Не от мира сего последняя дрянь
Литературная гостиная
Ходит это существо –
Трын-трава и трали-вали,
И на свете ничего
Нет прекрасней этой твари.
Александр Межиров
Это такая любовь, имя которой нельзя произносить.
Лорд Альфред Дуглас. Две любви
У меня умер Бонжур, мой любимый кот – а будто бывают нелюбимые? – но этот был такой няшный, умильный дружок, каких только сыскать, и вот, утоли моя печали, я стал рыскать в своей сорной памяти, чтобы – нет, не развлечься, а отвлечься от моего горя лукового.
Я исписал сотни, наверное, страниц о мужской ревности, типа «ревную – значит существую», подставляя в качестве подозреваемого объекта мою скорее всего без вины виноватую Лену Клепикову, а кого еще? – и вот она, ненавидящая театр как таковой, вынуждена была исполнять в моем театре одной актрисы роли дездемон, аннкарениных, одетт, моллей, кармен и кармелит и прочих попрыгуний. Ну, само собой, подозревать хуже, чем знать: у реальности есть границы, а у воображения нет.
Исчерпав тему игры мужского ложного – хотя, как знать? - воображения и проклятой неизвестности, я сдвинул сюжетные поиски в сторону вполне реальной женской измены в широком диапазоне от случайности до привычки, от «сама не знаю, как это случилось» до «измена – это так просто». Эти сюжеты тоже были уже на исходе, но тут впервые с тех пор, как это стряслось, считай, в другой жизни, меня клюнул петух в голову и пробудил мою память о самом странном эпизоде не из моей жизни, случившемся самый раз под Новый год:
На смену моей ревнивой прозе - эта антиревнивая история, которую я извлекаю из завалов своей цепкой патологической памяти. Давно пора было рассказать, да все не с руки – не решался. Я близко знаю обоих участников этого сюжета, а третьего в личку не знал, только наслышан о нем, как и многие тогда в стране: мы все жили в Питере, а он в Киеве и довольно скоро после случившегося умер. Собственно, если бы не его смертельная хворь и преждевременная смерть, ничего, скорее всего, не произошло, и писать бы мне сейчас было не о чем, никакого отвлека от смерти моего рыжего дружка.
А тогда мы наладились встречать Новый год в актерском доме творчества в Репино, где кормили куда лучше, чем в соседнем писательском доме творчества в Комарово, да и кино-театральная атмосфера была поживее, повеселее. Мы – это мы с Леной, которые на зимних каникулах пасли там нашего сына Жеку, наехавшего неожиданно из Москвы Эфроса с Олей Яковлевой, ну, само собой, Федор из Ленкома с Катей из Театра комедии, а со стороны позвали Бродского, который, как всегда, припозднился и прибыл за те самые пять минут пять минут до упомянутого боя, о которых поет Людмила Гурченко в своем зонге-хите.
Иосиф со своим рутинным и по любому поводу «Нет» - так он начинал любую свою фразу – успел-таки в оставшиеся 5 минут вштопориться в спор по гносеологическому поводу, когда стали поднимать тост за Новый год:
– А что, собственно, празднуем сегодня?
– Рождение Христа, - робко сказала единственная среди нас крещенная при рождении Лена Клепикова.
– Нет! – картаво отрезал Ося, но тут же выдавил из себя улыбку, относясь к Лене с несвойственной ему нежностью. - Рождение – 25 декабря, а сегодня, на восьмой день, обрезание. Как и положено по нашим обычаям. Был даже такой праздник в Минеях – Праздник Обрезания Господня.
– Первая его мука, - сказал Оля Яковлева. – Я видела в Нотр-Дам фриз про его крестные муки, начинается с обрезания.
– Да сколько угодно! – сказал Бродский. – Барельефы, мозаики, фрески.
Сюжет этот был тогда внове, это сейчас он стал общим местом и трюизмом. Впереди также были стихотворные приношения Бродского на Иисусов ДР, которые он на автопилоте выдавливал из себя каждый год. Попадались и хорошие, а в основном вымученные, не в обессуд ему буде сказано.
– Ладно, - примирительно сказал Эфрос. – Выпьем за рождение самого известного еврейского мальчика, которого евреи почему-то не признают.
