КОНСТАНТИН КУЗЬМИНСКИЙ: Я – ПОСЛЕДНИЙ АНДЕГРАУНД...

Из поэтов, посетивших в течение последнего месяца страницы «Русского базара», имя Константина Кузьминского , вероятно, лучше всего знакомо нашим читателям. Поэт, диссидент, эксцентрик, артист, собиратель, издатель, критик Константин Кузьминский долгое время жил в Нью-Йорке и активно участвовал в литературной и культурной жизни русскоязычной общины. Еще большей известностью он пользовался в неофициальных кругах ленинградской творческой интеллигенции 60-х – начала 70-х годов.[!] В 1975 году Кузьминский эмигрировал в США; в 80-е годы выпустил свое главное детище – знаменитую многотомную «Антологию новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны», составленную в соавторстве с Г. Ковалевым. Беседой с Константином Кузьминским завершается серия интервью с поэтами- гостями Фестиваля русской подпольной культуры.
- Костя, ваша бурная молодость и бурная деятельность пришлись на легендарные 60-е годы – самый расцвет «неофициальной» культуры в СССР. Что прежде всего вспоминается из того времени? Как вы начинали?
- Вот – шестидесятые годы, когда зарождалась прекрасная лирика. Панкратов, Харабаров, Евтушенко, Ахмадулина произвели революцию в области рифмы, корневой рифмы. Потом Панкратов и Харабаров выпустили по кастрированной дипломной книжечке, уехали в провинцию и спились. Это 1956 год еще. Вознесенский явился позже, он в архитектурном институте учился. Рождественский также – начинал прекрасным лириком, кончил абсолютным уе..щем... И тогда же с совершенно прекрасными стихами выступил Евгений Винокуров, тогда же начинал Юрий Левитанский... Почти все они сошли на нет. СовПис их скушал. Я у них у всех учился, заочником. Покупал все их книжечки, штудировал, следил за каждой публикацией.
- А где вы были очником?
- В Ленинградском университете. Специалист-ирпитолог. По змеям, ящерицам, крокодилам. Мечтал поехать на Амазонку. Но в 59-м году, в 19 лет, обнаружил, что не светит – в лучшем случае в Демократическую республику Мали, и всего на год. Это в лучшем, в идеальном случае. Плюнул и ушел в геологию. Работал геофизиком, гидрологом, потом ихтиологом. Объездил весь Союз. Работал ихтиологом на персидской границе, геологом – на норвежской границе. Продолжалось это лет до 24-х. Потом пошел экскурсоводом. Павловск, Петергоф... Потом самиздатствовал... Мы с Гришкой «Слепым» делали вторую книжку Бродского. Первая книжка, которая вышла в 65-м году, уже была сделана и отправлена на Запад.
- По какой «статье» вы уезжали? И когда?
– Как еврей, естественно, уезжал, как еще? В 75-м году. Я уже доигрался тогда так, что поглядывал, в какую сторону ехал. На Восток меня не тянуло – я там работал.
– Расскажите, пожалуйста, как вы доигрывались...
- Помимо Бродского, мы в 62-64-м годах издали Рейна, Наймана... Наймана не доделали... Бобышева, всех этих «сироток». Гордина, в частности, издали на кой-то, потому что он паршивый поэт был. На его вечере, кстати, в 59-м году я познакомился с Оськой Бродским. Нам было по восемнадцать. Ну так вот, в 62-64-м годах мы сделали дюжину поэтов, «Антологию советской патологии» - собрали неофициал питерский, там было примерно двадцать авторов, примерно по одному стихотворению...Организовывал выставки художников. Так что к началу семидесятых досье на меня распухло до состояния непотребного. ГБ не особенно хотело вмешиваться, но Союз писателей очень хотел убрать лишних и Союз художников очень недоволен был количеством неофициоза. Если б начали печатать нас, кто бы читал Анатолия Чупурова, Олега Шестинского и так далее? Шемякин прав, говоря, что не столько ГБ нас давило, сколько Союз писателей посредством ГБ убирал соперничков. Мы еще сделали антологию «Пять поэтов» – In the Mirror. Five Leningrad Poets –с Сюзанной Масси, в 67-71-е годы. Она вышла здесь в 75-м году, в издательстве Doubleday, на солидной билингве... Я встретил Сюзанну в 67-м году, когда работал в Павловске экскурсоводом. Они с мужем тогда только написали про Николая и Александру и приехали посмотреть страну, о которой писали, как это водится у западных людей. Сначала написали, потом решили посмотреть... Поскольку я был единственный человек, который говорил по-английски, то они нарвались на меня. А у меня был первый и последний официальный вечер в Доме кино, чудом устроенный Боренькой Тайгиным, моим первым издателем, отцом питерского Самиздата. Он работал там киномехаником и подкинул такую идею. Уже сделали вечера Горбовского, Сосноры, Кушнера. Вот – Кузьминского.
