Круглый и продолговатый акараже на зеленом

2. Фазенда Риу ду Негру

Ударяю снова, по другой лиане, подражая продавцам кокосов, – быстрое, короткое движение. Факан с хрустом разрубает воздушный корень рядом с моей ногой. Конечно, следовало сначала поучиться у Андрея, но я подозреваю, что он никогда не пробовал прорубать тропы, да и леса своего избегает: боится паразитов. Переползаю через Негритянскую реку обратно в огород, вешаю факан на лаймовое дерево, с которого ежедневно собираю несколько плодов для кайпериньи, получаю дружеский укол от растущей рядом агавы и бреду к другим мосткам. Рядом с ними – куст сахарного тростника, из которого мы вчера выжимали сок. Тут, я знаю, тропа более отчетлива. Только она, по всей видимости, ведет в неправильную сторону. Мой план заключается в том, чтобы пересечь участок леса справа налево, наискосок, взбираясь вверх по склону ущелья, и выйти на соседское пастбище, на манящую желтую дорожку, которая хорошо видна с веранды Андрея... Борясь с искушением плюнуть на поход и снова плюхнуться в воду, вступаю в лес во второй раз. Здесь низина – влажная земля покрыта слоем огромных засохших листьев, цветом и плотностью напоминающих кожаные подметки. Воздух полон мелких ярких бабочек – они вспархивают отовсюду и являют собой единственное приятное и экзотическое зрелище в этой колючей чащобе. В каждом кусте, к которому я приближаюсь, кто-то тяжело вздыхает и, топая, уходит... Чем выше по склону – тем непроходимее становится путь. Наконец, тропа вовсе исчезает, и я остаюсь на небольшом клочке пространства, под единственным высоким в округе деревом с белым тонким стволом и фонтанчиком огромных листьев на верхушке.
Дерево напоминает папайю, на которую я сегодня утром лезла по лестнице, намереваясь открутить несколько висящих под кроной зрелых плодов. Андрей снизу пояснял, что папайя, по сути, вовсе не дерево, а трава, и поэтому... Тут он забыл держать лестницу, та отвалилась, и я повисла на стволе, то есть стебле, который оказался, правда, ребристым, шероховатым и таким удобным, что если бы не болячки на ногах, можно было бы спуститься самостоятельно.
По нынешним бразильским законам, каждого покупающего землю фазендейро (даже если он, как Андрей, покупает жалкий клочок площадью в 70 акров) обязывают приобрести участок леса не подлежащий вырубке или, скорее, выжигу, теоретически, с тем, чтобы сохранять экологию края. Вот только лес этот к первоначальной сельве имеет не большее отношение, чем бурьян на городском пустыре – к сосняку. Кое-где, проезжая по Баие, можно заметить лесистые холмы с большим количеством высоких деревьев, сохранившие следы изначальной «многоярусности»: над подлеском зонтами стоят деревья повыше, над теми – еще выше, все сплетены лианами, и на каждом ярусе – свои цвета, звуки, свои обитатели. Но куда больше –бескрайних насаждений молодых эвкалиптов, которые подобно войскам покрывают гребни холмов. Мрачные, с темными стволами, стоят они тесными ровными рядами. Почва между деревьями потравлена пестицидами, чтобы удобнее было каждые три года срубать и отправлять в Японию. Один такой массив тянется прямо за домом Андрея, по другую сторону вьющейся над долиной проселочной дороги. Туда, покидая андреевскую землю, я хожу в туалет: по крайней мере земля ровная и кустов нет: только эвкалиптовые листья и термитники. По другую сторону дома, по крутой тропе вниз, попробовала направиться только один раз – в первый вечер – и чуть не сломала в темноте ногу... Сам Андрей путешествует на открытую всем ветрам садовую площадку, расположенную прямо перед крыльцом. Утверждает, что таким образом удобряет растения.
