Круглый и продолговатый акараже на зеленом

1. Сальвадор

- Тчи! Тчи! И-ж-ж-ши-у-а-су! – щебетала женщина-колибри Жона-Флор, придвинув ко мне круглое, сияющее лицо цвета какао. Затем она разразилась длинной тирадой, состоявшей из одних шипящих, жужжащих и гласных, на языке, казалось, и не португальском, а тупи или йоруба. При этом быстро-быстро махала полными руками в воздухе и мелко подпрыгивала, отчего белые кружевные юбки гремели и колыхались. С каждым прыжком она чуть придвигалась, а я отступала, ожидая, что вот-вот опрокину и так опасно накренившийся на покатом склоне пластиковый стул вместе с тарелкой горячей постцеремониальной еды. Впридачу нужно было срочно выковырять из уха кусачего жука, который свалился, видно, сверху, с пышной капустной пальмы.
За спиной Жоны-Флор солнце быстро садилось – до шести тридцати оставалось минут пять, а в этих широтах время заката не меняется в течение полугода. Уже от солнца осталась пурпурная полоска на краю неба, и на всех листьях, крышах и фигурах лежал прощальный оранжевый отблеск. Единственное время дня, когда ослепительное светило отводит взгляд, и у тел появляются тени. Сейчас наступит тьма, птиц сменят летучие мыши, и высыпят безумные звезды Южного полушария, во главе с Тремя Мариями и безымянной голубой туманностью.
Жона-Флор замолкла так же внезапно, как и заговорила, и после паузы задала понятный даже мне вопрос о качестве пищи.
- М-м-муйте бонита, - я тут же сообразила, что следовало сказать «гоштоза», потому что к еде эпитет «вкусный» подходит куда больше, чем «хорошенький»… Жук наконец убрался из уха, но мочка уже распухла.
Жона-Флор повернулась и растворилась в сумраке. Тут только я заметила, что все мои собеседники, включая даже противного бывшего танцовщика Луиса, прекратили болтовню, поднялись со своих сидений и смотрят на меня с каким-то новым выражением.
– Ты больше не хочешь? – заботливо спросил Жовани.
- Не могу.
- Тогда Карл доест.
Молчаливый немец покорно начал запихивать в себя посыпанную маниоковой мукой окру, бобы и пережаренного цыпленка с моей тарелки. Вероятно, церемониальную еду оставлять не полагалось.
- А теперь, - продолжал Жовани с серьезностью и торжественностью, ничем не напоминавшими его обычный беззаботно-гаерский тон, - теперь сядь, я объясню тебе, в чем дело. Это была Жона-Флор, в нее воплощается оришаи-колибри, и ее тут слушают.
- Разве она говорила по-португальски?
- Не она – оришаи-колибри говорил через нее. Колибри трудно говорить на человечьем языке – вот они и свистят, и шепелявят. Кроме того, не забудь, что все оришаис – не просто духи, а дети-духи. Через нее говорил ребенок-колибри… И сказал вот что…
- Я думала, транс продолжается… в смысле, оришаис входят в людей только на время танца…
- Нет-нет, это длится гораздо дольше – час, два, а то и три. С чего, ты думала, они так прыгают?
Действительно, танцоры в белых и красных одеждах один за другим спрыгивали с высокой террасы церкви во двор, хохоча и размахивая руками, и весело носились взад-вперед, подскакивая к зрителям и объясняя им что-то точно так же, как Жона-Флор только что подскочила ко мне.
- Так вот, Жона-Флор утверждает – как это будет по-английски? – что ты принадлежишь к клану Янсб. Она почувствовала по твоей энергии во время церемонии. Потому так случилось, что именно в день праздника Янсб мы привезли тебя на кондомбле. Ты должна сделать подношение: приготовить два акаражй, один круглый – для Янсб, другой- продолговатый, для ее мужа Шаньгэ, духа справедливости. Приготовить и положить их в хорошем месте на зеленое…
- Кто - я должна приготовить акаражй?!
- Ну разумеется, не ты, а какая-нибудь местная женщина, баяна, которая знает как это делается… И когда положишь их на зеленое – загадай желание. Это важно и хорошо для тебя. Поняла?
- Можешь это сделать около моего дома в Арембепе – там много зелени, - добавил он. – Только обязательно сделай.
Я кивнула. – Тогда скажи: на что похожа Янсб?
- Ты же видела костюмы. Ее цвет – красный.
- Нет – как она выглядит? Существуют какие-нибудь изображения?
Жовани пожал плечами. То ли не совсем понял, то ли не знал, то ли не хотел говорить.
- У нее красный костюм, напоминающий птичье оперение…
Из залы выметали крупные зеленые листья и розовые лепестки, которыми осыпали танцующих; музыканты выносили барабаны и миримбао – длинные расписные «луки» с единственной толстой железной струной. На ней бренчат с помощью камня.
Подросток в расшитой тунике, что семенил во время танца с заложенными за спину руками, жутковато закатив глаза (в него вселился бог леса), сидел на корточках у колен пожилой матери – или бабушки. Где-то над заливом не прекращало бухать и греметь – там происходил международный фестиваль фейерверков. Во время чествования богини грозы Янсб эти раскаты над крышей производили надлежащее впечатление.
Ко мне подошел Андрей.
– Хорошее ощущение остается после кондомбле, а? Тепла и комфорта. И спокойствия. Я снова впал в транс. Когда все кончилось – не мог руку поднять, - сообщил он с оттенком рисовки. – А ты как себя чувствуешь?
Я действительно чувствовала не то что спокойствие, а чрезмерную приподнятость. Если бы стоявшая рядом мать Жовани не предложила мне в какой-то момент присоединиться к танцующим – я бы обязательно это сделала. – Жалко, что быстро кончилось. Этих барабанщиков можно слушать бесконечно.
- А что, принимают они перед танцем афродизиаки... или наркотики?
Я все не могла забыть входивших в транс. Например, стоявшую рядом со мной, среди зрителей, девушку в розовом платье. Она вдруг всхлипнула, повалилась крупным телом набок и, как и остальные, затрясла судорожно плечами и тазом. К ней подошли, подняли, заложили руки за спину, огладили вывернутыми ладонями и повязали широкую ленту с бантом на груди. Она встала и, ступая как во сне, присоединилась к кругу танцующих.
- Конечно, нет! В них вселяются духи, - возмутился Андрей.
Можно было бы возразить, что в североамериканских индейцев они тоже вселяются – но зачастую только после вкушения пейота или галлюциногенных грибов, и что эти вещества составляют вполне уважаемую часть – и даже суть религии. Но спорить неохота.
Жовани с родителями и Карлом ехали с кондомбле на следующий праздник – ночной – до четырех утра - день рождения в пятизвездочном отеле, с европейскими закусками и экзотической выпивкой – «уиски» и «конжаке». Мы с Андреем Бологим собирались в Пелуриньо, погулять по веселым мощеным улицам Верхнего Города и вознаградить себя за утомительный день неизменными кайпериньями. Но перед тем я решила навестить туалет: этой роскошью следовало пользоваться так часто, как только можно, особенно в свете послезавтрашнего возвращения на фазенду, где приходится с наступлением темноты ковылять в лес с фонариком, а по возвращении сражаться с собаками, которые сослепу принимают тебя за долгожданного Врага.
Улыбающийся мальчик проводил до темного домика в углу двора. Выходя, я нащупала выключатель. Вдали грохнул фейерверк, дохнул ветер, пронеслось что-то красное, пернатое – наверное, запоздалый кардинал. Красная птица. Птица грома и молнии. Янса.
...Такси взбирается по серпантину из Нижнего города в Верхний. Луны нет вообще: она, как мне объяснили, «меняется»; Южного Креста не видно, зато Три ярко-голубые Марии вытянулись по струнке в самой сердцевине неба. Звезд – что людей на базаре. И не на базаре, а на параде.
В дневное время лучшее место на этом подъеме – вид с площадки старинной полуразрушенной церкви Синьор Жезуш дус Афликтос – Иисуса-Покровителя отчаявшихся. Церковь стоит на выдающемся в море скалистом уступе. Здесь к тому же почти никогда не бывает туристов. Если перегнуться через парапет – внизу волны с размаху хлопают о камни и взлетают вверх тяжелыми фонтанами. По узкому карнизу между скалой и обрывом летит приморская автострада, а ниже дороги – прямо над водой – изолированное от мира гнездо бело-розовых домов. Верхние растут на крышах нижних. Развешанная на веревке одежда выглядит сверху ниткой ярких бус. На узкой желтой улице крошечные коричневые мальчики играют в «фучебау», как здесь называют футбол, - поскольку согласная в конце слова, даже если она имеется, не может не меняться на гласную...
- Мне нужно принести в жертву Янса два акараже, - говорю я Андрею. И излагаю эпизод с Жоной-Флор.
- Что ж... акараже надо будет купить. Можешь уложить их на моей ферме – там много зелени.
В Нью-Йорке одержимость Андрея афро-бразильским кондомбле казалась несколько надуманной. Но, начиная с этого вечера, первой мыслью, приходившей мне в голову каждым ослепительным бразильским утром было: «Совершенно необходимо как можно скорее положить где-нибудь на зеленое два ритуальных акараже».