Они говорят: «Не знаем такого». «Ну как же не знаете! Кузьминский! Поэт!» Киношники вообще мало читают поэзию. Решили: ладно, сделаем. В день выступления звонят в Дом кино методисту из Союза писателей. «У вас там Кузьминский выступает. Мы такого не знаем». Методист, злой как черт, рявкает: «Надо знать!» – и вешает трубку. Потом до него доходит, что звонили из Союза писателей. А в СП были тоже смущены таким категорическим ответом. И вечер не прикрыли. Я читал стихи по-русски, читал по-английски для Сюзанны. Я английский с девяти лет знаю. Читал переводы Байрона, потому что в зале была моя названная мама Татьяна Львовна Гнедич, которая 11 лет отсидела в лагерях и за два года в одиночке перевела наизусть байроновского «Дон Жуана».
Она меня прикрыла своей широкой юбкой от тунеядства, оформила секретарем. Деньги получала она, а числился я...
Мой названный папа - Давид Яковлевич Дар, главный хулиган, открытый гомосексуалист в СП, который воспитал всю ленинградскую поэзию: Соснору, Горбовского, Бобышева, меня, Охапкина еще, Кушнера... Он вел ЛИТО «Трудовые резервы» и давал людям возможность там читать открыто. Бродского выгнал: «Молодой человек, сначала разучитесь писать, потом приходите к нам в литобъединение». Оська был страшно самонадеянный и наглый. Таким и остался.
И вот, когда Сюзанна, обалдев, сказала: «Что тебе – книгу издать?» «Нет, – я говорю, – давай антологию». «Кого на кого?» «Ну, давай – Соснора, Горбовский, Бродский, Кушнер, ну и я, темная лошадка». Пять лет ушло на это. Какие-то американские самодеятели-графоманы переводили. Перевод читать физически невозможно...
Знаете, мне всю жизнь «везло». Как только я делал какое-нибудь крупное деяние, время оказывалось в дауне. Выйди эта книга в 69-м году, во время израильского конфликта, – было бы другое дело. Выйди она в 73-м году, во время выставок неофициальных, скандалов, – стала бы бестселлером. Но она вышла в 71-м, и – молчание, никто не заметил.
Вот еще пример. Я сделал здесь фильм по дневнику подруги Юлии Вознесенской, которая осталась там опекать поэтов и загремела в лагерь. Фильм назывался Julia’s Diary, вышел в 85-м году, часовой документальный фильм. Показывали по 13-му каналу – PBS. На восемь миллионов потенциальных зрителей. Фильм выходит, и в тот же день иранцы берут американское посольство. Все телевизоры переключаются туда. Премьеру нам сорвали эти иранцы. Я ехал сюда, на фестиваль, и думал: «Ну не иначе какая-нибудь подлянка будет. Развалят пару Близнецов или Empire State Building».
– Представьте, Костя, что вам поручили бы приглашать поэтов на такой вот фестиваль. Кого бы вы позвали? Впридачу или вместо наших нынешних гостей?
– Я бы Эдика Лимонова пригласил, который сидит в тюрьме и неизвестно, когда выйдет. Олега Охапкина, который тоже сидит безвылазно – полгода уже сидит в дурдоме в Ленинграде. За всю жизнь у Олега, который родился, между прочим, в 1944 году, в блокаду, вышли всего две тонюсенькие книжки-брошюрки. А почему? Тусоваться не умеет. А Драгомощенко умеет... И Димочка Пригов..., «Дмитрий Александрович», как он меня поправил. Я его в свое время натравил на наших классицистических вонючек, и он им читал: «Я славлю матросов и генералов/ А главное – марши победные...»... И так двадцать минут. Они совершенно обалдели. Это был его первый приезд в Ленинград, он тогда еще только начинался как поэт. Я встретил его в мастерской Юрки Жаркиха, где устроил чтения поэтические...
