Круглый и продолговатый акараже на зеленом

Продолжение. Начало в №52 (348)

В день приезда был обед в мою честь в доме родителей Жовани, дона Иоландо и доны Лурджеш (для друзей – «Лурджес»). Тут нам предстоит жить до отъезда на фазенду. Дом стоит на узкой мощеной улице относительно бедного квартала, на холме под названием Капилинья. Собственно, улицу замостили только этой весной (в октябре), а раньше дожди из года в год превращали ее в непроезжую хлябь. [!]
С веранды второго этажа хорошо видны обсыпанные домами-птичниками соседние холмы, синий угол залива. Фасад задрапирован цветущей бугенвилией и шоколадным деревом. Андрей Бологой показал мне бутончики: оказывается, какао-бобы растут прямо на стволе... Гараж отделен от столовой одной решеткой; столовая, где главенствующее положение занимает висящий под потолком телевизор, в свою очередь распахивается во внутренний дворик с небольшой грядкой, засеянной лечебными травами, стволом засохшего манго и обширным земляным ипподромом для трех черепах и одного черепашонка. Взрослые черепахи – размером с хороший таз, но сильно выпуклые и продолговатые, будто провели юность в тесно набитом вагоне метро, а черепашонок – круглый. Другое домашнее животное – черная собака Лили – устроила из хвоста вентилятор. Ее все называют «кашуга кенче», то есть hotdog. Начавшееся в Нью-Йорке обучение языку на слух продолжается.
Из палисадника витая лестница ведет в верхние апартаменты и на сквозную веранду с гамаком. Все двери устроены с таким расчетом, чтобы воздух продувал насквозь. Снаружи кажется, что это не домик, а клетушка, но входишь – и попадаешь в просторные, хорошо и любовно обставленные и невероятно чистые комнаты. К каждой спальне – а их четыре, две снизу и две наверху – пристегнута просторная ванная комната с душем, также сияющая чистотой. Андрей сообщает, что генеральная уборка совершается здесь в среднем два раза в день. (Пройдет несколько дней – и я пойму, что подобная маниакальная чистоплотность в тропиках вызвана необходимостью, а кроме того, является главным признаком, отличающим людей сколько-нибудь зажиточных от обитателей заросших грязью и паразитами фавел).
Когда уборка завершена, Лурджеш и Иоландо вешают в столовой гамак, лежат в нем, сплетясь ногами, и пьют пиво, а вечерами чаще всего направляются в гости...
Лурджеш, маленькая, курносая и, конечно, главная в семье, выставляет на стол серебряные и деревянные блюда, то и дело обращается ко мне с длинными речами по-португальски. Она напоминает мне грузинских женщин, которые с возрастом из овец превращаются в цариц Тамар и с особым пристрастием относятся к лицам своего же пола. Лурджеш хочет либо прибрать меня к рукам, либо отринуть. Иоландо, бронзоволицый, вероятно, с сильной примесью как негритянской, так и индейской крови, молчит и улыбается. Сразу чувствую к нему глубокую симпатию – и вскоре выясняется, что мы родились в один день.
Все пьют пиво, смеются и болтают на трех языках. На меня наезжает батарея неизвестных яств, из которых ватаба (смесь маниоковой муки, пальмового масла, мякоти passion-fruit, имбиря и кокоса) и салат из обжаренных, сильно перченых устриц с бобами – самое простое. Не говоря уже о фруктах, диковинные названия которых я в полном отчаянии пытаюсь в один из дней записать в тетрадочку. Выходит примерно следующее:
«Умбу – зеленое, кислое, твердое.
Мангаба (мангава?) – желтое, в пупырышках.
Купуасу – зеленый сок; фрукт не едят, а сосут.
Асерола – желтая вишня.
Асиа (или агия?).
Серигуэла – желтая костистая алыча, кислая.
Пинья – зеленая шишка с косточками; по вкусу – смесь ананаса с грушей.
Гуава – зеленая снаружи, розовая внутри; вызывает расстройство желудка.
Кажу - !!!» – и так далее.
Три восклицательных знака напротив «кажу» поставлены не зря. Кажу – это наш орех кэшью, вот только с орехом в привычном понимании у него мало общего. Маленькая твердая запятая – собственно орех – прикреплена на месте черенка к фрукту, ничему с виду не отличающемуся от желтого болгарского перца. Из этого «яблока кажу» давят излюбленный бразильский сок, лучшее средство для сбалансированного пищеварения. Или можно просто откусывать и вытягивать сок, выплевывая мякоть, которая не съедобнее посудной губки...