* * *

За три дня до отлета в Бразилию, еще не зная, что такое акараже, как произносится предлог “de” и с какой стороны открывают свежий кокос, я зашла в публичную библиотеку на Девятой улице и Шестой авеню. Там нашлись две аудиокассеты с записью 30 уроков португальского. Полагавшиеся к ним книжка-самоучитель и словарь отсутствовали. Я взяла кассеты и забыла о них до последнего вечера, и только тогда обнаружила, что апельсиновый женский и мясной мужской голоса повторяют слова только по-португальски, без малейшей попытки перевода. Поэтому поставила кассету на полную громкость и попыталась отойти ко сну, в расчете на интуитивное обучение путем гипноза. Спали же когда-то перед экзаменами на непрочитанных учебниках. К утру я знала следующее: «Бон джиа, о сеньор», очаровательное слово «обригада», очевидно означавшее «спасибо» (произносить с длинным приседанием на предпоследнем слоге, как в «хорошо-о-о бы» или в «накось вы-ы-ыкусь») и еще почему-то – «фелис» и «симплис».
С этим лингвистическим багажом, с двумя рюкзаками и огромным пульманом (в который вполне могла бы залезть сама, если бы место не было занято ящиком с динамиками, преобразователем тока, лампой, набором для сборки беспроволочной сетевой станции и еще парочкой приборов), и с жесточайшим бронхитом впридачу, я и потащилась вниз по лестнице мокрым ноябрьским вечером, к заранее вызванному такси. Водителем оказалась улыбающаяся молодая египтянка.
- Все говорят: «Впервые вижу женщину-таксиста», - сообщила она, запихивая пульман в багажник. – А я – потомственный водитель. И отец водит, и брат, и сын мой будет водить. Сейчас ему 2 годика – в 5 посажу за руль. Ты куда летишь?
- В Бразилию.
- В Рио, - понимающе кивнула она.
- Да нет... собственно, я лечу в город Сальвадор, а оттуда – еду в джунгли на ферму... на фазенду.
- А что в чемодане?
- Компьютерное оборудование для хозяина фазенды.
- Сейчас будут трясти в аэропорту, - жизнерадостно откликнулась египтянка.
Я думала то же самое. Особенное волнение вызывал преобразователь тока: тяжеленная квадратная железка с переключателями и проводками, «железно» вызывавшая ассоциацию со взрывным устройством.
К счастью, содержимым багажа в Ньюаркском аэропорту никто не заинтересовался. Портативный компьютер вытаскивали из рюкзака всего три раза, зато большое внимание уделили маникюрным ножницам, которые и пришлось принести на алтарь. Через некоторое время, кашляя, чихая, сморкаясь и стараясь не думать о сигаретах, я уже летела сквозь ночь вниз по глобусу, по направлению к Южному полушарию.
...Сообщение о том, что я лечу в гости на фазенду к, в общем, малознакомому человеку, месяц назад внезапно предложившему прокатить меня до Бразилии, если привезу ему груду необходимых приборов, вызывает – уже знаю – странные взгляды. Хотя ничего странного я тут не вижу. Живи Андрей Бологой не в Баие, близ самой широкой части этого формой напоминающего куриное сердце континента, а на Амазонке – я полетела бы, даже если бы совсем его не знала.
Немножко необычнее цепочка событий, приведшая к тому, что бывший петербуржец и профессор лингвистики, специалист по семитским языкам, не остановился на переселении в Нью-Йорк, и оказался, в конце концов, владельцем 70 акров дикой бразильской земли, где и живет в одиночестве с шестью собаками. Но и то – не в Антарктиде же Бологой купил землю, а в климате, приближенном к райскому, где зима отличается от лета только большим количеством дождей.
... Самолет пересекает континентальную часть Бразилии – от Белема до Сан-Пауло. Устье Амазонки пролетели в темноте. Когда забрезжило, я посмотрела вниз, но увидела не джунгли, а сплошные розовые, коричневые и даже синеватые поля, по форме напоминающие древние наскальные рисунки. Поля, поля и поля. Когда летишь над Штатами – растительности видно куда больше. Только перед самой посадкой появилась цепь покрытых курчавой зеленой шерстью холмов, а вслед за ней – бескрайний винегрет утопающих в пыли розоватых одноэтажных трущоб; из них то там, то здесь нелепо торчат узкие, длинные небоскребы. Сан-Пауло.
- Бон джиа, - ослепительно улыбнувшись, сказал красавец-таможенник.
- Обригада, - отозвалась я тоном эксперта, уронила две из пяти вещей, которые пыталась удержать в двух руках, и вошла в Бразилию.
Перед тем, как пересесть на другой самолет, я успела поменять двадцать долларов на розовые и зеленые банкноты с изображениями ягуара и тукана и выпить за круглой стойкой «эспрессо кон лейче» с апельсиновым соком. За 2 реала (примерно 60 центов) мне продали пачку «Camel» местного производства. Всю заднюю стенку пачки занимает изображение очень белокожей пары в светло-голубой постели: на лице молодого человека поэтическая грусть, девушка спрятала лицо в ладонях. Над картинкой – золотистая надпись: “Fumar causa impotencia sexual” – «Курение вызывает сексуальную импотенцию»… Нечего сказать, куда более эффективный способ борьбы с курением, чем разговоры о каких-то раках.

* * *

Еще один перелет на местной авиалинии «Вариг», сопровождаемый отличным кофе и фруктовым салатом. Загорелые пассажиры, кажется, все прекрасно знают друг друга и долго стоят в проходе между креслами, хохоча и болтая. На лицах заметен отпечаток неподдельной и непрерывной радости.
Вот под крылом явился изумрудный залив, зеленые горы, кружевное побережье, и над ним – город на холмах, столь же живописный, сколь Сан-Пауло показался непривлекательным. Вдали блеснул золотисто-белый собор над морем, вдетый в букет высоких кокосовых пальм; река, два круглых моста, накатывающиеся друг на друга, обсыпанные розовыми ячейками домиков холмы, желтые песчаные дорожки сквозь зелень, белые дуги пляжей, пирсы, разноцветные лодки. Взять весь шарм и красоту Тбилиси, прибавить море, умножить на сто, добавить еще солнца и тропической растительности... перекрасить цвет населения в шоколадный и бронзовый – и получишь примерную картину Сальвадора.
До тех пор я думала о Сальвадоре только как о пересадочной станции по пути на фазенду, и не удосужилась даже узнать, что именно сюда, в огромный и спокойный («ни ураганов, ни землетрясений») залив Всех Святых («Баия джи Тудос Сантос» - отсюда и название провинции Баия) прибыли в 1500 году первые португальские корабли. Сюда же, сразу после того, как стало ясно, что индейцы «слишком ленивы» и из них не выйдет хороших рабов, стали приходить суда с африканскими рабами. Сальвадор оставался столицей Бразилии в течение 400 лет, пока, после войны за независимость, правительство нового государства не решило переехать в город, где не так много народа и править не столь опасно – в Рио де Жанейро. Рио тогда был ничем не примечательным поселком, но – увы! – таковым не остался, поэтому со временем пришлось организовывать новую столицу, Бразилиа. К концу 19 века бразильские рабы стали свободными. Их освобождали постепенно: сначала объявили свободными будущих детей рабов; потом позволили уходить на свободу как на пенсию после 60, и наконец отпустили всех – но без права владения землей. Бывшие рабы собрались в городские фавелы и занялись мелкими ремеслами. Так Сальвадор стал самым «африканским» городом в стране. На юг, в более холодные широты, эмигрировали сотни тысяч европейцев, на севере до сих пор преобладает индейская кровь.
«У нас есть итальянские провинции, есть японские – в Сан-Пауло, например, живут одни японцы. Есть нацистские», - объясняет бывший студент-антрополог Жовани, переводит свою реплику Карлу – и они оба смеются.
...Едва успел мой пульман с изяществом грузовика выехать за пределы таможенного досмотра – и уже навстречу несется Андрей Бологой, в шляпе и в панаме, а за ним фланируют два относительно молодых человека: один – белый, приземистый, с крючковатым носом; другой – курчавый, цвета какао с молоком.
- Добро пожаловать в Южную Америку! Добро пожаловать в Бразилию! Добро пожаловать в Баию!... О, неужели это – мой преобразователь тока! Какой красивый! Сказка! – чистил Андрей, извлекая из покровов отвратительное бомбообразное устройство.
Прямо из ворот аэропорта белый «форд» въехал в тенистую аллею, образованную веерами гигантского бамбука. Через полчаса мы уже сидим на одном из городских пляжей, около выполняющей роль бара, ресторана и кабинки для переодевания хижины с пальмовой крышей. Над нами шелестит щекастыми листьями дерево аминдоэйра – более крупный родственник флоридского виноградного дерева. Девушки в купальниках разносят самодельные бусы. Мальчики крутят пятерные сальто: с берега – прямо в воду. Перед каждым из нас лежит свежий зеленый кокос. Мы потягиваем через соломинки прохладную, сладковатую agua de coco. «В слове коко ударение – на первом слоге. Коку значит, извиняюсь, дерьмо». Жовани и Карл смеются.
- Будешь пиво?
- Спасибо, не пью пиво.
Я подумала и вспомнила вдохновенную рекомендацию Леонида Зернова.
- А нельзя ли попробовать эту... кайперинью?
На этот раз Жовани и Карл чуть не падают со стульев от смеха. Жовани бежит к бару.
- У него нет кашасы – кактусовой водки, из которой делают кайперинью. Сейчас пойдет купит – и сделает.
Вскоре я стою у воды с кокосом в одной руке и холодным, наполненным кусочками лайма стаканом – в другой.
- Ну что, разве не сказка жизнь у нас в Бразилии? – в десятый раз спрашивает фазендейро Андрей.
- Сказка, - отвечаю я с полной уверенностью.