... Я пытаюсь расслабиться и «влиться» в окружающую чащу, чтобы увидеть ее обитателей. Но для этого слишком жарко, колко, неудобно. Болит уколотый глаз и где-то ободранный затылок. Поворачиваюсь, иду по тропе назад и нахожу нечто похожее на ее ответвление, петляющее вдоль реки. Здесь идти немного удобнее. Видно, протоптали то и дело пересекающие соседские территории крестьяне-птицеловы. Спустя некоторое время снова перехожу реку и оказываюсь в небольшом пальмовом болоте, принадлежащем, как я знаю, ближайшей соседке Андрея доне Маргарите.
Дона Маргарита живет по большей части одна (со скотом и собаками, конечно). У нее есть муж, которого мы встретили у фруктового лотка на базаре в Энтрериос, – полный, улыбчивый человек с тихим голосом. Но муж этот – один на двух жен, потому навещает Маргариту эпизодически. Когда-то у Маргариты с Андреем были очень приятельские отношения: он даже ночевал у нее не раз, притопав пешком из Энтрериос. Средств транспортировки – и средств на транспортировку – у него тогда не было. Два года назад Маргарита увидела со своей земли, как Андрей поливает находящийся близ ее забора огород в голом виде, и восприняла это как личное оскорбление. Но кур продолжает продавать: с двумя такими курами, вернее, костлявыми мускулистыми петухами, сваренными к тому же Андреем в коже и перьях, я имела несчастье познакомиться. Большую часть этих суровых птиц скормила через окно кухни кошкам, что сильно способствовало установлению между нами полюбовных отношений...
... Через пальмовое болото выхожу на заросшее пастбище, за которым видна колючая проволока – Маргаритина граница. Решаю похоронить джунглепроходческие планы и с облегчением иду назад к лаймовому дереву. Избавляюсь от штанов и ложусь в воду (глубина тут по колено, поэтому плавать нельзя). И ложусь-то, наверное, зря: питоны и жакаре (маленькие крокодилы), которые, говорят, здесь водятся и даже иной раз утаскивают цыплят, вряд ли мне грозят, зато мягкое топкое дно, засыпанное листвой и ветками наверняка таит множество разнообразных жучков. Андрей в воду не вступает вообще: только поливается черпаком.
У следующих мостков, за кустами, фыркает невидимый конь. Он живет один на пастбище Андрея, но принадлежит не Андрею, а его новому пеону – робкому черному юноше Жаису. Жаису не нужна лошадь – он приезжает из Энтрериос несколько раз в неделю на велосипеде – вычистить дом, собрать урожай с огорода и тому подобное, а коня держит на всякий случай. Например, на продажу. Как-то раз он его уже продал, но не получил от покупателя денег и забрал обратно. Коня я выследила пару дней назад, прогонявшись за ним по высокой траве пару часов: конь от одиночества одичал и людей не любит. Обнаружила вот так же, по фырканью. Рыжий, в белых носочках и с белой звездочкой на лбу. Конь посмотрел на меня в ужасе и скорее ушел в куст, оставив снаружи одну заднюю часть. На том же пастбище я набрела на несколько аккуратных наборов чисто вымытых и прокаленных солнцем разнокалиберных костей и черепов. Один череп принадлежал не меньше как лошади. Подозреваю, кости оставил не ягуар, а просто собаки Андрея, которые до тех пор, пока полгода назад хозяин не заточил их в периметре забора, бегали по всей долине, охотились, и преимущественно – на соседский скот.
Мне приходит новая идея. Вылезаю на берег, подбираю факан, подрезаю зловредной агаве «когти» – то есть загибаю лист кактуса внутрь таким образом, чтобы его собственный шип вонзился в мясистую «ладонь» – и удовлетворенно направляюсь в самое свое любимое место на андреевой земле – на просторную поляну с развалинами подсобного домика. С одной стороны поляна оторочена кокосовыми пальмами, с другой – переходящими в болото веерами гигантского бамбука. В тени растут алые цветы амарийос. Посреди поляны стоят, как друзья, сошедшиеся для бесцельной беседы два полных манговых дерева и два дерева jack-fruit. Под их кронами – густая тень, почва застлана слоем кожистых опавших листьев, на которых, в отличие от жалящей травы, можно посидеть. С jack-fruits на высоте моего роста свисают массивные плоды – овальные яйца величиной с лошадиную голову, ячеистой кожурой напоминающие ананасы, только без плюмажа у черенка. Именно так я представляла себе фазенду до прибытия сюда – ласковые дорожки, фруктовые деревья на каждом шагу, пышные зеленые заросли, мельтешение змей и попугаев...