– Нет! – Это опять выдал негатив Ося, которого немного раздражало присутствие за нашим столом еще одного супер-пупер талантливого человека, с которым мы его только что познакомили. – Джошуа – не еврей, а полукровка.
Мы сначала опешили, а потом, когда дошло, рассмеялись.
– И все-таки он был полным евреем, - возразил я. – Потому как его отец был тоже еврейского происхождения...
– Нет! – начал было опять Бродский, но в это время стали бить куранты, и на его лице появилась гримаса: монологист, он терпеть не мог, когда его перебивали, пусть даже со Спасской башни.
В это время к нашему столику подошла официантка и протянула Федору телеграмму. Федор открыл ее, а потом скомкал и спрятал в карман.
– От Кати? – успел спросить я, но ответа не услышал. Наступил Новый год, все стали чокаться, шум стоял невообразимый.
– Что-нибудь случилось? – снова спросил я, когда всё понемногу улеглось.
– Я знаю? Пишет, что не приедет – не успевает. Подробности письмом.
У меня уже тогда мелькнуло, что Кати нет среди нас из-за меня, моя вина, хотя я ничего еще не знал, и не подозревал даже.
Учитывая часовую разницу во времени с Киевом, куда она умотала в трехдневный вояж с двумя товарками по театру, и я дал ей телефон этого болезного чуда-ребенка, который уже звездил по всей стране своими недетскими стихами, ничего еще непоправимого не стряслось, у них Новый год еще не наступил, а беда пришла аккурат в Новый год по киевскому времени.
Вот и в этом рассказе я забегаю вперед, а надобно все по порядку – вертанем время назад, коли искусство – единственное! – нам это позволяет.
Федор с Катей были неразлучной парой, хоть и работали в разных театрах, а он и вовсе инстаграммный муж – все время ее фоткал. Отчасти именно благодаря мне они и переехали из Владивостока в Питер.
По линии ВТО я ездил в ревизионные командировки по российской глубинке, а потом писал отчеты о виденных мною спектаклях и давал кой-какие рекомендации. В тот раз я укатил на две недели по маршруту Свердловск – Красноярск – Владивосток и вернулся в приподнятом настроении: Катя на сцене производила обалденное впечатление, но и по жизни была хороша, совсем не актерского племени, задумчивая, вдумчивая, смотрящая внутрь, а не вовне. Не от мира сего, короче. Тем и пленяла – на сцене и в реале.
Устроил ей просмотр в Театре комедии, где главрежом был мой приятель Вадим Голиков, а очередным режиссером Петя Фоменко, который потом так прославился своей московской «мастерской». На обоих она произвела обалденное впечатление, но она отказалась: без Федора из Владивостока – ни за что.
Мы опешили. Федор был главрежем во владивостокском ТЮЗе, где Катя актерствовала, но они даже не были женаты. Даже если у них шуры-муры, не тянуть же за собой бойфренда!
- Мы с детства вместе, - сказала Катя.
Этого еще не хватало!
Не было счастья, да несчастье помогло. В это время как раз турнули главрежа нашего Ленкома, усмотрев в его постановке по «Воскресению» религиозные мотивы - сейчас, говорят, снимают с точностью до наоборот. Вот я и помчался у Управление культуры на Малой Садовой (как завлит, я был член худсовета города) и долго там втолковывал, что профиль почти один – что пионеры, юные зрители владивостокского ТЮЗа, что молодь комсомольского возраста у нас в Ленкоме – одна и та же инфантильная аудитория. Убедил-не убедил, но сработало – Федора взяли и.о. И даже небольшую комнату им выхлопотали в коммуналке на Васильевском острове.
Я как-то спросил Федора, почему они с Катей обходятся без штампов в паспорте.
- Чтобы не говорили, что я распределяю роли по родственному признаку и главные даю жене.
А Катю, когда я с ними сдружился, спросил, почему они с Федором, если с детства знакомы, на «вы».
- «Ты» и «вы» – это все романтика городского романса от Пушкина до Окуджавы.
- Не понял, - сказал я, хотя одна моя знакомая со своей мамой на «вы».
Катя странно так на меня посмотрела и в ответ стала читать стихи, которые знала во множестве и читала классно.
Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
В душе влюблённой возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с неё нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
- Ну, я про то и говорю!