В день приезда был обед в мою честь в доме родителей Жовани, дона Иоландо и доны Лурджеш (для друзей – «Лурджес»). Тут нам предстоит жить до отъезда на фазенду. Дом стоит на узкой мощеной улице относительно бедного квартала, на холме под названием Капилинья. Собственно, улицу замостили только этой весной (в октябре), а раньше дожди из года в год превращали ее в непроезжую хлябь.
С веранды второго этажа хорошо видны обсыпанные домами-птичниками соседние холмы, синий угол залива. Фасад задрапирован цветущей бугенвилией и шоколадным деревом. Андрей Бологой показал мне бутончики: оказывается, какао-бобы растут прямо на стволе... Гараж отделен от столовой одной решеткой; столовая, где главенствующее положение занимает висящий под потолком телевизор, в свою очередь распахивается во внутренний дворик с небольшой грядкой, засеянной лечебными травами, стволом засохшего манго и обширным земляным ипподромом для трех черепах и одного черепашонка. Взрослые черепахи – размером с хороший таз, но сильно выпуклые и продолговатые, будто провели юность в тесно набитом вагоне метро, а черепашонок – круглый. Другое домашнее животное – черная собака Лили – устроила из хвоста вентилятор. Ее все называют «кашуга кенче», то есть hotdog. Начавшееся в Нью-Йорке обучение языку на слух продолжается.
Из палисадника витая лестница ведет в верхние апартаменты и на сквозную веранду с гамаком. Все двери устроены с таким расчетом, чтобы воздух продувал насквозь. Снаружи кажется, что это не домик, а клетушка, но входишь – и попадаешь в просторные, хорошо и любовно обставленные и невероятно чистые комнаты. К каждой спальне – а их четыре, две снизу и две наверху – пристегнута просторная ванная комната с душем, также сияющая чистотой. Андрей сообщает, что генеральная уборка совершается здесь в среднем два раза в день. (Пройдет несколько дней – и я пойму, что подобная маниакальная чистоплотность в тропиках вызвана необходимостью, а кроме того, является главным признаком, отличающим людей сколько-нибудь зажиточных от обитателей заросших грязью и паразитами фавел).
Когда уборка завершена, Лурджеш и Иоландо вешают в столовой гамак, лежат в нем, сплетясь ногами, и пьют пиво, а вечерами чаще всего направляются в гости...
Лурджеш, маленькая, курносая и, конечно, главная в семье, выставляет на стол серебряные и деревянные блюда, то и дело обращается ко мне с длинными речами по-португальски. Она напоминает мне грузинских женщин, которые с возрастом из овец превращаются в цариц Тамар и с особым пристрастием относятся к лицам своего же пола. Лурджеш хочет либо прибрать меня к рукам, либо отринуть. Иоландо, бронзоволицый, вероятно, с сильной примесью как негритянской, так и индейской крови, молчит и улыбается. Сразу чувствую к нему глубокую симпатию – и вскоре выясняется, что мы родились в один день.
Все пьют пиво, смеются и болтают на трех языках. На меня наезжает батарея неизвестных яств, из которых ватаба (смесь маниоковой муки, пальмового масла, мякоти passion-fruit, имбиря и кокоса) и салат из обжаренных, сильно перченых устриц с бобами – самое простое. Не говоря уже о фруктах, диковинные названия которых я в полном отчаянии пытаюсь в один из дней записать в тетрадочку. Выходит примерно следующее:
«Умбу – зеленое, кислое, твердое.
Мангаба (мангава?) – желтое, в пупырышках.
Купуасу – зеленый сок; фрукт не едят, а сосут.
Асерола – желтая вишня.
Асиа (или агия?).
Серигуэла – желтая костистая алыча, кислая.
Пинья – зеленая шишка с косточками; по вкусу – смесь ананаса с грушей.
Гуава – зеленая снаружи, розовая внутри; вызывает расстройство желудка.
Кажу - !!!» – и так далее.
Три восклицательных знака напротив «кажу» поставлены не зря. Кажу – это наш орех кэшью, вот только с орехом в привычном понимании у него мало общего. Маленькая твердая запятая – собственно орех – прикреплена на месте черенка к фрукту, ничему с виду не отличающемуся от желтого болгарского перца. Из этого «яблока кажу» давят излюбленный бразильский сок, лучшее средство для сбалансированного пищеварения. Или можно просто откусывать и вытягивать сок, выплевывая мякоть, которая не съедобнее посудной губки...
Так я сижу и вкушаю от неведомых плодов, ожидая что вот-вот покроюсь лепешками аллергии. По окончании обеда, с вожделением вспоминая мелькнувший из окна автомобиля живописный обрыв, с видом на нижние ярусы города, с которого, наверное, особенно хорошо наблюдать закат, говорю:
– А теперь я пойду погуляю.
– Нет, – говорит Жовани, – это опасно. Если только Андреу хочет пройтись с тобой...
– Нет, – говорит Андрей, – я устал...
Открываю рот, чтобы возразить – и понимаю, что лучше не настаивать. И так бремя моего визита ложится пока даже не на Андрея, а на совершенно незнакомых людей.
Вылезти на улицу удается не дальше соседнего бара, где беззубый старичок с конкистадорской бородкой торжественно подает мне запрошенные «доис картешас джи Camel». Сигареты здесь продаются только в барах, выполняющих, по всей видимости, роль североамериканских «аптек». Покупать больше двух пачек почему-то не принято. Отомкнувший ворота дон Иоландо зорко наблюдает за сделкой и тут же вновь загоняет меня в защищенное пространство. Тут замечаю, что каждая дверь в доме – даже внутренние двери, даже двери туалетов – снабжены серьезными замками, и в каждом замке с внутренней стороны торчит ключ. Передвигаясь по территории, обитатели дома непрерывно отпирают и запирают за собой разнообразные двери. Чтобы спуститься со второго этажа, поставить кофе и вернуться наверх, требуется потрать полчаса на борьбу с ключами.
–А что, в Бразилии у всех такая страсть к замкам? – спрашиваю Андрея.
Сначала он не понимает, потом обижается. – Ты не представляешь, сколько тут разбойников! У большинства людей, которых ты видишь на улице, нет никакой работы... – Лицо его омрачается. – Даже меня на фазенде раз обокрали.
Я уже слышала эту историю – о том, как вернувшись из очередной поездки в город, Андрей нашел на полу своего пеона, связанного по рукам и ногам, и как потом стало ясно, что сам же пеон и привел в дом воров... Пеона звали «Зе», от Жозе, и Андрей перед тем два года переплачивал ему, отдавал урожай со своего огорода и жег с ним костры у реки по вечерам.
Остаток вечера провожу в гамаке на веранде, наблюдая звезды, и чувствуя себя попугаем в клетке...

* * *

У каждого места есть своя рутина, и если рутина эта достаточно характерная, тем более –привлекательная, к ней привыкаешь мгновенно. В первое утро на Капилинье, проснувшись в семь часов от жарких лучей солнца, пробивающихся сквозь листву какао-дерева; от грохота тачек с фруктами по мощеной мостовой; от приветственных воплей с улицы: - О-о-ой, амиго! Тудо бен? («Привет! Все в порядке?») – я чувствовала себя так, будто прожила здесь не менее месяца.
Остальные обитатели дома давно поднялись: в Бразилии встают с рассветом, поскольку дольше спать жарко. Родители внизу пьют дрянной растворимый кофе вместо хорошего бразильского эспрессо – еще один знак принадлежности к привилегированному сословию. Еще немного – и мы с Андреем несемся в бешено подпрыгивающем автобусе вниз с холма и к центру города, направляясь туда, куда в Сальвадоре направляются все: в Пелуриньо.
Улицы заполнены босыми мужчинами в шортах и женщинами в майках и коротких юбках. Большинство высоки и красивы, с твердыми, прямыми чертами европейцев (или, лучше сказать, чертами, какими европейцы могли похвастаться пока не выродились) и золотисто-шоколадной кожей. Многие спокойно несут на головах огромные баки или тюки. Автомобили перемежаются с мулами и ослами.
Высаживаемся на огромной портовой площади перед круглым колизеем. Это – главный рынок, Mercado modelo, где нам пытаются всучить деревянного идола игуаху, покровителя рыбаков, с лошадиным лицом и растущей из затылка рукой. Пальцы руки сложены в жесте «фиг вам». Перед рынком группа шоколадных юношей в белых штанах и одна вполне европейского вида девушка с рюкзачком изображают знаменитый бразильский танец-борьбу – капоэйру. Они ловко машут ногами и прыгают боком, переворачиваясь через голову или касаясь земли руками и снова подпрыгивая. Но нью-йоркские негритята, мастера break-dance, крутятся еще и не так.
В глубине необъятного залива маячит длинная тень – остров Итапарику, курорт местных магнатов. От пристани отходит пирс, который загибается вокруг круглого форта, построенного еще в колониальные времена. Вдоль пирса причалены рыбацкие шлюпы, парусные лодки, катера; на отмели лежит несколько настоящих долбленых каноэ – узкие, бурые – не хватает только индейцев-гребцов. С набережной небольшая лестница спускается прямо в изумрудную воду и там плещутся ребятишки. Жарко, хочется пить, и мы покупаем себе по холодному кокосу. Пока платим деньги, пара подростков настойчиво предлагает начистить Бологому – замшевые кроссовки, а мне – голые ноги в резиновых тапочках. Отходим к парапету с кокосами. Тут же подступает мальчик лет девяти с белым лишаем на плече:
– Синьора! Бросьте монетку! Он будет нырять! – посыльный указывает на мальчика постарше, который призывно улыбается из воды. Получив отказ, он удовлетворяется сигаретой.
Метрах в двухстах от берега высится отвесная каменная стена, а на ней висят дома и соборы – Верхний город. В скалу впаяна белая, согнутая в «колене» башня – лифт, построенный 90 лет назад. Есть и фуникулер, вагончик на канате, очень похожий на те, что ползут в Тбилиси на Мтацминду, только более комфортабельный.
Наверху, на обзорной площадке, люди сидят за столиками, наслаждаются видом и пьют пиво. Женщина в белом балахоне и белом тюрбане торгует рыжими лепешками.
– Это – баяна, что значит уроженка Баийи. И одновременно это значит, что она имеет отношение к религии кондомбле – не жрица, но нечто вроде послушницы. Чтобы стать жрицей, требуется лет 15. Да... И вот, она продает ритуальную еду, акараже. Их делают из маниоковой муки и молотых бобов. На церемонию кондомбле мы поедем в следующую среду, когда вернемся с фазенды. Надо сказать, тебе очень повезло. Кондомбле случается всего несколько раз в году и обязательно совпадает с праздниками в честь католических святых. Так повелось с тех времен, когда рабам не позволяли открыто поклоняться своим божествам... В следующую среду чествуют Святую Барбару – и богиню грома и молнии Янса, одну из главных богинь пантеона кондомбле.
Дальше начинается квартал Пелуриньо – архитектурный заповедник и одновременно – центр городских гуляний. Площади, старинные португальские соборы, узкие, качающиеся вверх –вниз улицы с пещерами баров и лавок; заставленные столиками, за которыми день и ночь пирует разноцветная толпа...
На Пласа де Сэ и на Тахейру джи Жесуш уже поставили рождественские помосты, а на них возводят гигантские пресепью, то есть ясли, с фигурами в три человеческих роста.
– В Америке эти фигуры не больше собаки, – говорю, и тут же поправляюсь: – В Северной Америке.
Раньше каждое воскресенье народ стекался сюда на массовое благословение. Здесь же происходили и публичные наказания рабов. Отсюда название «Пелуриньо» – «Место-где-секут».
– Я вспомнила: Жорже Амаду описывает Пелуриньо в «Палатке чудес».
– Ну да, он местный, – Андрей тычет в соседнее здание с вывеской: «Национальный фонд им. Жорже Амаду». Поблизости уличный торговец чем-то похожим на метлу разбрасывает из ведра стаи огромных мыльных пузырей. Все вокруг гоняются за пузырями, стараясь достать до них носом.
– Не нравится мне, как пишет этот Жорже Амаду, – признаюсь с опаской, поскольку Андрей, как всякий эмигрант, большой бразильский патриот. – Одолела я из «Палатки чудес» всего страниц пятьдесят.
– Мне тоже не особенно нравится. Но именно благодаря ему я впервые приехал в Сальвадор. И почувствовал себя как дома. И решил остаться.
В глубине площади Тахейру стоит изящный собор Сан-Франсишку, через который за небольшую мзду можно пройти в патио конвента и полюбоваться размещенными по периметру голубыми майоликами, вывезенными из Португалии в 17 веке. Каждый сюжет иллюстрирует победу порока над добродетелью. «Old age has its own virtues&&. В середине патио – пышная цветочная клумба. Тихо как в часах.
Полтора часа проводим в кафе на Пласа де Сэ, где продают кубинские крепчайшие сигареты и подают замечательный кофе. Оттуда, по моему настоянию, едем на пляж – один из бесчисленных опоясывающих Сальвадор пляжей. Сразу за автобусной остановкой начинаются дюны с кокосовыми пальмами. Пока я полощусь в длинных плоских волнах, Андрей сидит в тени под зонтиком около очередной пальмовой хижины и ждет, когда принесут заказанную рыбу «вермейю» - «красную», которая, однако, не имеет ничего общего с нашей красной рыбой.
Потом мы едим мороженое из ягод пальмового дерева под названием «асаи» - черно-красное, по вкусу напоминающее смесь черной рябины и вишни.
– Самый богатый в мире запас витамина Б! – говорит Андрей. – На Амазонке сок асаи едят каждое утро на завтрак – поливают им маниоковую муку. Очень полезно. А видела бы ты это пальмовое дерево, такое изящное, что рядом с ним кокосовые пальмы выглядят грубыми обрубками.
Затем он переходит к делу:
– Завтра утром встаем в шесть и едем на фазенду. Упакуйся заранее.
Я бы с удовольствием провела еще пару дней на этом горячем пляже, в зеленой, сильно соленой воде, которая так хорошо выпаривает мой бронхит. Но, как и полагается вежливой гостье, молчу.
... И спозаранку, еще не очнувшись от вечерних кайпериний с Жовани и Карлом (Иоландо спрятал в саду под деревом бутылку кашасы, которую его сын предательски нашел), мы несемся в двухэтажном экспресс-автобусе за 130 километров от Сальвадора, в провинциальный городок Энтрериос, где нас должен встретить персональный шофер Андрея, Лауреану (и почему это у всех мужчин в Бразилии такие цветочные имена?), чтобы отвезти сначала на базар, за продуктами, а затем в глухую долину, в место, не обозначенное на карте.
– И почему нельзя было сесть на другой автобус, попозже?
– Потому что другие идут дольше, с остановками... А на остановках могут войти разбойники, – отвечает Андрей, обнимая свой новый компьютер.
За окном мелькают живописные известковые и глиняные холмы, распадки, долины, идиллические пейзажи с пальмами, прудами и скотом, разбавленные красноголовыми домиками в широких прямоугольниках желтого песка: растительность вокруг дома должна быть тщательно вытоптана и выполота, чтобы предотвратить нашествие гадов. На крутых склонах холмов висят, как клещи, коровы, овцы и лошади. На проселочных дорогах много всадников. То и дело видны фигуры, застывшие в скрюченных позах на стволах кокосовых пальм. Время от времени мелькают очаги леса – но этот лес ничего общего не имеет с настоящими джунглями, которые давно уже свели на сады и пастбища.
И вот – Entrerios. Невзрачный, пыльный городок, более всего похожий на голливудское изображение какого-нибудь форта на Западе: такие же одноэтажные постройки и пыльные площади, на которых ожидают хозяев неподкованные лошади. Рядом с автобусной станцией скучает, прислонившись к боку автомобиля, молодой человек в темных очках.
– О-о-ой, Лауреану!