Вместо опасных рептилий пришлось довольствоваться ящерицами и толстой грустноглазой жабой, которая каждый полдень садится в ведро с собачьей водой или украшает собой только что политые горшки с ростками. Попугаев (не ручных) видела два раза на рассвете пролетающими высоко в небе над фазендой к месту дневного кормления. Интересно, что они и летят не косяками и не горстями, как прочие птицы, а семьями – по двое, по трое, держась на приличном расстоянии от других семей. Конечно, есть еще летучие мыши. Они живут на крыше, у карниза, и оттуда весь день слышится скрип и писк мышат, а с наступлением темноты взрослые особи влетают в двери и начинают порхать по всему дому, овевая лицо. Но летучих мышей вряд ли можно считать редкими экзотическими животными.
На манговой поляне мое воображение хотя бы отчасти приходит в гармонию с колючей и кусачей действительностью. Вот уже неделю я уговариваю Андрея срубить и попробовать один из этих jack-fruits. Он отнекивается трудностью разделки. Теперь я все сделаю сама.
Залихватски заношу факан и с неожиданной легкостью разрубаю толстый черенок. Фрукт катится по земле как голова богатыря. Из черенка обильно сочится липкое белое «молоко» – Андрей утверждает, что отмыть его с рук можно только маслом. Но у меня заготовлены банановые листья. Запеленываю фрукт, беру на руки и тащу в гору. Тяжелый, ячейки шкуры уже начали чернеть – это значит, что спелый.
С последнего, самого крутого участка тропы видна сама фазенда, а по сути – крошечный, размером с сарай домик из полого баийского кирпича с черепичной крышей, спутниковой «тарелкой» у борта и разинутыми пастями трех дверей – две по бокам для входа и выхода, и одна – посреди, для вентиляции. В этой двери хорошо сидеть, свесив ноги, и наблюдать панораму ущелья. Два окна – кухонное и комнатное – обращены на противоположную сторону, к дороге. С двускатной крыши дождевая вода стекает в синие баки, по 500 литров каждый. Часа хорошего ливня достаточно, чтобы наполнить оба бака, но летом – то есть в декабре, в «водоснабжении» бывают перерывы. Последний дождь прошел еще до моего приезда, и Андрей беспокоится, что вот-вот придется платить водовозу с мулом за доставку драгоценной жидкости снизу, из реки.
На западном скате крыши расстелены, как полотенца для просушки, солнечные панели, подсоединенные к батареям. Пасмурных дней в этой части страны почти не бывает, батареи перезаряжаются быстро и энергии хватает, чтобы работать за компьютером хоть целый день, но ни для холодильника, ни для сколько-нибудь сносного освещения дома по ночам ее уже не достаточно. В доме имеется одна лампа, над кроватью Андрея. Теперь он заменит ее на привезенную мной, более экономичную, и сможет читать по ночам часа по три. У остальных обитателей долины этих проблем нет: ни читать, ни писать они все равно не умеют, встают вместе с солнцем и ложатся с заходом. Иногда только вечерами вдали горят костры и раздается едва различимый рокот барабанов.
– Если в пределах трех километров от асфальтированной дороги можно провести в дом электричество, почему же все не селятся ближе к дороге?
– Как почему?! Разбойники – вот почему. Приехал на машине, остановился, убил, ограбил и поехал дальше. Кроме того, фермерам нужен простор для скота и плантаций, не могут они сидеть друг у друга на голове ради какого-то электричества.
Отправляясь раз в день мыться на речку, Андрей непременно закладывает все двери и окна деревянными дрынами, а потом еще запирает калитку на замок. Раз, не выдержав, ядовито спрашиваю, что заставляет его надеяться на один ржавый замок, если восемь собак (шесть взрослых и два щенка) не кажутся надежной охраной?
– Собаки и замок задержат грабителей, а там я услышу лай и прибегу с речки...
– И что дальше?
