду еще раньше, стремительно переходя из одной сферы в другую. Искусствоведом так и не стал; еще учась в Академии художеств, увлекся журналистикой; потом поступил в театр завлитом, стал литературным критиком, а когда зажали – занялся литературоведением, защитил диссертацию о Пушкине, тайком сочинял прозу, которую не то что печатать, показывать было никому нельзя, а здесь, за бугром, когда снова ее пишу, истощая свою память, – показывать некому. Этот рассказ из загашников памяти, с самого ее донышка. А в промежутке – самая прибыльная сфера, которая кормит по сю пору – политоложество на пару с моей бывшей одноклассницей.
Вот именно! Реальное продолжение этой истории не имеет никакого отношения к ее героям, но исключительно к рассказчику, который извлек мгновенный урок из того, чему был невольным свидетелем. Не знаю, как сложилась бы моя судьба (не только матримониальная), если бы не молчаливые злоключения Ани и Володи и не его удар мне по морде, от которого я, потеряв сознание, как бы только очнулся. В метафизическом смысле, так сказать. Когда через пару дней Володя как ни в чем не бывало появился на занятиях, я тут же, хоть он и не просил прощения, простил его: не из сочувствия к нему – из благодарности. Я поспел вовремя – и на двадцать второй автобус, который, слава Богу, не изменил расписания, и к моей однокласснице, которая все еще витала в девичьих грезах, и, кто знает, если бы не я, прогрезила, быть может, всю свою жизнь. Спустя несколько месяцев я на ней женился, убедив себя, а потом и ее, что одной моей любви хватит на двоих.
Вот только не знаю, хватило ли.