2. Фазенда Риу ду Негру.

... Спускаюсь с холма, придерживая бьющийся у пояса длинный факан, португальский мачете, а по существу – короткий меч. Как только кусты заслоняют дом на холме и лай кошек стихает, сдираю с себя платье и вешаю на куст. Штаны и носки, необходимые для входа в лес, зажаты в руке. На половине спуска – овал засохшего пруда, напоминающий космодром. Слева – пастбище, справа – кустарник, где искавшие нефть разведчики прорубили два года назад уже почти совсем заросшие тропы. Справа и слева на стволах торчах ноздреватые термитники. Спускаюсь к речке, где цветет лиловым цветом дерево сукупира и зреет огород Андрея – ряды бананов, грядки помидоров, киндзы, лука, лимонные деревья... Все это растет само.
За время спуска на плечах от высокого солнца образовались волдыри. Долго смываю их в речке – вернее, ручейке, с наслаждением обливаясь темной водой и прислушиваясь к хрусту и пощелкиванию в колтунообразных зарослях на той стороне. Может быть, это и есть животные, которых я так жажду увидеть. Суетливые макаки, пятнистые питоны и пятнистые же ягуарьи хвосты, свисающие с деревьев. Все они должны быть здесь.
Я оканчиваю омовение и с отвращением приступаю к надеванию штанов и носков. Уже изрезанные острой травой чивиликой ноги не выдержат еще одного сеанса. И вот – обмундирование на месте, огород остался позади и, перебравшись по бревну через речку, я наношу первый удар факаном по лиане, которая висит над еле видной тропой. Лезвие, отскочив, ударяет по ветке, и в веко мне впивается острый шип...