Катя рассмеялась:
- И встречно, обратное; как говорят о фуге, - ракоходное движение Окуджавы:
К чему нам быть на “ты”, к чему?
Мы искушаем расстоянье.
Милее сердцу и уму
Старинное: я - пан, Вы - пани.
Я подхватил, слегка подпевая – это при моем-то слухе.
Катя терпеливо прослушала два куплета в моем фальшивом исполнении, но потом перебила и закончила сама – сухим речитативом, но без мелодии. Если есть песни без слов, то почему не быть песням без мелодии?
Зачем мы перешли на “ты”?
За это нам и перепало -
На грош любви и простоты,
А что-то главное пропало.
Наповал!
Я заткнулся и больше моих новых друзей не пытал. Так и не знаю, кто прав – Александр Сергеевич или Булат Шалвович?
Не то чтобы сплошь адюльтер и промискуитет, но нравы в театре свободные, легкие, без напряга, знаю по себе, перепихнуться - без особых проблем: теснота общежития, вечерние спектакли, репетиции за полночь, поцелуи и обжимки на сцене по ходу действия, переодевания у всех на виду, а потом голышом в душевые, чтобы смыть грим и пот и все такое прочее, но, я бы сказал, что даже если разврат, то случайный, одноразовый, без грязцы, как в других творческих сферах. Ну, как бы это доступно и эвфимистически объяснить? Все эти дружеские поцелуйчики, прикосновения, касания – какая часть тела легальная, а какая табуированная? Где эта чертова граница между «можно» и «нельзя»? В театре отсутствует начисто. Это не значит, конечно, что все со всеми.
Самой собой, наши донжуаны в Театре комедии запали на новенькую, тем более - незамужнюю, а ее дружок, даже если о нем слыхивали – через Неву, в другом театре, но – к Кате было не подступиться. Не из таких: дикарка, интровертка – из породы тех, которые с незнакомыми не знакомятся. За глаза Катю прозвали непорочной девой, а то и похлеще - христовой невестой.
Господи, как мы все были тогда молоды! Федору – 27, из молодых да ранний, Кате - 21, я был перестарок – 29. А киевлянин - тот и вовсе мальчик, в пубертатном возрасте, еще и 16-ти не было, но, в отличие от нас, он уже был, пусть в узких кругах, но известен по всей стране. Ну да, вундеркинд, имя – Леонид, фамилию называть не буду, кому надо - и так вспомнит.
Собственно, я их с Катей и свел, не будучи с этим мальчиком знаком лично, но заинтересовавшись им как профессиональный критик.
То есть даже так: у меня возникли сомнения в связи с его зашкаливающей славой.
Что, если эта молва в обгон, рукоплеск впрок, хвала авансом, который еще надо заслужить? Ну, знаете, как эти хилые еврейские детки со скрипочками в слабых ручках на сценах – редко кто из этих вундеркиндов дотягивал до настоящего артиста.
Что, если бы эти стихи принадлежали не киевскому подростку, а пииту в годах – произвели бы они такой бум?
Короче, склонялся, что это очередная китчевая обманка, на которую так падок наш народ, а потому несказанно удивился, прочтя его напечатанные и самиздатные стихи насквозь - все, что удалось раздобыть: настоящий поэт, зрелый не по возрасту мастер, с удивительными прорывами и открытиями.
До сих пор помню некоторые его строчки:
«У комаров нелетная погода, а нам совсем неплохо под дождем...»
- это из стихотворения, которое он посвятил Кате, потому и помню.
Сейчас в Украине к нему заново пробудился интерес, одна статья так и называется: «Забутий генiй», отчасти, думаю, по политическим причинам: у Лени есть проукраинские стихи.
Такое, например – Катя привезла его мне тогда из Киева, влюбившись не только в Иосифа, но в Украину, среднюю строфу я запамятовал:
Я позабуду все обиды,
И вдруг напомнят песню мне
На милом и полузабытом,
На украинском языке.
Я постою у края бездны
И вдруг пойму, сломясь в тоске,
Что все на свете — только песня
На украинском языке
Короче, когда Катя с другими актерками намылилась в Киев в эту трехдневку-экскурсию, я посоветовал ей разузнать подробнее о самородке и дал телефон его отца, довольно известного прозаика. Виниться мне не в чем, но воленс-ноленс я послужил сводней.