Так я сижу и вкушаю от неведомых плодов, ожидая что вот-вот покроюсь лепешками аллергии. По окончании обеда, с вожделением вспоминая мелькнувший из окна автомобиля живописный обрыв, с видом на нижние ярусы города, с которого, наверное, особенно хорошо наблюдать закат, говорю:
– А теперь я пойду погуляю.
– Нет, – говорит Жовани, – это опасно. Если только Андреу хочет пройтись с тобой...
– Нет, – говорит Андрей, – я устал...
Открываю рот, чтобы возразить – и понимаю, что лучше не настаивать. И так бремя моего визита ложится пока даже не на Андрея, а на совершенно незнакомых людей.
Вылезти на улицу удается не дальше соседнего бара, где беззубый старичок с конкистадорской бородкой торжественно подает мне запрошенные «доис картешас джи Camel». Сигареты здесь продаются только в барах, выполняющих, по всей видимости, роль североамериканских «аптек». Покупать больше двух пачек почему-то не принято. Отомкнувший ворота дон Иоландо зорко наблюдает за сделкой и тут же вновь загоняет меня в защищенное пространство. Тут замечаю, что каждая дверь в доме – даже внутренние двери, даже двери туалетов – снабжены серьезными замками, и в каждом замке с внутренней стороны торчит ключ. Передвигаясь по территории, обитатели дома непрерывно отпирают и запирают за собой разнообразные двери. Чтобы спуститься со второго этажа, поставить кофе и вернуться наверх, требуется потрать полчаса на борьбу с ключами.
–А что, в Бразилии у всех такая страсть к замкам? – спрашиваю Андрея.
Сначала он не понимает, потом обижается. – Ты не представляешь, сколько тут разбойников! У большинства людей, которых ты видишь на улице, нет никакой работы... – Лицо его омрачается. – Даже меня на фазенде раз обокрали.
Я уже слышала эту историю – о том, как вернувшись из очередной поездки в город, Андрей нашел на полу своего пеона, связанного по рукам и ногам, и как потом стало ясно, что сам же пеон и привел в дом воров... Пеона звали «Зе», от Жозе, и Андрей перед тем два года переплачивал ему, отдавал урожай со своего огорода и жег с ним костры у реки по вечерам.
Остаток вечера провожу в гамаке на веранде, наблюдая звезды, и чувствуя себя попугаем в клетке...

* * *

У каждого места есть своя рутина, и если рутина эта достаточно характерная, тем более –привлекательная, к ней привыкаешь мгновенно. В первое утро на Капилинье, проснувшись в семь часов от жарких лучей солнца, пробивающихся сквозь листву какао-дерева; от грохота тачек с фруктами по мощеной мостовой; от приветственных воплей с улицы: - О-о-ой, амиго! Тудо бен? («Привет! Все в порядке?») – я чувствовала себя так, будто прожила здесь не менее месяца.
Остальные обитатели дома давно поднялись: в Бразилии встают с рассветом, поскольку дольше спать жарко. Родители внизу пьют дрянной растворимый кофе вместо хорошего бразильского эспрессо – еще один знак принадлежности к привилегированному сословию. Еще немного – и мы с Андреем несемся в бешено подпрыгивающем автобусе вниз с холма и к центру города, направляясь туда, куда в Сальвадоре направляются все: в Пелуриньо.
Улицы заполнены босыми мужчинами в шортах и женщинами в майках и коротких юбках. Большинство высоки и красивы, с твердыми, прямыми чертами европейцев (или, лучше сказать, чертами, какими европейцы могли похвастаться пока не выродились) и золотисто-шоколадной кожей. Многие спокойно несут на головах огромные баки или тюки. Автомобили перемежаются с мулами и ослами.
Высаживаемся на огромной портовой площади перед круглым колизеем. Это – главный рынок, Mercado modelo, где нам пытаются всучить деревянного идола игуаху, покровителя рыбаков, с лошадиным лицом и растущей из затылка рукой. Пальцы руки сложены в жесте «фиг вам». Перед рынком группа шоколадных юношей в белых штанах и одна вполне европейского вида девушка с рюкзачком изображают знаменитый бразильский танец-борьбу – капоэйру. Они ловко машут ногами и прыгают боком, переворачиваясь через голову или касаясь земли руками и снова подпрыгивая. Но нью-йоркские негритята, мастера break-dance, крутятся еще и не так.