Ударяю снова, по другой лиане, подражая продавцам кокосов, – быстрое, короткое движение. Факан с хрустом разрубает воздушный корень рядом с моей ногой. Конечно, следовало сначала поучиться у Андрея, но я подозреваю, что он никогда не пробовал прорубать тропы, да и леса своего избегает: боится паразитов. Переползаю через Негритянскую реку обратно в огород, вешаю факан на лаймовое дерево, с которого ежедневно собираю несколько плодов для кайпериньи, получаю дружеский укол от растущей рядом агавы и бреду к другим мосткам. Рядом с ними – куст сахарного тростника, из которого мы вчера выжимали сок. Тут, я знаю, тропа более отчетлива. Только она, по всей видимости, ведет в неправильную сторону. Мой план заключается в том, чтобы пересечь участок леса справа налево, наискосок, взбираясь вверх по склону ущелья, и выйти на соседское пастбище, на манящую желтую дорожку, которая хорошо видна с веранды Андрея... Борясь с искушением плюнуть на поход и снова плюхнуться в воду, вступаю в лес во второй раз. Здесь низина – влажная земля покрыта слоем огромных засохших листьев, цветом и плотностью напоминающих кожаные подметки. Воздух полон мелких ярких бабочек – они вспархивают отовсюду и являют собой единственное приятное и экзотическое зрелище в этой колючей чащобе. В каждом кусте, к которому я приближаюсь, кто-то тяжело вздыхает и, топая, уходит... Чем выше по склону – тем непроходимее становится путь. Наконец, тропа вовсе исчезает, и я остаюсь на небольшом клочке пространства, под единственным высоким в округе деревом с белым тонким стволом и фонтанчиком огромных листьев на верхушке.
Дерево напоминает папайю, на которую я сегодня утром лезла по лестнице, намереваясь открутить несколько висящих под кроной зрелых плодов. Андрей снизу пояснял, что папайя, по сути, вовсе не дерево, а трава, и поэтому... Тут он забыл держать лестницу, та отвалилась, и я повисла на стволе, то есть стебле, который оказался, правда, ребристым, шероховатым и таким удобным, что если бы не болячки на ногах, можно было бы спуститься самостоятельно.
По нынешним бразильским законам, каждого покупающего землю фазендейро (даже если он, как Андрей, покупает жалкий клочок площадью в 70 акров) обязывают приобрести участок леса не подлежащий вырубке или, скорее, выжигу, теоретически, с тем, чтобы сохранять экологию края. Вот только лес этот к первоначальной сельве имеет не большее отношение, чем бурьян на городском пустыре – к сосняку. Кое-где, проезжая по Баие, можно заметить лесистые холмы с большим количеством высоких деревьев, сохранившие следы изначальной «многоярусности»: над подлеском зонтами стоят деревья повыше, над теми – еще выше, все сплетены лианами, и на каждом ярусе – свои цвета, звуки, свои обитатели. Но куда больше –бескрайних насаждений молодых эвкалиптов, которые подобно войскам покрывают гребни холмов. Мрачные, с темными стволами, стоят они тесными ровными рядами. Почва между деревьями потравлена пестицидами, чтобы удобнее было каждые три года срубать и отправлять в Японию. Один такой массив тянется прямо за домом Андрея, по другую сторону вьющейся над долиной проселочной дороги. Туда, покидая андреевскую землю, я хожу в туалет: по крайней мере земля ровная и кустов нет: только эвкалиптовые листья и термитники. По другую сторону дома, по крутой тропе вниз, попробовала направиться только один раз – в первый вечер – и чуть не сломала в темноте ногу... Сам Андрей путешествует на открытую всем ветрам садовую площадку, расположенную прямо перед крыльцом. Утверждает, что таким образом удобряет растения.
... Я пытаюсь расслабиться и «влиться» в окружающую чащу, чтобы увидеть ее обитателей. Но для этого слишком жарко, колко, неудобно. Болит уколотый глаз и где-то ободранный затылок. Поворачиваюсь, иду по тропе назад и нахожу нечто похожее на ее ответвление, петляющее вдоль реки. Здесь идти немного удобнее. Видно, протоптали то и дело пересекающие соседские территории крестьяне-птицеловы. Спустя некоторое время снова перехожу реку и оказываюсь в небольшом пальмовом болоте, принадлежащем, как я знаю, ближайшей соседке Андрея доне Маргарите.
Дона Маргарита живет по большей части одна (со скотом и собаками, конечно). У нее есть муж, которого мы встретили у фруктового лотка на базаре в Энтрериос, – полный, улыбчивый человек с тихим голосом. Но муж этот – один на двух жен, потому навещает Маргариту эпизодически. Когда-то у Маргариты с Андреем были очень приятельские отношения: он даже ночевал у нее не раз, притопав пешком из Энтрериос. Средств транспортировки – и средств на транспортировку – у него тогда не было. Два года назад Маргарита увидела со своей земли, как Андрей поливает находящийся близ ее забора огород в голом виде, и восприняла это как личное оскорбление. Но кур продолжает продавать: с двумя такими курами, вернее, костлявыми мускулистыми петухами, сваренными к тому же Андреем в коже и перьях, я имела несчастье познакомиться. Большую часть этих суровых птиц скормила через окно кухни кошкам, что сильно способствовало установлению между нами полюбовных отношений...
... Через пальмовое болото выхожу на заросшее пастбище, за которым видна колючая проволока – Маргаритина граница. Решаю похоронить джунглепроходческие планы и с облегчением иду назад к лаймовому дереву. Избавляюсь от штанов и ложусь в воду (глубина тут по колено, поэтому плавать нельзя). И ложусь-то, наверное, зря: питоны и жакаре (маленькие крокодилы), которые, говорят, здесь водятся и даже иной раз утаскивают цыплят, вряд ли мне грозят, зато мягкое топкое дно, засыпанное листвой и ветками наверняка таит множество разнообразных жучков. Андрей в воду не вступает вообще: только поливается черпаком.
У следующих мостков, за кустами, фыркает невидимый конь. Он живет один на пастбище Андрея, но принадлежит не Андрею, а его новому пеону – робкому черному юноше Жаису. Жаису не нужна лошадь – он приезжает из Энтрериос несколько раз в неделю на велосипеде – вычистить дом, собрать урожай с огорода и тому подобное, а коня держит на всякий случай. Например, на продажу. Как-то раз он его уже продал, но не получил от покупателя денег и забрал обратно. Коня я выследила пару дней назад, прогонявшись за ним по высокой траве пару часов: конь от одиночества одичал и людей не любит. Обнаружила вот так же, по фырканью. Рыжий, в белых носочках и с белой звездочкой на лбу. Конь посмотрел на меня в ужасе и скорее ушел в куст, оставив снаружи одну заднюю часть. На том же пастбище я набрела на несколько аккуратных наборов чисто вымытых и прокаленных солнцем разнокалиберных костей и черепов. Один череп принадлежал не меньше как лошади. Подозреваю, кости оставил не ягуар, а просто собаки Андрея, которые до тех пор, пока полгода назад хозяин не заточил их в периметре забора, бегали по всей долине, охотились, и преимущественно – на соседский скот.
Мне приходит новая идея. Вылезаю на берег, подбираю факан, подрезаю зловредной агаве «когти» – то есть загибаю лист кактуса внутрь таким образом, чтобы его собственный шип вонзился в мясистую «ладонь» – и удовлетворенно направляюсь в самое свое любимое место на андреевой земле – на просторную поляну с развалинами подсобного домика. С одной стороны поляна оторочена кокосовыми пальмами, с другой – переходящими в болото веерами гигантского бамбука. В тени растут алые цветы амарийос. Посреди поляны стоят, как друзья, сошедшиеся для бесцельной беседы два полных манговых дерева и два дерева jack-fruit. Под их кронами – густая тень, почва застлана слоем кожистых опавших листьев, на которых, в отличие от жалящей травы, можно посидеть. С jack-fruits на высоте моего роста свисают массивные плоды – овальные яйца величиной с лошадиную голову, ячеистой кожурой напоминающие ананасы, только без плюмажа у черенка. Именно так я представляла себе фазенду до прибытия сюда – ласковые дорожки, фруктовые деревья на каждом шагу, пышные зеленые заросли, мельтешение змей и попугаев...
Вместо опасных рептилий пришлось довольствоваться ящерицами и толстой грустноглазой жабой, которая каждый полдень садится в ведро с собачьей водой или украшает собой только что политые горшки с ростками. Попугаев (не ручных) видела два раза на рассвете пролетающими высоко в небе над фазендой к месту дневного кормления. Интересно, что они и летят не косяками и не горстями, как прочие птицы, а семьями – по двое, по трое, держась на приличном расстоянии от других семей. Конечно, есть еще летучие мыши. Они живут на крыше, у карниза, и оттуда весь день слышится скрип и писк мышат, а с наступлением темноты взрослые особи влетают в двери и начинают порхать по всему дому, овевая лицо. Но летучих мышей вряд ли можно считать редкими экзотическими животными.
На манговой поляне мое воображение хотя бы отчасти приходит в гармонию с колючей и кусачей действительностью. Вот уже неделю я уговариваю Андрея срубить и попробовать один из этих jack-fruits. Он отнекивается трудностью разделки. Теперь я все сделаю сама.
Залихватски заношу факан и с неожиданной легкостью разрубаю толстый черенок. Фрукт катится по земле как голова богатыря. Из черенка обильно сочится липкое белое «молоко» – Андрей утверждает, что отмыть его с рук можно только маслом. Но у меня заготовлены банановые листья. Запеленываю фрукт, беру на руки и тащу в гору. Тяжелый, ячейки шкуры уже начали чернеть – это значит, что спелый.
С последнего, самого крутого участка тропы видна сама фазенда, а по сути – крошечный, размером с сарай домик из полого баийского кирпича с черепичной крышей, спутниковой «тарелкой» у борта и разинутыми пастями трех дверей – две по бокам для входа и выхода, и одна – посреди, для вентиляции. В этой двери хорошо сидеть, свесив ноги, и наблюдать панораму ущелья. Два окна – кухонное и комнатное – обращены на противоположную сторону, к дороге. С двускатной крыши дождевая вода стекает в синие баки, по 500 литров каждый. Часа хорошего ливня достаточно, чтобы наполнить оба бака, но летом – то есть в декабре, в «водоснабжении» бывают перерывы. Последний дождь прошел еще до моего приезда, и Андрей беспокоится, что вот-вот придется платить водовозу с мулом за доставку драгоценной жидкости снизу, из реки.
На западном скате крыши расстелены, как полотенца для просушки, солнечные панели, подсоединенные к батареям. Пасмурных дней в этой части страны почти не бывает, батареи перезаряжаются быстро и энергии хватает, чтобы работать за компьютером хоть целый день, но ни для холодильника, ни для сколько-нибудь сносного освещения дома по ночам ее уже не достаточно. В доме имеется одна лампа, над кроватью Андрея. Теперь он заменит ее на привезенную мной, более экономичную, и сможет читать по ночам часа по три. У остальных обитателей долины этих проблем нет: ни читать, ни писать они все равно не умеют, встают вместе с солнцем и ложатся с заходом. Иногда только вечерами вдали горят костры и раздается едва различимый рокот барабанов.
– Если в пределах трех километров от асфальтированной дороги можно провести в дом электричество, почему же все не селятся ближе к дороге?
– Как почему?! Разбойники – вот почему. Приехал на машине, остановился, убил, ограбил и поехал дальше. Кроме того, фермерам нужен простор для скота и плантаций, не могут они сидеть друг у друга на голове ради какого-то электричества.
Отправляясь раз в день мыться на речку, Андрей непременно закладывает все двери и окна деревянными дрынами, а потом еще запирает калитку на замок. Раз, не выдержав, ядовито спрашиваю, что заставляет его надеяться на один ржавый замок, если восемь собак (шесть взрослых и два щенка) не кажутся надежной охраной?
– Собаки и замок задержат грабителей, а там я услышу лай и прибегу с речки...
– И что дальше?
Сейчас у Андрея нет никакого оружия, кроме факана, но когда-то был и револьвер, и собственный мул, и даже автомобиль. Стрелять и ездить верхом он так и не научился, а машину счел слишком обременительной: требует постоянной починки, да и дополнительный соблазн для грабителей представляет. Он продал машину и по рекомендации владельца бара дона Антонио и пеона Жаису нанял в Энтрериос постоянного шофера.
... Путь, приведший Андрея Бологого на фазенду в долине Негритянской реки, начался, по его собственному утверждению, более тридцати лет назад в Ленинградском ботаническом саду. Вместо страшного радиозавода, на который все прочие старшеклассники отправились проходить обязательную производственную практику, Андрей нанялся добровольцем в тропические оранжереи и в течение следующих трех лет ухаживал там за диковинными растениями. Он расстался с Садом, набитый ботаническими познаниями, и с мечтой «затеряться в дебрях Африки» и заняться разведением редких фруктов... Затем произошел отход в лингвистику. Он выучил арабский, иврит и еще пяток языков, съездил на год на практику в Багдад и преисполнился решимости расстаться с советской родиной. Трудность заключалась в том, что чисто русская родословная не предоставляла повода для выезда. О степени эксцентричности этого человека можно судить по следующему его поступку: Бологой направился в Тбилиси, где училась в университете некая шапочно знакомая англичанка, и передал ей письмо. В письме подробно излагались политические причины, по которым англичанка обязана была выйти за Андрея замуж и увезти его за границу. «Я – честный человек, и поэтому на вас не донесу», – был ответ англичанки. Обидевшись, Андрей вернулся в Ленинград и написал на этот раз в израильское посольство – подробно изложил свою ситуацию и попросил помощи. Было это в 1976 году. К тому времени он уже преподавал на родной кафедре лингвистики арабский язык. Евреи, как водится, не подвели, и через некоторое время на имя Бологого пришло приглашение в Израиль от фальшивой еврейской бабушки. (Бабушка, впрочем, действительно имелась, но не в Израиле, а в Штатах, и с польской фамилией). Бологой сходил в ОВИР, уволился с работы и стал ждать. Скоро его вызвали и велели выехать в двухнедельный срок.
Так Андрей Бологой оказался в Италии, а потом в Нью-Йорке. Пропустим десять лет, в течение которых он перебивался переводами и работал более или менее по специальности в одном лингвистическом учреждении. Но вот Андрея увольняют с работы, и, забрав выходное пособие, он решает вознаградить себя путешествием. И летит в воспетый Жорже Амаду Сальвадор. А прилетев, понимает, что именно тут хотел бы поселиться навсегда.
... Конечно, это случается постоянно и со многими. Кто не сидел на каком-нибудь пляже или горе в незнакомой, очаровательной стране и не думал: «Вот тут-то я и останусь». Но мало у кого хватает упрямства и энтузиазма превратить свой импульс в реальность. У Бологого их хватило. Сначала он женился на бразильянке – точно так, как некогда собирался жениться на англичанке; затем наскреб небольшие деньги и поехал в Баию покупать собственность. Вместо городского дома в Сальвадоре решил приобрести настоящую ферму и заняться на ней разведением лечебных или просто редких растений. Ботанические мечты его все еще теплились; он даже состоял членом Международного общества любителей редких фруктов (International Rare Fruit Society).
Друзья и знакомые советовали приобрести небольшой участок земли и домик в удобном, приближенном к городу месте на побережье, но Бологому больше по душе пришлись семьдесят лохматых акров в самом глухом углу глухой долины, где не было ничего, кроме дома на холме, такого запущенного, что там нельзя было даже переночевать...
На обустройство дома ушли не месяцы, а годы.
– И когда настала пора окончательно переезжать, я подумал: выращивание растений будет занимать 24 часа в сутки, а прожить на это я все равно не смогу. Внутреннего спроса нет, а экспорт организовать трудно. И как раз подоспел контракт на большую работу, составление указателя к многотомной иранской энциклопедии, от одного нью-йоркского издательства, на которое я и раньше работал...
Так и получилось, что Андрей засел в доме без электричества со своими арабскими текстами и новейшим компьютерным оборудованием, а 70 акров так и остались невозделанными.
– Рай у меня тут, а?.. Ну, скажем, на 80 процентов рай, на 20 – ад…
* * *
...Я еще не выбралась из леса а собаки уже подняли лай. В конце концов, лай – их единственное развлечение; валяются весь день на солнце, в пыли, точь-в-точь как львы в зоопарке. Подхожу к калитке и кричу приветственно: – Ко-о-ошки!
По-русски они не понимают и воспринимают это слово как самый большой комплимент. Лай переходит в радостное поскуливание, и, виляя всем телом, они подскакивают меня приветствовать. Черная толстая Нера, мамаша щенков, чрезмерно ласковая Шира, вожак, большеголовый Джек, у которого из-за перенесенной чумки изо рта вечно течет слюна. Бесхвостый Рачинью, Кейсу и молодая безымянная самка с розовым ртом, такая дикая, что никогда не позволяет до себя дотронуться. И, конечно, два щенка, черная длинноногая Шави и рыженькая, опять-таки безымянная, поскольку Андрей намеревается отдать ее в другие руки. Все они друг другу братья, сестры, одновременно родители, дети; одновременно дяди и тети. Кровосмесительная семья, как у древнеегипетских фараонов, и похожи они как близкие родственники: рыжие или черные, с острыми мордами, гладкими изящными телами. Андрей вывел их от двух щенков-доберманов, приобретенных шесть лет назад в Сальвадоре и скрестившихся в какой-то момент с уличной псиной. Но теперь собачьему роду, похоже, приходит конец. Устав от непрерывных приплодов, Андрей выхолостил всех мужчин.
Поначалу вся стая кидалась на меня с разинутыми пастями, стоило мне только показаться на ступеньках, тем более – двинуться со двора «в эвкалипты» или обратно во двор из эвкалиптов. Но спустя два дня (а также спустя скормленную курятину и говяжью печенку) собаки стали относиться ко мне гораздо более радушно, чем к самому хозяину, что вызвало явное неудовольствие Андрея, который справедливо рассудил, что если я так легко приручила грозных стражей – то же самое могут сделать и разбойники...
...Укладываю jack-fruit на цементную дорожку перед домом – и начинается процесс разделки. Сначала плод нужно разрубить надвое факаном и, с трудом орудуя громоздким лезвием, вырезать белую сердцевину, откуда, видимо, и поступает все «молоко». Оставшееся пространство заполнено крупными мясистыми ячейками ярко-желтого цвета. В каждой ячейке косточка; каждая ячейка обтянута липкой пленкой. Надо руками вырывать из «гнезд» ячейку за ячейкой, очищать от пленок, вынимать косточку и бросать в миску или в рот. Занятие это неизбежно наводит на мысль о работе акушерки. Андрей быстро ретируется на речку, а я продолжаю воевать с фруктом, потому что вкуснее ничего не едала... И все равно оказываюсь не в состоянии съесть и половины сладкого мяса, и остаток доедают собаки из кучи отбросов, расположенной под окном кухни...

