Между Сциллой и Харибдой

«История этого перевода - история разочарования», пишет Набоков в постскриптуме к русскому изданию «Лолиты». Равновеликий прозаик в обоих языках, единственный случай такого рода в обеих литературах, уникум в художественном двуязычии, Набоков признается в своем творческом фиаско и горько жалуется на переводческую несовместимсть русского и английского. Что же тогда требовать от ординарного профессионального переводчика чужих книг, если даже великий русский прозаик Набоков не смог удовлетворительно - с его собственной точки зрения - перевести великого американского прозаика Набокова?[!]
Тем не менее читатели любят переводных авторов. Если говорить о России, то у ее читателей куда больше любимчиков среди иностранцев, чем среди своих. Целое поколение россиян, к примеру, боготворило Хемингуэя и Сэлинджера, а несколько поколений сряду - Диккенса. Когда еще не существовало русского романа, русские читатели - и особенно читательницы - зачитывались романами Ричардсона. Примеры можно приводить и приводить - от Шиллера, Гюго, Стендаля, Бальзака и Мопассана до Роллана, Томаса Манна, Ремарка и Фолкнера. Некоторые иностранные писатели в России даже популярнее, чем у себя на родине, скажем, тот же Фейхтвангер.
Ну, понятно, Россия с ее пониженным чувством этнической и культурной идентификации всегда была излишне гостеприимна и не всегда разборчива в своих литературных увлечениях. Но ведь и стабильный, замкнутый, самодостаточный мир англоязычной культуры также раскрыл свои объятия некоторым писателям-чужеземцам. Среди них русские: Достоевский, Толстой, Чехов, Пастернак, Солженицын. Так что перевод не помеха, хоть какие-то потери и неизбежны. К примеру «Преступление и наказание» стало в Америке классическим, хрестоматийным произведением благодаря переводу или несмотря на перевод?
Есть старый, апробированный несколькими поколениями читателей перевод Констанс Гарнетт, и тем не менее несколько лет назад одновременно в двух крупных нью-йоркских издательствах - Вайкинг и Алфред Кноф - вышли два новых перевода этого романа. Не слишком ли много для одной Америки? Поставьте себя на место американского завсегдатая книжных магазинов: какой из трех переводов купить? А какой перевод приобрести библиотекам? Трудно предположить, что американские издатели сговорились, скорее наоборот: знай, скажем, Вайкинг наперед о планах Кнофа, он бы скорее всего воздержался от дубля. Но о старом переводе Гарнетт оба издателя, конечно, знали и тем не менее рискнули. Что ими двигало? Неудовлетворенность прежним переводом, несмотря на то, что именно по этому переводу знают американцы «Преступление и наказание»? Если так, то зря старались: большинство американских рецензентов полагают, что старый перевод лучше новых. то же самое я бы мог сказать и о любимовском переводе многотомного романа Пруста на русский язык: старый перевод Франковского и Морозова адекватнее оригиналу. Так что не всегда новая метла чище метет, чем старая.
Нас, однако, интересует не отличие новых переводов «Преступления и наказания» от старого, а сама проблема перевода с русского на английский. В Америке несколько переводческих школ, а уж переводческих рецептов - видимо-невидимо. Для простоты сведем все это к двум противоположным принципам - переводить буквально или идиоматически? заботиться о верности оригиналу или о читабельности перевода?
Сошлюсь на свой собственный опыт. Я выпустил в Америке несколько книг по-английски и опубликовал сотни статей в американской периодике, имел дело с дюжиной переводчиков. Когда я только приехал в Нью-Йорк, то выбирал переводчиков от степени знания ими русского языка. но вскоре я понял, что это никуда не годный подход. Выводы делать боюсь, но из моего опыта получается, что чем переводчик хуже знает русский, тем лучше у него получается перевод. Перевод тогда только хорош, когда он не заметен, когда не видно, что это перевод. Буквальный перевод, приверженцами которого являются многие слависты, может сгубить книгу. Переводить надо не слова, а фразы, может быть даже абзацы, потому что законы английского языка и американской культуры совсем иные, чем русские. Я помню, как моя знакомая Вера Данэм, славистка и переводчица, удивилась, прочтя название одной нашей с Леной Клепиковой статьи в ежеквартальнике «Antioch» - Between a rock and a hard place.
- Но ведь такой поговорки по-русски нет. У вас, наверно, было «Между молотом и наковальней»?
- Нет, у нас было «Между Сциллой и Харибдой»- признался я.
- Тем более, почему бы так и не перевести: греческая мифология интернациональна.