Я в те годы главным образом занимался тем, что связывал поэтов с художниками и художников с поэтами, чтобы совместно вести тарарам. Кучу выставок организовал, первую – в 62-м. Тогда, между прочим, и привел поэтов на выставку, чтобы они почитали стихи. Кривулина покойного, Эдика Шнайдермана, Колю Рубцова...
В то время Западу требовалось самое тупое искусство. Славистские отделения университетов открылись только при Хрущеве в Америке, раньше были германо-славянские. Теперь потребовались специалисты по русскому языку, чтобы разговаривать с коммунистами. Разговор происходил очень просто: ты им показываешь знак доллара, они тебе – серп и молот. Ты им – один палец, они тебе – одну тыщу. Диалог состоялся. Наплодили безработных славистов и вернулись обратно в соцарт.
Эрик Булатов пародировал советские афиши, стал первым художником. Он работает по принципу советского плаката... Илья Кабаков попал в первую десятку художников мира.
Димочка Пригов и Лева Рубинштейн – они представляли соцарт.
Димочка взялся написать двести тысяч стихотворений. Отсюда явствует, что он производит нечто внешне похожее на стихотворение, но это – чистый эрзац... Я прочитал том, не запомнил ни единой строчки...
– Так-таки ни единого хорошего стихотворения?
– Он один раз сделал гениальную выставку у себя в квартире в Москве. Всю комнату на уровне глаз завесил пол-литровыми банками. В каждой банке лежало по стихотворению. Можно было вынуть его, прочитать и положить обратно в банку. Но я отчетливо помню, что это не было «Я помню чудное мгновенье...». Это было нечто, имеющее внешний вид и форму стихотворения при нулевом содержании. Но он гениально это исполняет. Он – потрясающий актер.
По профессии, между прочим, скульптор. До 74-го года, до 35 лет, занимался спокойно скульптурой. На скульптуру все-таки давали деньги в советское время. И рисовать умел. Здесь даже в архитектурном институте не рисуют – зачем? Компьютеры на это. А в ЦХШ была хорошая школа рисунка. На этом и Шемякин, собственно, выехал.
– Давайте перейдем к американскому периоду вашей жизни, который тоже уже не вчера начался. Что происходило с вами здесь?
- Во-первых, в Америке поэзии я не обнаружил, за вычетом битников, которых я знаю с 59-го года. Журнал «Иностранная литература» то ли в 59-м, то ли в 60-м году сделал маленькую подборочку, обнародовав Керуака, Гинзберга, Ферлингетти. Керуак во многом меня и породил, его проза...
Когда приехал в Америку, с битниками я нашел общий язык. С Аленом (Гинзбергом - М.Г.) сначала в хлам разругались, потом подружились, потом несколько раз выступали вместе. На вечере памяти Алена Могутин, Друк, я, Сатановский читали переводы, стихи, всякие истории про него...
Так вот... Мне пробили место профессора в Техасском университете, в Остине. Техасский университет – один из пяти крупнейших университетов страны, работали там профессора экстракласса, со всей страны съезжались. Был такой Айра Тайтунник – Тютюнник на самом деле, из евреев украинских. Его отец бежал от погромов на Украине, сын русский язык учил по книжкам... Старое поколение разговорным русским не владело. Шесть профессоров и шесть аспирантов слушали мои лекции о современной эмигрантской поэзии. Лекции пришлось читать на английском, стихи – по-русски, подстрочный перевод синхронный...
– Прямо из Ленинграда отправились в Техас?