* * *

... Третью ночь подряд мне снится сон про всемирное наводнение и белую еду. Длинная зеленая волна, которая медленно растет и постепенно начинает загибаться. Появляется бабушка, она одета в красное и говорит строго: «Я теперь могу есть только белую еду: молоко, кефир, хлеб...» Просыпаюсь и думаю: «Надо срочно отдать Янса эти акараже».

* * *

В шесть утра раздается веселый стук копыт и истерический хоровой лай кошек. И голос Дамиана:
- О-о-ой, Андреу!
Андрей, который работает по утрам, уже на ногах.
- Лошади пришли!
Вываливаюсь из гамака, встаю на четвереньки, пытаюсь найти в сумке штаны и носки. Просыпаю кофе мимо кофеварки. Дамиан на своем коне и с Доро в поводу терпеливо ждет у ворот. Он сияет своей неизменной улыбкой и держит наготове эвкалиптовую хворостину, которой я все равно никогда не пользуюсь, но – «надо, чтобы он видел» (имеется в виду Доро).
Еще не владея мускулами, чуть не сажусь мимо объемистой спины Доро.
Но стоит только оказаться на высоте лошади – и мир входит в фокус.

Фазенда Риу ду Негру

Часто бывает так, что придуманное заранее абсурдное и упрощенное представление о неизвестности – будь то неизвестное место или неизвестное время - застревает в голове и вопреки всему остается там на долгие годы. Например, когда десять лет назад я впервые летела в Нью-Йорк, какая-то особенно трудновоспитуемая часть моего мозга была абсолютно уверена в том, что, стоит самолету коснуться земли Нового Света, и я тотчас пряну на неизвестно кем подведенную лошадь, ринусь на ней в «прерию» без пути и дороги, с неограниченной свободой и неограниченной скоростью, и, быть может, от чрезмерной скорости нас с лошадью разорвет на куски... Я представляла эту скачку так отчетливо, что собственно уже переживала ее. Однако в аэропорту Кеннеди вместо коня «подвели» автомобиль; со временем оказалось, что автомобили и небоскребы не многим хуже лошадей. Иногда, впрочем, удавались и верховые прогулки, но они были слишком хорошо организованы и не вызывали особых эмоций.
И вот здесь, в Бразилии, стоило мне взглянуть на мир с лошадиной спины, прибавить к своим силам лошадиную силу Доро – и старая фантазия вернулась, ничуть не потускневшая и не ослабевшая. Если бы я могла сколько-нибудь сносно выражаться по-португальски, обязательно попыталась бы объяснить Дамиану, который легок и мил в общении и с первой встречи вызывает у меня абсолютное доверие, что, прогуливаясь рядом с ним бодрой рысцой по утренним холмам, я одновременно представляю, как скачу (только гораздо быстрее) на другой лошади (более крупной), по другой, еще более дикой местности. Индейцы обычно понимают такие вещи, а Дамиан – явно индейских кровей: небольшого, хрупкого сложения, с красно-коричневой кожей, круглым лицом и длинными черными глазами.
На нем – соломенная шляпа, синие штаны с раструбами и прямо-таки щегольские кожаные сапоги с желтыми каблуками и шпорами; стремена сияют, сбруя идеально подогнана, седла из мягкой тщательно выделанной кожи, с высокими передними луками, настолько удобны, что едешь, как в кресле. Ясно, что это обмундирование – главная часть имущества Дамиана, предмет его гордости, и я не устаю выражать вполне искреннее восхищение.
Еще больше похвал достается на долю Доро – рыжего, приземистого, горбоносого конька. Доро так хорошо вышколен – или так умен, что даже мои неумелые чужестранные команды выполняет беспрекословно. А ведь лошади обыкновенно отказываются воспринимать незнакомых наездников. Время от времени Доро начинает прихрамывать – тогда надо остановиться и вынуть у него из копыта красный вулканический камушек, какими здесь присыпаны все тропы... Угадывая причину остановки, Доро охотно сгибает в колене нужную ногу, а сам философически жует узду, глядя в пространство. А характер у него живой: несмотря на жару, он явно предпочитает шагу – быструю рысь и галоп.
Дамиан и его семья живут в трех километрах от Андрея, на фазенде богатого и вечно отсутствующего сальвадорского дантиста. Дамиан – вакейро (то есть ковбой), и его жизнь обращается вокруг лошадей и скота. Одновременно он служит экономом у дантиста – следит за территорией и пустующим хозяйским домом, собирает урожаи и прочее. Должность приносит немного денег в дополнение к натуральному хозяйству, и это важно: возможностей для подработки у местных жителей не много.
В бразильской деревне, хоть и нельзя наблюдать за соседями из окна, но слухи все равно распространяются быстро. Услышав от Жаису, что к Андреу-Русскому приехала «иностранна дама», которая желает ездить верхом и оттого гонялась полдня за Жаисуновым диким конем, Дамиан сначала прислал младшего сына на разведку, потом появился сам, вместе с Жаису, на велосипеде, посидел со мной и кошками на крыльце и застенчиво предложил «хорошенького коня»... За небольшие деньги, конечно, но, по мнению Андрея, главную роль тут сыграла уникальность ситуации: показать себя и своих лошадей белой синьоре из-за границы... Хотя я теперь уже скорее коричневая с пузырями...
Во время прогулки Дамиан вертится в седле, поворачиваясь таким образом, чтобы не сводить с меня счастливой улыбки, и говорит, говорит... Рассказывает о том, что седла на базаре в Энтрериос стоят 150 реаиш, а стремена – 40; о том, что ему – 45 лет и у него трое сыновей от двух жен, а его младшему сыну Джиэгу – тому самому, который заносил петухов от Маргариты, – вот-вот исполнится 13, и день рождения у него как раз в Рождество; о странных белых коровах породы нелори – рога у них, как у буйволов, а посреди спины красуется совершенно верблюжий, только белый горб; о тонких, напоминающих выступающие на руке вены, термитных ходах, пересекающих то и дело песчаную дорогу; о том, как делают на ферме сыр, сколько надаивают молока, о своем ручном попугае, старом Капитане, который fala todo – «говорит все», и о двух отпрысках Капитана – попугаенках – не нужен ли мне попугаенок? О празднике вакейро – он грядет в январе, и как жаль, что я на него не попаду, потому что там будут прыгать через костер; о соке кажу, который нынешняя жена давит ежедневно и с удовольствием предложила бы попробовать, если бы я соблаговолила заехать в гости...
И я тоже болтаю без умолку, восполняя нехватку португальских слов испанскими и итальянскими. Дамиан по большей части понимает, а если нет – смеется, махнув рукой.
... Стоит сесть на лошадь – и все вокруг преображается: мрачные эвкалипты становятся зелеными и ароматными, палящие тропы – прохладными, колючие заросли – пышными и гостеприимными. Передвигаться легко и приятно, остается время и болтать, и озираться... Спускаемся в овражек по крутой дорожке, переваливаем через холм, минуем красный глиняный язык оползня, заворачиваем к очередной излучине реки, обросшей здесь яркой пальмовой зеленью... Дамиан указывает направление: в хорошую погоду, то есть, когда нет дождей, он может доскакать до Энтрериос за 40 минут. «А если устаю по дороге, то можно и прилечь», - ухмыляется он и ложится на круп. Этот мир, конечно, создан для всадника, и я начинаю жалеть, что скоро уезжаю: не успею подружиться с соседями и превратить свое пребывание на фазенде в непрерывные конные экспедиции...
На фазенде Андрей приготовил обед – желтые сладкие плантаны и овощи жило, формой и цветом напоминающие инжир, вкусом – горькие баклажаны. А также иньями – то есть ямс, эдакий пресный картофель, который и в Нью-Йорке продают в таком же виде: разрубленные пополам огромные клубни, твердые как дерево. Они, однако, очень просто варятся.
Кулинарное честолюбие Андрея страдает от моего присутствия: супов, его любимой пищи, я не ем вообще; сушеных грибов и драгоценной гречневой каши не ценю; ноздреватую печенку с базара (где я впервые в жизни увидела только что вырезанные из коровы языки – жуткое зрелище!) и костлявую курятину не стремлюсь попробовать во второй раз. Зато фрукты, овощи и кайпериньи идут хорошо. Собственно, я легко обошлась бы одними фруктами: десяток местных манго, неказистых телом и прекрасных душой, десяток коротеньких толстых бананов, пара свежих кокосов – и не надо ни еды, ни питья.
За едой пытаюсь внушить Андрею, чтобы он отказался от нелепого героизма и напрасной траты денег, завел хорошо выученного коня и пришел, наконец, в гармонию с действительностью. Он осторожно кивает, убежденный не доводами, а, вероятно, тем фактом, что я все-таки не свалилась и не сломала шею. Сидим мы с тарелками на ступенях, Андрей – в тени, я – на солнце. Обнаглевшие за время моего визита кошки норовят залезть в тарелку. Пикник «на свежем воздухе» - моя затея, сам хозяин предпочитает есть в комнате, на кровати из драгоценного дерева сукупира. Эта кровать – единственная «серьезная» мебель в доме, да и та пришла на смену матрасу только после того, как однажды, проснувшись после дождливой ночи, Андрей обнаружил рядышком под одеялом объемистый клубок – шестифутового кораллового аспида (ядовитейшего), который, видно, продрог на улице и приполз греться «на огонек».
Единственный крошечный столик, напоминающий подставку для швейной машинки, отдан компьютеру. По всей длине веранды свалены кокосы, мешки с собачьей едой, инструменты, швабры, глиняные кувшины с базара, чемоданы, где хранятся книги, и прочее барахло. Веранда занимает полдома, другую половину – кухня и комната. Беленые внутренние стены – собственно, не стены, а перегородки, кончаются на высоте примерно двух с половиной метров, а дальше, до самой крыши – свободное пространство. Потолки в баийских деревнях класть не принято, и даже между наружными стенами и крышей обычно оставляют зазор для освещения и лучшей циркуляции воздуха, но Андрей щели велел заделать, чтобы ограничить количество порхающих по дому летучих мышей.
...В шесть пятнадцать пора зажигать свечи. В шесть тридцать наступает полная тьма. Небо заполняется звездами – и какими! Не смотреть на них нельзя. Где-то я уже сравнивала, но неправильно, а надо так: заполняется звездами как театральная зала – зрителями. Свободных мест нет: аншлаг. Что за спектакль они наблюдают? – Не наш. Луна существует лишь в виде месяца, не толще щенячьего хвоста, который не осмеливается пока вылезать выше крон эвкалиптов. Звезды же совсем не рассеивают тьму, напротив – гипнотизирующим своим воздействием мешают глазам привыкать к темноте, зрачкам расширяться. Звезды ослепляют не хуже солнца.
Андрей ложится слушать радио «Свобода», а я качаюсь на веранде в гамаке и смотрю через распахнутую среднюю дверь. На коленях у меня зеленый выпитый кокос из мусорной кучи – идеальная пепельница. Круглое замкнутое пространство с отверстием, где все окурки тут же гаснут. Жаль, нельзя такую пепельницу вывезти в Штаты: строжайшие законы запрещают перевозку не только животных и свежих фруктов, но и бывших свежих фруктов.
...В ночь на второе декабря умываюсь во дворе над раковиной, рядом с собачьим питьевым ведром, при свете фонарика, оборотившись лицом к эвкалиптам и западной части неба. Из сердцевины неба начинает медленно падать – быстрее, быстрее – яркий белый факел.
– Shooting star! Падающая звезда!
Помню откуда-то, что одна звезда падает к счастью, а звездный дождь, наоборот, чрезвычайно плохая примета. Оборачиваюсь к ущелью: из-за гребня противоположного берега поднимается слабое сияние – отсвет огней Энтрериос. Собаки зверски дерутся в темноте, видимо, опять из-за щенков – кто над ними главный. Потом, притихнув и собравшись кучкой, начинают длинно выть на звезды. Андрей говорит, что собаки в отличие от волков никогда не воют поодиночке.
* * *
– Так дальше невозможно! – кричит Андрей. – Звоню Лауреану! Едем в Энтрериос!