Мальчик уболтал ее своими стихами?
Не только.
Скорее, своей судьбой, своим роком: мальчик был обречен - белокровие, жить Леониду осталось всего-ничего. Не она в него втюрилась, а он в нее.
Умирающий девственник, последний шанс забросить свое семя в вечность – он так ей и сказал, этот умный не по годам мальчик, который хотел не только Катю, но и еще ребенка от нее, которого ему не суждено увидеть, и он это знал.
А Катя? Жалость - она его за муки полюбила?
Тоже нет.
Амок?
Вряд ли. Я бы сказал - сродство душ из-за сходства судеб.
Это я узнал много позже, от Федора: у Кати было чувство близкой, неизбежной и внезапной смерти, с которым она жила с детства всю жизнь. Поскольку, по некоторым медицинским обстоятельствам, родилась она не в простой рубашке, а прямо в саване. Ну да, врожденный порок сердца. В реанимашку, как к себе домой.
Федор не то чтобы ее выходил – слишком громко сказано, но был ее товарищем по не совсем детским играм, взял под свою опеку, они узнали друг друга, когда учились в одной школе, Катя была совсем еще сопливкой, а Федор старшеклассником, но сдружились, несмотря на возрастную разницу, были как брат и сестра, с тех пор Катя и называет его на «вы», и он ее тоже, сначала шутя и для равенства, а потом так уж у них повелось.
Мрачные врачебные пророчества не то чтобы совсем не сбылись, но отложились на неопределенный срок, а детская та обреченность хоть и ушла в подсознанку, но наложила отпечаток на Катину психику и на ее жизнь. Отсюда вся эта ее медитативная самоуглубленность и стремление к чему-то запредельному.
Тот диагноз-приговор немало способствовал ее полноценному существованию. Может, сама она этого и не сознавала, но ее тело и душа сызмала поставили себе задачу перемахнуть через смерть.
И вот все ее страхи, которые запали в нее с детства, очнулись и встрепенулись вдруг в ту новогоднюю ночь в Киеве - до полного отождествления с этим умирающим мальчиком, который влюбился в нее и хотел от нее ребенка, силясь заглянуть за пределы своей физической жизни.
Можно ли винить Катю в том, что с ними произошло в ту новогоднюю ночь, когда они остались совсем одни – одни-одинешеньки на белом свете перед лицом неминуемой смерти?..
Да никто ее и не винил, меньше всего – Федор, только она сама. То ее покаянное окаянное письмо Федору начиналось:
«Я не смогу с тобой встретиться, пока все тебе не расскажу».
И подпись:
«Катя, последняя дрянь».
Через полтора месяца Леня умер, а Катя и Федор расписались в загсе. Я был свидетелем со стороны невесты, а со стороны жениха позвали человека с улицы.
Об аборте и речи не было. В сентябре у них родился сын, которого назвали в честь отца – Федором.
Такая вот новогодняя история, дорогой мой читатель...
comments (Total: 29)
Коммент свой советую дать "прочесть... подруге", может что дельное и подскажет. И измены, как таковой, по авторскому тексту В. Соловьёва никакой я не вижу. А вот, сумбура, наворотицы, логических нестыковок в избытке.
P.S. Ну, а если поняли что, так на тест (типа ЕГЭ) отвечайте. Очень жду.
Всего хорошего.
birth of a “holy” child в качестве оправдательной причины женской измены. Очень разветвленный сюжет и многозначный смысл, а Вы, Сергей, ищете ответы там, где поставлены вопросы.
И после того как "перепихнулись" и многократно "одноразово развратились" рассуждать "... какая часть тела легальная, а какая табуированная?" в поисках этой "чертовой границы между «можно» и «нельзя»" имеет ли какой-то смысл?
Все границы уже давным давно стерты, можно... всё и автор это как оказалось "знает по себе".
Я позабуду все обиды,
И вдруг напомнят песню мне
На милом и полузабытом,
На украинском языке.
И в комнате, где, как батоны,
Чужие лица без конца,
Взорвутся черные бутоны -
Окаменевшие сердца.
Я постою у края бездны
И вдруг пойму, сломясь в тоске,
Что всё на свете - только песня
На украинском языке.