– Нет, сначала на полгода из-за своей борзулечки в Вене застрял, потому что в Италию с собаками нельзя. Уехал в феврале 76-го года в Америку, а семестр уже начался и меня могли только с осени взять. Просидел полгода на Толстовской ферме (ферма Толстовского фонда – М.Г.), каталогизировал библиотеку у этой старой идиотки Толстой. Иммигранты приезжали, сдавали свои библиотеки. Она брала только собрания сочинений – классику. Все остальные лишние книги закапывались в землю. Вывозить дорого. Я там на свалке раскопал много потрясающих изданий. А графуня единожды вызвала меня на аудиенцию... «Вы футурист? Я футуристов не люблю. Не читаю». Как в 17-м году не читала, так и в 76-м продолжала не читать... Она унаследовала всю папенькину глупость, но ни грамма его таланта...
– Расскажите, как вы начали работать над «Голубой Лагуной»...
- Год я в Техасе преподавал, потом говорю: «Надо поэтов питерских, которых я собрал, начать делать сборнички». «Не трэба». Мы, говорят, Чехова изучаем, нам этого достаточно.
Был такой Джон Боулт, крупнейший специалист по русскому авангарду, хотя диплом писал по Блоку. В Московском университете учился. Единственный честный человек. Сказал, что «никогда я не буду знать русский язык так, чтоб наслаждаться поэзией». И перешел на визуальное искусство. Хотя он преподавал русский язык и литературу. Сейчас он в Беркли или в Стэнфорде. С ним мы организовали институт современной русской культуры у Голубой Лагуны. Он мне дал своего издателя в Массачусетсе, и я грохнул девять томов антологии – от шестисот страниц первого тома до девятисот страниц харьковского тома. Восемьсот страниц – киевско-одесские. И не дошел до Москвы. Сделал ручной набор, ручной клей – жена клеила, побирался на фотографии у богатеньких ИТР-ов-нефтяников. Я сдавал издателю «camera-ready copy», то есть все расходы были на мне.
Поскольку фотографий поэтов у меня было считано, то я помещал не одну пасквильную фотографию и биографию «родился-женился-учился-убился», а все, что знал о поэте, все стихи, какие собрал...
В общем, выходила антология с 80-го по 86-й год. Девять томов вышли. Было девять – и осталось девять, хотя на Интернете я уже нахожу и пять томов, и пятнадцать томов, и тринадцать томов... Первый том я делал девять месяцев – нормальный срок беременности. За первый том я должен был получить то ли 10 то ли 14 процентов после проданных 250 экземпляров, то есть 600 долларов. Правда, не получил, потому что издателю пришлось платить адвокатам и так далее...
Потом начались судебные процессы. Шемякин натравил на меня своего фотографа Аркашку Львова, который подарил мне свою фотографию-автопортрет, без штанов, и наобещал материалы по Одессе. И конечно, сделать ничего не сделал. Ну, я так и написал: «Визуальный и текстуальный материал по Одессе обещался предоставить одессит Аркашка Львов... Привожу единственный материал, который он мне предоставил. Фото – Аркадия Львова, портрет – Аркадия Львова, предоставлено – Аркадием Львовым». И на развороте – его фотография. По Одессе я все равно собрал колоссальнейший материал... сам...
– Как же вы это умудрились сделать – из Америки?
– А Шурик Рихтер? А Полина Глузман? А Лев Межнер? По Харькову – Бахчанян. Лимонов писал мне начало, потом ему стало некогда, потом, по счастью, ему почти что сломали ногу, и он застрял в больничке, и от нечего делать написал мне на больничных рецептах целый эпос о Харькове. Потом вышел на Милославского в Израиле, и все из Юрки Милославского вытянул. Потом нашел аптекарского сынка Сашу Верника – его задействовал по Харькову.
– И все на свои средства?
– На зарплату жены-уборщицы, которая по профессии парковый архитектор ландшафта, но единственную работу, какую я мог ей найти, это – музей, где она чистила серебро и мыла сортиры, а потом приходила и клеила макет... Шестьсот долларов в месяц у нас было. На них мы крутились. Шестьсот страниц ручного набора – получается по доллару за страницу. Самая дешевая машинистка тогда брала 5-7 долларов... Когда подсчитал по времени стоимость своей работы, получилось 10 центов в час. За такие деньги работают только дети в Третьем мире...
Никого это не колышет! Смотрят по результатам. Вот – «Русские народные сказки Афанасьева». Возьмите академическое издание «Сказок» Афанасьева. В конце там приводится такое описание, что дом у него был покосившийся, из щелей в полу чудовищно дуло, и он их застилал лишними оттисками своих фольклорных статей. Никого не волнует, как ему жилось. Зато – «Русские народные сказки АФАНАСЬЕВА». Толковый словарь Даля. Антология Кузьминского и Ковалева.