- Мы так поначалу и перевели, но потом редактор журнала решил дать название статьи и иллюстрацию к ней на обложке и усомнился: а вдруг такое название смутит некоторых читателей, ведь далеко не все из них знают, кто такие Сцилла и Харибда. А потому выбрал соответствующую американскую идиому: Between a rock and a hard place.
И обложка, надо сказать, вышла очень эффектная: перо, зажатое между двумя камнями. Иносказание: такова судьба русского писателя-эмигранта.
Я бы сказал, что и переводчик находится между Сциллой и Харибдой, между писателем, которого переводит, и читателем, для которого переводит. Перевод - это искусство компромисса. А если он невозможен? Тогда, мне кажется, надо брать сторону читателя, потому что в переводе не должно оставаться темных, невнятных мест. Переводчик, который испытывает оторопь перед оригиналом, никогда хорошо его не переведет.
Новые переводчики «Преступления и наказания» - Дэвид Макдафф в одном случае и Ричард Пивер и Лариса Волконская в другом - потратили немало сил на свою работу, и отчасти именно добросовестность их переводам и вредит. Первое, что бросается в глаза, когда листаешь эти книги, - огромное количество сносок, иногда по пять на каждой странице. Это, конечно, перебивает чтение, а может и вообще отвратить от него. Перебор с примечаниями означает, что новым переводчикам не удалось найти для текста Достоевского внятного и общедоступного англоязычного эквивалента, а потому они и прибегли к подпоркам-объяснениям.
Конечно, ряд реалий и слов в этом романе не всегда понятны и русским читателям - к примеру, что это за шляпа от Зиммермана? Или в схожем положении оказываются русский и американский читатель, когда встречается с устарелой единицей измерения - верста: как эта самая верста соотносится с километром и как - с милей? Нужны ли здесь объяснения? В академическом издании - несомненно, но не в популярном.
Самое сложное для перевода - это, конечно, разговор, а герои Достоевского, как известно, весьма словоохотливы, причем предпочитают монологи диалогам, что скорее всего - следствие их одиночества и одичания от одиночества. Помните Раскольникова, Мармеладова, Свидригайлова? Здесь перед переводчиками встает объективно трудная задача, как сделать эти разговоры живыми, а монологи правдоподобными? Увы, не всегда они с этой задачей справляются.
А как быть с привычкой русских чертыхаться? В переводе Пивера и Волконской читаем: «Ah, go tо the hairy devil!», а в переводе Макдаффа это звучит несколько иначе, но не менее замысловато и экзотично для американского глаза и уха: «The devil, there’s nothing to be done!» Это, конечно, поставит любого англоязычного читателя в тупик, и он, возможно, решит, что русские - люди более извращенные, чем есть на самом деле. Если мы переведем указанные фразы обратно на русский язык, то получим: в первом случае - «Ах, иди ты к волосатому дьяволу!», а во втором - «Дьявол, здесь нечего больше делать!» найдем это место в оригинале у Достоевского. Там всего лишь обычное восклицание: «К черту!» Я бы сказал, что переводчики здесь явно перестарались, перемудрили.
А вот какая история произошла с переводом слова «гласность» в устах Свидригайлова. В старом переводе у Гарнетт оно переведено как «publicity», a Пивер и Волконская переводят его как «freedom of expression». Зато Дэвид Макдафф решил, что коли это слово благодаря Горбачеву вошло уже в английский язык, то в переводе больше не нуждается и просто транскрибировал его латинскими буквами: glasnost. В результате смысл слова был искажен, потому что glasnost по-английски накрепко привязана к горбачевскому времени и означает не свободу слова вообще, а конкретный переход Советского Союза от тоталитаризма к демократии. По-русски слово гласность звучит в устах Свидригайлова естественно, а по-английски - вычурно и неверно.
В более широком смысле перевод - это вопросы, которая одна культура задает другой и не всегда получает на них ответы. Можно посочувствовать переводчикам, в том числе всем четверым переводчикам «Преступления и наказания», когда они бьются над русским словом «пошлость», которому в английском языке нет прямого аналога. Набоков в своей 155-страничной биографии Гоголя этой неразрешимой проблеме посвятил целых 12 страниц. Но ведь таких непереводимых слов, выражений, мыслей, чувств множество - слишком разнится исторический и современный опыт разных народов, различных культур.
Может быть, из-за непереводимости русской литературы, точнее из-за неполной ее переводимости, и возникло само это понятие «загадочная русская душа»?
А что если русская душа не загадочна, а труднопереводима?
И этой своей частичной непереводимостью она - с другой стороны - и интересна? Или технические проблемы мы подменяем гносеологическими?
В любом случае, здесь есть о чем подумать.