В глубине необъятного залива маячит длинная тень – остров Итапарику, курорт местных магнатов. От пристани отходит пирс, который загибается вокруг круглого форта, построенного еще в колониальные времена. Вдоль пирса причалены рыбацкие шлюпы, парусные лодки, катера; на отмели лежит несколько настоящих долбленых каноэ – узкие, бурые – не хватает только индейцев-гребцов. С набережной небольшая лестница спускается прямо в изумрудную воду и там плещутся ребятишки. Жарко, хочется пить, и мы покупаем себе по холодному кокосу. Пока платим деньги, пара подростков настойчиво предлагает начистить Бологому – замшевые кроссовки, а мне – голые ноги в резиновых тапочках. Отходим к парапету с кокосами. Тут же подступает мальчик лет девяти с белым лишаем на плече:
– Синьора! Бросьте монетку! Он будет нырять! – посыльный указывает на мальчика постарше, который призывно улыбается из воды. Получив отказ, он удовлетворяется сигаретой.
Метрах в двухстах от берега высится отвесная каменная стена, а на ней висят дома и соборы – Верхний город. В скалу впаяна белая, согнутая в «колене» башня – лифт, построенный 90 лет назад. Есть и фуникулер, вагончик на канате, очень похожий на те, что ползут в Тбилиси на Мтацминду, только более комфортабельный.
Наверху, на обзорной площадке, люди сидят за столиками, наслаждаются видом и пьют пиво. Женщина в белом балахоне и белом тюрбане торгует рыжими лепешками.
– Это – баяна, что значит уроженка Баийи. И одновременно это значит, что она имеет отношение к религии кондомбле – не жрица, но нечто вроде послушницы. Чтобы стать жрицей, требуется лет 15. Да... И вот, она продает ритуальную еду, акараже. Их делают из маниоковой муки и молотых бобов. На церемонию кондомбле мы поедем в следующую среду, когда вернемся с фазенды. Надо сказать, тебе очень повезло. Кондомбле случается всего несколько раз в году и обязательно совпадает с праздниками в честь католических святых. Так повелось с тех времен, когда рабам не позволяли открыто поклоняться своим божествам... В следующую среду чествуют Святую Барбару – и богиню грома и молнии Янса, одну из главных богинь пантеона кондомбле.
Дальше начинается квартал Пелуриньо – архитектурный заповедник и одновременно – центр городских гуляний. Площади, старинные португальские соборы, узкие, качающиеся вверх –вниз улицы с пещерами баров и лавок; заставленные столиками, за которыми день и ночь пирует разноцветная толпа...
На Пласа де Сэ и на Тахейру джи Жесуш уже поставили рождественские помосты, а на них возводят гигантские пресепью, то есть ясли, с фигурами в три человеческих роста.
– В Америке эти фигуры не больше собаки, – говорю, и тут же поправляюсь: – В Северной Америке.
Раньше каждое воскресенье народ стекался сюда на массовое благословение. Здесь же происходили и публичные наказания рабов. Отсюда название «Пелуриньо» – «Место-где-секут».
– Я вспомнила: Жорже Амаду описывает Пелуриньо в «Палатке чудес».
– Ну да, он местный, – Андрей тычет в соседнее здание с вывеской: «Национальный фонд им. Жорже Амаду». Поблизости уличный торговец чем-то похожим на метлу разбрасывает из ведра стаи огромных мыльных пузырей. Все вокруг гоняются за пузырями, стараясь достать до них носом.
– Не нравится мне, как пишет этот Жорже Амаду, – признаюсь с опаской, поскольку Андрей, как всякий эмигрант, большой бразильский патриот. – Одолела я из «Палатки чудес» всего страниц пятьдесят.
– Мне тоже не особенно нравится. Но именно благодаря ему я впервые приехал в Сальвадор. И почувствовал себя как дома. И решил остаться.
В глубине площади Тахейру стоит изящный собор Сан-Франсишку, через который за небольшую мзду можно пройти в патио конвента и полюбоваться размещенными по периметру голубыми майоликами, вывезенными из Португалии в 17 веке. Каждый сюжет иллюстрирует победу порока над добродетелью. «Old age has its own virtues&&. В середине патио – пышная цветочная клумба. Тихо как в часах.
Полтора часа проводим в кафе на Пласа де Сэ, где продают кубинские крепчайшие сигареты и подают замечательный кофе. Оттуда, по моему настоянию, едем на пляж – один из бесчисленных опоясывающих Сальвадор пляжей. Сразу за автобусной остановкой начинаются дюны с кокосовыми пальмами. Пока я полощусь в длинных плоских волнах, Андрей сидит в тени под зонтиком около очередной пальмовой хижины и ждет, когда принесут заказанную рыбу «вермейю» - «красную», которая, однако, не имеет ничего общего с нашей красной рыбой.