– А? – тупо отзываюсь с крыльца, где, отдыхая после конной прогулки, сижу со своей пепельницей-кокосом и наблюдаю, как рыженький щенок, смешно перебирая лапками, пытается втащить набитое в мусорной куче брюшко на высокий бордюр цементной дорожки. На этой дорожке все собаки любят валяться: гладко, нет пыли и кусачих муравьев относительно мало...
Вот уже четвертый день несчастный Андрей пытается подключить свой новый замечательный компьютер к сети – и четвертый день поставщик связи не дает ему разрешения. Между тем срок сдачи работы – указателя к английскому изданию Аль-Табори, исламских «деяний апостолов» - близится, а без скачивания шрифтов и информации с Интернета завершить дело нельзя. Технологический прогресс, как всегда, оборачивается катастрофой. В конце концов, Андрею удается выяснить, что суть проблемы – в путанице с именами пользователя в двух-трех электронных адресах, которые за ним числятся. Надо дозвониться до поставщика и прояснить положение. Но поставщик находится в Сан-Паулу, объяснения займут не меньше часа, а кредитных минут на сотовом телефоне у Андрея осталось ровно полторы... Для того же, чтобы воспользоваться имеющимся бесплатным номером (1-800), необходимо перерегистрировать телефон с Негритянской реки на Энтрериос или на другой районный центр... Так и так, придется совершить выезд.
... Через час в клубах пыли прибывает Лауреану. Он стоит, прислонясь к кузову и засунув руки в карманы отглаженных брюк, пока Андрей носится с засовами. Я подхожу к машине и жду, когда передо мной откроют дверь. Во время короткой поездки из Сальвадора на остров Итапарику я уже выучила, что самостоятельно притронуться к ручке транспортного средства - значит смертельно оскорбить водителя. Согласно тому же неписаному закону, мужчина всегда должен сидеть спереди – рядом с шофером, а женщина сзади.
Лауреану протягивает руку, и в поле моего зрения вплывают его ногти: длиннющие, любовно заточенные, точь-в-точь как накладные когти продавщиц, только не накрашенные. Прибегает Андрей, и под плачевный собачий хор мы рывком трогаемся с места. Андрей, заикаясь больше обычного, пытается поведать Лауреану о своих технических злоключениях. Лауреану надменно отмалчивается – даже отворачивается, – вероятно, его оторвали от каких-то дел. Либо намеревается повысить плату за проезд. Я не могу отвести глаз от ногтей Лауреану. Пролетаем чуть ли не по хребтам расположившихся посреди дороги коров, обдаем брызгами и пылью женщину, которая вместе с конем купается в наполненной водой яме у обочины... Вот и Энтрериос. Лауреану высаживает нас, бросает Андрею короткую фразу – и улетает. Прямо напротив – контора сотовой телефонной связи. За столом сидит молодая женщина, на столе – мужчина, они смеются и беседуют; на полу мальчик лет девяти примостился рядом с клеткой с попугаями...
Доведенный всеми превратностями судьбы плюс непонятным поведением шофера почти до исступления, Андрей влетает в контору и с ходу начинает орать на мирную семью, размахивая руками и то и дело сбиваясь с португальского на русский. Для людей, которые говорят только на одном языке, последнее должно быть явным признаком сумасшествия. Женщина и мужчина смотрят на него сначала с ужасом, потом – с возмущением. Я присаживаюсь на пол рядом с мальчиком и попугаями. Попугаи окрашены в нежнейшие пастельные тона: он (она?) – аквамариново-золотистый, она (он?) – небесно-розовая. Между ними и мальчиком протекает оживленная беседа на попугайском языке. Мальчик особым образом чмокает в сложенную трубочкой и прижатую к губам ладонь, издавая разнообразной тональности цоканье и щелканье. Попугаи слушают, переговариваются между собой – и отвечают мальчику переливистым щелканьем. Очевидно, обе стороны привыкли беседовать подобным образом. Хочу поинтересоваться, о чем они говорят, но не знаю, как задать вопрос по-попугайски... Дурным португальским тоже вспугивать не хочу. Вместо этого тихонько сворачиваю ладонь трубочкой и пытаюсь подражать мальчику – только беззвучно. Он косится и не говорит ни слова... Сидеть бы так и сидеть, но Андрей закончил ругаться и бешено машет: - Пошли!
– Они не могут мне помочь. Могли бы – но не захотели. Придется ехать в Алагоиньяш.
– Куда?
– Город покрупнее, 60 км вглубь материка. Только там можно перерегистрировать телефон. Заодно посмотришь новое место. Сейчас Лауреану вернется – и поедем.
– А когда он вернется?
– Сказал, что rapido – быстро... Минут через пятнадцать, думаю...
Прождав Лауреану около телефонной лавки полчаса, переходим в бар дона Антониу на главной площади, где Андрей всегда оставляет вещи, когда бегает за покупками. Как и многие бары, это, в сущности, кафе, открытая в сторону улицы сонная пещера со столиками, мухами, парой чьих-то курчавых детей и проросшим сквозь крышу деревом. Дон Антониу – владелец и бармен - держится важно и улыбается сладко, но глазки у него холодные, акульи. Андрей кидается к нему с объятиями; дон Антониу сдержанно кивает, но кофе в термосе и питьевую минеральную воду (без газа) приносит... Этот дон Антониу уважаемый человек в Энтрериос; знаком со всеми и не допускает в свое заведение «цветных». Не захлопывает перед ними двери, конечно, – тем более что дверей нет, но забредший сюда однажды пеон во второй раз не появится...
Одиннадцать утра – пик зноя. Все, кто движется в этот час по площади, как-то прикрыты от солнца: кто – черными дождевыми зонтами, кто – соломенными шляпами, а большинство просто посиживает в тени. Андрей с доном Антониу судачат за столиком. Только я – like mad dogs and Englishmen – намеренно торчу на солнцепеке. Моя и в обычное время несколько чрезмерная солнцелюбивость приняла в Бразилии совсем абсурдную форму: + 35 тепла – и знобит в тени. Подозреваю, что это от перегрева, но продолжаю поджариваться. Зато в иные моменты с приятностью вспоминаю снег и холод, чего прежде никогда не случалось.
Прошло полтора часа. Андрей пять раз позвонил Лауреану - домой и на сотовый номер. Ответа нет.
– Ну, и что ты думаешь про Лауреану?
– Не знаю, по-моему, он противный. Похож на абхазца. Очки темные. И почему у него такие ногти?
– А, ты тоже заметила? Я уже давно думаю про ногти... И что, все десять такие длинные?
– Все десять.
– Странно. Но что же делать? Не будем ждать, а? Возьмем другого шофера. С Лауреану я потом разберусь.
Я киваю: мне в общем все равно, но ехать веселее, чем торчать на месте.
И вот мы снова маршируем по обшарпанным улицам Энтрериос, виляя между мулами и повозками. Около автовокзала дни и недели напролет дежурит толпа безработных автомобилистов в надежде когда-нибудь заполучить пассажира. Андрей обращается к знакомому «распорядителю», а тот, оглядевшись, подзывает одну из машин... Трюк заключается еще в том, что у Андрея не осталось реалов, а доллары можно поменять только в Сальвадоре. Поэтому шофер должен быть согласен работать в кредит...
В салоне автомобиля сидит низенький, пожилой дядюшка с сигаретой. Зовут Луриу. Сколько он хочет за поездку в Алагоиньяш?.. Запрошенная цена оказывается меньше, чем брал за 15 км от Энтрериос до фазенды «верный слуга» Лауреану... Гневу Андрея нет предела, и всю дорогу он поясняет этот гнев тихому Луриу. Я на заднем сиденье ловлю лбом горячий ветер и любуюсь видами.
Алагоиньяш – что значит «Маленькие озера», хотя озерами здесь и не пахнет, раза в три больше и гораздо очаровательнее затрапезного Энтрериос. По некоей таинственной причине этот город отмечен даже на карте мира. Здесь есть настоящий, запруженный полуголыми людьми downtown – с театром и почему-то c цирком. Мы с Луриу курим и едим мороженое около строительной канавы, пока Андрей ведет переговоры в очередной телефонной конторе. Курим молча. Весь мой запас португальского – и общительности – ушел на утреннюю беседу с Дамианом.
На этот раз перерегистрация телефона завершается успехом. Андрей снова спешит – теперь, когда проблема компьютерной связи, как он надеется, решена или по крайней мере близка к решению, он озабочен наведением порядка в связях социальных.
– Конечно, Лауреану придется уволить, в этом нет сомнения...Но необходимо сделать это мягко, понимаешь? – чтобы не обидеть всех тех, кто его рекомендовал. И чтобы он потом не навел бандитов, понимаешь? А кроме того, надо рассчитаться, поэтому на фазенду поедем с ним. Да, и еще: очень важно удостовериться, что Луриу не связан с плохими людьми...
По дороге назад Андрей наседает на Луриу вопросами – сколько тому лет; из какой семьи, каких он кровей...
– Португальских, – отвечает Луриу. – Исключительно португальских...
...У дона Антониу решение Андрея расстаться с зарвавшимся Лауреану не вызывает одобрения. Видно, их многое связывает. А Луриу? – С Луриу он не знаком. Андрей тут же решает устроить смотрины: звонит Луриу и вызывает того к бару. Дон Антониу важно садится в тени под деревом, ставит ноги на скамеечку. Луриу приезжает в мгновение ока – очень уж хочется ему получить постоянного клиента.
Андрей объясняет причину вызова, кивает на дона Антониу. Луриу пунцовеет лицом и подходит ближе. Мне его жалко: он мне кажется единственным нормальным человеком среди присутствующих. Я сижу за соседним столиком, потягиваю кофе и жду, когда же кто-нибудь из них заедет другому в физиономию. Но ничего подобного не случается. Видно, такая проверка – в порядке вещей.
«Экзамен» завершается удовлетворительно: дон Антониу не может сказать о Луриу ничего плохого, а хорошего – не желает. Лауреану везет нас домой. Он совершенно сменил манеру: заменил надменное цежение сквозь зубы на тявкающий, заискивающий тон; непрерывно хихикает и пытается завязать с Андреем разговор на его любимую тему – о растениях... Но Андрей уже принял решение.
– Слишком поздно, – произносит он тоном леди Макбет, провожая взглядом клубы пыли, вьющиеся за машиной незадачливого юнца.
* * *
– Дождь, – объявляет Дамиан, тыкая пальцем в раскаленные небеса, – сегодня будет большой дождь. И расплывается в улыбке. Для него любое изменение – повод для радости.
– Кони тоже чувствуют.
Действительно, лошади сегодня особенно резво тянут по направлению к дому.
Часа через три жара достигает апогея. Даже у меня из глаз сыплются искры. От земли и листвы валит пар. Я плещусь в речке. Вдруг налетает резкий порыв ветра, вслед за этим темнеет и стеной падает короткий сильный дождь. Так повторяется в течение дня еще раза три: удушающий зной, порыв ветра – как посланник впереди именитого гостя, затем дождь – и снова солнце. Но в воздухе продолжает ощущаться странная тяжесть.
Наконец, под вечер начинает греметь и поминутно вспыхивают сухие синие молнии.
– Не может быть! – восклицает Андрей. – В это время года гроз просто не бывает! Считай, тебе повезло. Только бы не затопило!
– Зато баки наполнятся.
Баки не только наполняются, но и переливаются через край – а теплый водопад продолжается, и конца ему не видно. По наклонной плоскости двора текут реки. Веранда заполняется небольшими светлячками с яркими зелеными «фарами» на лбу. Они не летают, а ползают во всех направлениях. «Кошки», поскуливая, жмутся к крыльцу. Дом плывет над мокрым ущельем как ковчег.
– Очень странно, – повторяет Андрей. – Неспроста эта гроза. Климат меняется.
Он снова нервничает - как бы молния не попала. Все-таки самая высокая точка долины... Выключает компьютер и залезает под одеяло слушать радио.
Я стою у средней двери, подставляя то один, то другой бок под дождь, и думаю невнятно: «Действительно, неспроста. Это Янса – птица-молния – напоминает о причитающихся ей акараже».
Завтра утром покидаю фазенду навсегда. Еду в автобусе в Сальвадор и оттуда с мальчиками – на море, в Арембепе. Там и будут лежать мои акараже – круглый и продолговатый.