Сейчас у Андрея нет никакого оружия, кроме факана, но когда-то был и револьвер, и собственный мул, и даже автомобиль. Стрелять и ездить верхом он так и не научился, а машину счел слишком обременительной: требует постоянной починки, да и дополнительный соблазн для грабителей представляет. Он продал машину и по рекомендации владельца бара дона Антонио и пеона Жаису нанял в Энтрериос постоянного шофера.
... Путь, приведший Андрея Бологого на фазенду в долине Негритянской реки, начался, по его собственному утверждению, более тридцати лет назад в Ленинградском ботаническом саду. Вместо страшного радиозавода, на который все прочие старшеклассники отправились проходить обязательную производственную практику, Андрей нанялся добровольцем в тропические оранжереи и в течение следующих трех лет ухаживал там за диковинными растениями. Он расстался с Садом, набитый ботаническими познаниями, и с мечтой «затеряться в дебрях Африки» и заняться разведением редких фруктов... Затем произошел отход в лингвистику. Он выучил арабский, иврит и еще пяток языков, съездил на год на практику в Багдад и преисполнился решимости расстаться с советской родиной. Трудность заключалась в том, что чисто русская родословная не предоставляла повода для выезда. О степени эксцентричности этого человека можно судить по следующему его поступку: Бологой направился в Тбилиси, где училась в университете некая шапочно знакомая англичанка, и передал ей письмо. В письме подробно излагались политические причины, по которым англичанка обязана была выйти за Андрея замуж и увезти его за границу. «Я – честный человек, и поэтому на вас не донесу», – был ответ англичанки. Обидевшись, Андрей вернулся в Ленинград и написал на этот раз в израильское посольство – подробно изложил свою ситуацию и попросил помощи. Было это в 1976 году. К тому времени он уже преподавал на родной кафедре лингвистики арабский язык. Евреи, как водится, не подвели, и через некоторое время на имя Бологого пришло приглашение в Израиль от фальшивой еврейской бабушки. (Бабушка, впрочем, действительно имелась, но не в Израиле, а в Штатах, и с польской фамилией). Бологой сходил в ОВИР, уволился с работы и стал ждать. Скоро его вызвали и велели выехать в двухнедельный срок.
Так Андрей Бологой оказался в Италии, а потом в Нью-Йорке. Пропустим десять лет, в течение которых он перебивался переводами и работал более или менее по специальности в одном лингвистическом учреждении. Но вот Андрея увольняют с работы, и, забрав выходное пособие, он решает вознаградить себя путешествием. И летит в воспетый Жорже Амаду Сальвадор. А прилетев, понимает, что именно тут хотел бы поселиться навсегда.
... Конечно, это случается постоянно и со многими. Кто не сидел на каком-нибудь пляже или горе в незнакомой, очаровательной стране и не думал: «Вот тут-то я и останусь». Но мало у кого хватает упрямства и энтузиазма превратить свой импульс в реальность. У Бологого их хватило. Сначала он женился на бразильянке – точно так, как некогда собирался жениться на англичанке; затем наскреб небольшие деньги и поехал в Баию покупать собственность. Вместо городского дома в Сальвадоре решил приобрести настоящую ферму и заняться на ней разведением лечебных или просто редких растений. Ботанические мечты его все еще теплились; он даже состоял членом Международного общества любителей редких фруктов (International Rare Fruit Society).
Друзья и знакомые советовали приобрести небольшой участок земли и домик в удобном, приближенном к городу месте на побережье, но Бологому больше по душе пришлись семьдесят лохматых акров в самом глухом углу глухой долины, где не было ничего, кроме дома на холме, такого запущенного, что там нельзя было даже переночевать...
На обустройство дома ушли не месяцы, а годы.
– И когда настала пора окончательно переезжать, я подумал: выращивание растений будет занимать 24 часа в сутки, а прожить на это я все равно не смогу. Внутреннего спроса нет, а экспорт организовать трудно. И как раз подоспел контракт на большую работу, составление указателя к многотомной иранской энциклопедии, от одного нью-йоркского издательства, на которое я и раньше работал...
Так и получилось, что Андрей засел в доме без электричества со своими арабскими текстами и новейшим компьютерным оборудованием, а 70 акров так и остались невозделанными.