Григорий Ковалев – это Гришка Слепой, мой друг и учитель, с которым мы начинали это делать... Он ослеп шести лет от кори, ходить мог сам, не сшибая столбы, видел смутное пятно, но читать не мог. Однажды он приволок «Войну и мир» по Брайлю. Это заняло полкомнаты. Но стихи ему могла прочесть любая девочка, которые за ним стадами ходили. Весьма некрасив был и, естественно, как слепой - неопрятен. Сирота, никого не было, кроме тетки- гэбэшницы. Но стихи он знал и понимал лучше меня. Правда, Кривулин распустил слухи, что вся антология сделана по памяти Слепого. Эти его высказывания – «Можно еще и так, наизусть» – содержатся уже на сайте информатики. Но запомнить девять таких томов и компьютеру не под силу, не то что человеку.
Другое дело, что Гришка безошибочно вычленял лучших поэтов. Он года на три был постарше меня...
Тираж антологии гноится в славистских отделах американских университетов, где их никто не открывал. В 95-м году поехал в Техас подругу замуж выдавать, а меня ребятки-американцы, мои друзья, попросили почитать. У меня с собой текстов не было. Сунулся в библиотеку – во втором томе там мои стихи. Заодно посмотрел, как читают. На первом томе было шесть штампов о выдаче. На втором и четвертом – там уже было по одному-два штампа о выдаче. Остальные были девственные. Их не открывали. Правда, Юз Алешковский, то ли в Корнеле, то ли в Йеле, прибарахлил первый томик. Одного читателя я имею твердо.
Итак, из шестисот экземпляров первого тома – 250 на «славиках» Америки, 150 – на «славиках» Европы, издатель туда тоже поставлял... Его рынок – библиотеки, потому он и мог это себе позволить: знал, что 400 экземпляров спокойно сбудет с рук...А знакомым говорил: «Нашел себе такого дурака, Кузьминского, который бесплатно делает всю эту работу».
Остается 100 экземпляров в розничную продажу. 50 экземпляров тут же купили поэты, у которых хоть один стишок был напечатан. Ну как же, теще показать... Поэт! – вон, в антологии даже...
И действительный тираж, то есть тот, который, дай Бог, попал в надлежащие руки, – от силы 50 экземпляров.
– Не думаете ли вы в таком случае сделать второе издание?
– Уже десять лет об этом ведутся разговоры. «Да, надо переиздать!» Потом приезжают: «Нет, это никак...». Нерентабельно. Когда в России открылся свободный рынок, сначала интеллигенция кинулась издавать Бердяева, Шестова, серьезную философию. Потом выяснилось, что философия за 3 года, да, продается, книги не залеживаются, есть еще читатели... Но «Тарзан» и «Анжелика» уходят за три дня. Вот и все. Нормальные рыночные отношения.
Я, кстати, философию не читаю. Я покупаю «Тарзана» и «Анжелику». Мне это гораздо интереснее, чем читать откровения Лосского, Шестова или Бердяева.
Здесь что раскручивают, на Западе? – Или соцарт, о котором я уже говорил, или чернуху, Сорокина. Сорокина я очень уважаю, это мастер экстракласса. Но он создает образ Ивана – дебила, маразматика и извращенца. И это то, что нужно Западу. Такое впечатление, что они работают на западные деньги. Впечатление, повторяю, не суть. Возможно, Сорокину хочется так видеть мир и описывать его. Но это пришлось очень по вкусу на Западе. Русский человек, мол, это – либо лозунги по Пригову и Рубинштейну, либо – извращения по Сорокину. Маразм, нигилизм и соцарт. Виктор Ерофеев то же самое. Его «Русская красавица» разошлась здесь на всех языках. Вещь маразматическая. Виктор Ерофеев, специалист по маркизу де Саду, специалист по всему номер один. Все это совершенно спокойно хавается Западом...
– Где же настоящая современная русская литература, по вашему мнению?