Потом мы едим мороженое из ягод пальмового дерева под названием «асаи» - черно-красное, по вкусу напоминающее смесь черной рябины и вишни.
– Самый богатый в мире запас витамина Б! – говорит Андрей. – На Амазонке сок асаи едят каждое утро на завтрак – поливают им маниоковую муку. Очень полезно. А видела бы ты это пальмовое дерево, такое изящное, что рядом с ним кокосовые пальмы выглядят грубыми обрубками.
Затем он переходит к делу:
– Завтра утром встаем в шесть и едем на фазенду. Упакуйся заранее.
Я бы с удовольствием провела еще пару дней на этом горячем пляже, в зеленой, сильно соленой воде, которая так хорошо выпаривает мой бронхит. Но, как и полагается вежливой гостье, молчу.
... И спозаранку, еще не очнувшись от вечерних кайпериний с Жовани и Карлом (Иоландо спрятал в саду под деревом бутылку кашасы, которую его сын предательски нашел), мы несемся в двухэтажном экспресс-автобусе за 130 километров от Сальвадора, в провинциальный городок Энтрериос, где нас должен встретить персональный шофер Андрея, Лауреану (и почему это у всех мужчин в Бразилии такие цветочные имена?), чтобы отвезти сначала на базар, за продуктами, а затем в глухую долину, в место, не обозначенное на карте.
– И почему нельзя было сесть на другой автобус, попозже?
– Потому что другие идут дольше, с остановками... А на остановках могут войти разбойники, – отвечает Андрей, обнимая свой новый компьютер.
За окном мелькают живописные известковые и глиняные холмы, распадки, долины, идиллические пейзажи с пальмами, прудами и скотом, разбавленные красноголовыми домиками в широких прямоугольниках желтого песка: растительность вокруг дома должна быть тщательно вытоптана и выполота, чтобы предотвратить нашествие гадов. На крутых склонах холмов висят, как клещи, коровы, овцы и лошади. На проселочных дорогах много всадников. То и дело видны фигуры, застывшие в скрюченных позах на стволах кокосовых пальм. Время от времени мелькают очаги леса – но этот лес ничего общего не имеет с настоящими джунглями, которые давно уже свели на сады и пастбища.
И вот – Entrerios. Невзрачный, пыльный городок, более всего похожий на голливудское изображение какого-нибудь форта на Западе: такие же одноэтажные постройки и пыльные площади, на которых ожидают хозяев неподкованные лошади. Рядом с автобусной станцией скучает, прислонившись к боку автомобиля, молодой человек в темных очках.
– О-о-ой, Лауреану!

2. Фазенда Риу ду Негру.
... Спускаюсь с холма, придерживая бьющийся у пояса длинный факан, португальский мачете, а по существу – короткий меч. Как только кусты заслоняют дом на холме и лай кошек стихает, сдираю с себя платье и вешаю на куст. Штаны и носки, необходимые для входа в лес, зажаты в руке. На половине спуска – овал засохшего пруда, напоминающий космодром. Слева – пастбище, справа – кустарник, где искавшие нефть разведчики прорубили два года назад уже почти совсем заросшие тропы. Справа и слева на стволах торчах ноздреватые термитники. Спускаюсь к речке, где цветет лиловым цветом дерево сукупира и зреет огород Андрея – ряды бананов, грядки помидоров, киндзы, лука, лимонные деревья... Все это растет само.
За время спуска на плечах от высокого солнца образовались волдыри. Долго смываю их в речке – вернее, ручейке, с наслаждением обливаясь темной водой и прислушиваясь к хрусту и пощелкиванию в колтунообразных зарослях на той стороне. Может быть, это и есть животные, которых я так жажду увидеть. Суетливые макаки, пятнистые питоны и пятнистые же ягуарьи хвосты, свисающие с деревьев. Все они должны быть здесь.
Я оканчиваю омовение и с отвращением приступаю к надеванию штанов и носков. Уже изрезанные острой травой чивиликой ноги не выдержат еще одного сеанса. И вот – обмундирование на месте, огород остался позади и, перебравшись по бревну через речку, я наношу первый удар факаном по лиане, которая висит над еле видной тропой. Лезвие, отскочив, ударяет по ветке, и в веко мне впивается острый шип...

(продолжение следует)