– Рай у меня тут, а?.. Ну, скажем, на 80 процентов рай, на 20 – ад…
* * *
...Я еще не выбралась из леса а собаки уже подняли лай. В конце концов, лай – их единственное развлечение; валяются весь день на солнце, в пыли, точь-в-точь как львы в зоопарке. Подхожу к калитке и кричу приветственно: – Ко-о-ошки!
По-русски они не понимают и воспринимают это слово как самый большой комплимент. Лай переходит в радостное поскуливание, и, виляя всем телом, они подскакивают меня приветствовать. Черная толстая Нера, мамаша щенков, чрезмерно ласковая Шира, вожак, большеголовый Джек, у которого из-за перенесенной чумки изо рта вечно течет слюна. Бесхвостый Рачинью, Кейсу и молодая безымянная самка с розовым ртом, такая дикая, что никогда не позволяет до себя дотронуться. И, конечно, два щенка, черная длинноногая Шави и рыженькая, опять-таки безымянная, поскольку Андрей намеревается отдать ее в другие руки. Все они друг другу братья, сестры, одновременно родители, дети; одновременно дяди и тети. Кровосмесительная семья, как у древнеегипетских фараонов, и похожи они как близкие родственники: рыжие или черные, с острыми мордами, гладкими изящными телами. Андрей вывел их от двух щенков-доберманов, приобретенных шесть лет назад в Сальвадоре и скрестившихся в какой-то момент с уличной псиной. Но теперь собачьему роду, похоже, приходит конец. Устав от непрерывных приплодов, Андрей выхолостил всех мужчин.
Поначалу вся стая кидалась на меня с разинутыми пастями, стоило мне только показаться на ступеньках, тем более – двинуться со двора «в эвкалипты» или обратно во двор из эвкалиптов. Но спустя два дня (а также спустя скормленную курятину и говяжью печенку) собаки стали относиться ко мне гораздо более радушно, чем к самому хозяину, что вызвало явное неудовольствие Андрея, который справедливо рассудил, что если я так легко приручила грозных стражей – то же самое могут сделать и разбойники...
...Укладываю jack-fruit на цементную дорожку перед домом – и начинается процесс разделки. Сначала плод нужно разрубить надвое факаном и, с трудом орудуя громоздким лезвием, вырезать белую сердцевину, откуда, видимо, и поступает все «молоко». Оставшееся пространство заполнено крупными мясистыми ячейками ярко-желтого цвета. В каждой ячейке косточка; каждая ячейка обтянута липкой пленкой. Надо руками вырывать из «гнезд» ячейку за ячейкой, очищать от пленок, вынимать косточку и бросать в миску или в рот. Занятие это неизбежно наводит на мысль о работе акушерки. Андрей быстро ретируется на речку, а я продолжаю воевать с фруктом, потому что вкуснее ничего не едала... И все равно оказываюсь не в состоянии съесть и половины сладкого мяса, и остаток доедают собаки из кучи отбросов, расположенной под окном кухни...
* * *
... Третью ночь подряд мне снится сон про всемирное наводнение и белую еду. Длинная зеленая волна, которая медленно растет и постепенно начинает загибаться. Появляется бабушка, она одета в красное и говорит строго: «Я теперь могу есть только белую еду: молоко, кефир, хлеб...» Просыпаюсь и думаю: «Надо срочно отдать Янса эти акараже».
* * *
В шесть утра раздается веселый стук копыт и истерический хоровой лай кошек. И голос Дамиана:
- О-о-ой, Андреу!
Андрей, который работает по утрам, уже на ногах.
- Лошади пришли!
Вываливаюсь из гамака, встаю на четвереньки, пытаюсь найти в сумке штаны и носки. Просыпаю кофе мимо кофеварки. Дамиан на своем коне и с Доро в поводу терпеливо ждет у ворот. Он сияет своей неизменной улыбкой и держит наготове эвкалиптовую хворостину, которой я все равно никогда не пользуюсь, но – «надо, чтобы он видел» (имеется в виду Доро).
Еще не владея мускулами, чуть не сажусь мимо объемистой спины Доро.
Но стоит только оказаться на высоте лошади – и мир входит в фокус.

(продолжение следует)