– Дэвид Ремник, сынок этой бойкой Сюзен Зонтаг в Москве, дает материал в «Тайме». Писатели: вот Толстая, вот Сорокин, Пригов, Ерофеев, Рубинштейн... Саша Соколов упомянут только в прямой речи Сорокина мельком. Нет такого писателя. Еще одна деталь: во всем виноваты Ахматова и Бродский... Ахматова со своими закордонными романами, от Модильяни до сэра Исайи Берлина, все время поглядывала на Запад. А Бродский вообще в упор Россию не видел. Ему она по барабану была. Но зато – Греция, Рим, Венеция. И аудитория их – это была западническая аудитория «совка»-ИТРа, которому казалось, что в России все плохо, а вот на Западе... От Сахарова до более мелких фигур все уповали на Запад. Самое смешное: Бродский, еврей, в Израиле никому не нужен. Там он не котируется. У них своя литература, попытка создать свою литературу. Большими трудами, потому что Израиль считается Ближним Востоком. Что бы они ни сделали там – все это на уровне Ирана, Персии, Турции, Египта – не выше. Я здесь один или два раза видел израильский фильм по телевизору, не больше. Что касается прочей литературы – она никого не колышет. Колышет еврейско-американская литература, типа Сола Беллоу, Леона Уриса и тому подобное... Филипп Рот туда же.
Суть в том, что основной читатель и потребитель в шестидесятые годы и позже был, повторяю, технарь с верхним образованием. Они пили, конечно, кофе, западный напиток. Кстати, потомственная интеллигенция пила чай в России. Можно было, придя в дом, определить точно, к какому там классу принадлежит человек...
Что они здесь – Колю Рубцова печатают? Астафьева переводят? Белова? Шукшина? Никому это не трэба. Им не нужна русская литература, им нужна литература европейская, с европейским уклоном, или негативуха типа Ерофеева и Сорокина. Педерасты нужны тоже. Я имел несчастье опубликовать своего друга поэта Гену Трифонова. Саймон Карлинский в Калифорнии немедля его перевел, напечатал в педерастическом журнале «Адвокат», потом меня завалили письмами из тюрем с признаниями в любви... черт-те что. Честное слово. Я не знал, что отвечать. Так вот, Саймон Карлинский из всех 150 поэтов у меня в антологии вычленил Трифонова... Трифонов пять лет отсидел за то, что любил не в ту дырку. Сейчас его взялись опекать богатые шведы, ездит в Швецию...
– Как вам в деревне в Пенсильвании живется – хорошо?
– Я не в Пенсильвании, я в Нью-Йорке, на границе с Пенсильванией, на другом берегу Делавэра Пенсильвания. Поэтому держу пулемет «максим». Пять лет не был в Нью-Йорке. Никак не могу понять, почему Мария Бродская пригласила меня в качестве поэта. Если учесть, что у меня, кроме как в моих же изданиях, не напечатано ни строчки практически... ну, кое-где в «Новом журнале»...
– Как? Я видела ваши книжки...
- Две книжки я сделал самиздатом – триста экземпляров за свой счет. «Вавилонская башня» и «Пиранья». «Пиранью» сделал за несколько месяцев...
Лимонов как поэт, как прозаик, кстати, мне ближе всех. Мы вместе и безобразничали здесь, когда всю нашу братию не печатали ни «Континент», ни прочие толстые солидные журналы. Глезер воровал что-то в «Стрельце». В 81-86-м годах мы и сделали два номера «Мулеты», где собрали всех отвергнутых, невостребованных. Лимонов, Кузьминский, Бахчанян, Анри Волохонский, Хвостенко... Весьма неслабая компания. Но Сереженька Довлатов с Ефимовым в переписке своей, где косточки всем перемывали, ни тот, ни другой «Мулеты» не читали. Но обсуждали - соответственно. Какой-то скандальный журнальчик. Кстати, оба два никак не могли понять, зачем печатают этого Сашу Соколова, который к литературе не имеет никакого отношения... Я взял и составил списочек, о ком говорят Ефимов и Довлатов... И список, кого они не обсуждают. Второй список получился более впечатляющий. И дал две колоночки...
Так что я очень пессимистично настроен, и в отношении фестиваля тоже... Во всяком случае, мне кажется, я единственный тут «андеграунд» остался – и был, и есть, и буду...