3. Арембепе
В полседьмого утра Жовани стучит в дверь – «выезжаем через полчаса». Со странной головой после вчерашних возлияний начинаю ползать из комнаты в ванную, одновременно пытаясь запихнуть все пожитки и покупки в рюкзак: в четверг мальчики отвезут меня в аэропорт прямо из Арембепе, не заезжая в город. Так проще. Пока собираюсь, прошедший день возвращается отдельными кадрами.
Комфортабельный двухэтажный автобус везет меня из Энтрериос в Сальвадор. Около кабины водителя – огромный бидон с крепчайшим и сладчайшим кофе. Рядом стопка стаканчиков. Ненавистный кондиционер отсутствует. Никакие разбойники на остановках не врываются: только босые деревенские мальчики разносят конфеты из кокосовой мякоти. В конце пути Жовани и Карл бегут навстречу с распростертыми объятиями. Без Андрея они еще говорливее и веселее.
Аэропорт... Гость из Берлина – актер Оле – толкает перед собой тележку – огромный чемодан и тюк с зимней одеждой... Он - бывший любовник живущей в Германии сестры Жовани. Приехал сюда на два месяца, чтобы (может быть) поставить спектакль с бразильскими студентами, которые изучают немецкий язык. Настоящий немец: узкий, с длинным носом и ртом-ниточкой. Говорит по-английски хуже Жовани, но лучше Карла и долго принимает меня за «настоящую» американку, пока склонный к театрализации Жовани не раскрывает секрет.
Оле сразу начинает развлекать: «Как-то в школе на уроке английского учитель попросил меня почитать. Я говорю: «I cannot read. I forgot my umbrella». Был уверен, что umbrella значит – очки. Ни в чем с тех пор я не был так уверен». Теперь нас четверо.
...Обед, короткий отдых и – едем в Пелуриньо. Толпа, крики, хохот, фейерверки бухают над крышами; взлетают и опадают подсвеченные фонтаны. Стволы деревьев одеты в чулки из горящих цветных лампочек. Праздник раскаляется все больше с каждой ночью и достигнет кульминации в феврале, в неделю карнавала. Старинный бар с деревянными лавками, деревянными бочками и пуками трав, свисающими с дощатого потолка. В маленьких граненых стаканчиках очередной божественный напиток из кашасы и каких-то ягод: жакабa. Темная, сладкая жидкость. Пытаюсь внести свою лепту в оплату.
– You don’t have to pay for drinks with three men around you.
Второй бар. Столик на сверкающей и веселящейся улице. Посреди столика – толстый красный термос с надписью Brahma, в который вдевается литровая бутыль пива – чтобы не нагревалось. Над нами возникает огромный усатый толстяк в профессорских очках. Он и есть профессор – бывший университетский учитель Жовани. Заговаривает почему-то по-французски, потом – по-английски. Жовани хвастается мной как грузинкой – профессор переходит на русский: - А-а-а! И-о-сиф Вис-са-ри-о-но-вич Ста-лин! Все покатываются. – А это – немцы. Спасибо, что не припомнили Гитлера...
Карл – уроженец ГДР – вспоминает вдруг, что был как-то зимой в Москве и в Питере и пальцы его успели потерять чувствительность за время прикуривания сигареты ...
... В набитом музыкой ресторанном дворике продают акараже под соусом из пименто и сушеных креветок. Покупаем пару на четверых и едим стоя, передавая их по кругу. Жовани устремляет на меня многозначительный взгляд в тот самый момент, когда я устремляю такой же – на него.
– Ты не забыла?..
– Нет.
– Хорошо. В Арембепе.
Третий бар. В очередной раз сдвигаем стаканы с возгласом «Саудже!». На заднем плане Сезария Эвора поет про «ultima vez» – It’s getting monotonous, – говорит Жовани. Ободранный негр, назвавшийся «мастером» Вичи, просит drink и сигарету – и благодарит цитатой из Жорже Амаду: “Eat, drink, dance, make love – enjoy Bahia!” И тут же переходит к соседнему столику. Жовани глядит ему вслед – на смазливое, моложавое лицо ложится тень, и сразу он выглядит лет на двадцать старше: "Не люблю бедности. Не хочу ее видеть. Теперь полгода живу в Германии, а полгода здесь – как турист. И хорошо...Fogo?» Протягиваю зажигалку.
Трущобный квартал в Верхнем городе. Жовани отправился в бетонные дебри покупать, видимо, марихуану; мы с Оле и Карлом ждем у машины. У железной рифленой решетки закрытого магазина устраивается на ночь бездомный, как две капли воды похожий на того, кто спит под аптекой на Второй авеню. Из ближнего бара доносится театральное рыдание. Если бы не жара и не проходящий мимо юноша с десятиэтажным тюком на голове, можно было бы подумать, что это – сороковые улицы на Вест-сайд. На втором этаже горит ядовитым неоном надпись POUSADA – название, которым в Бразилии обозначается любое заведение для обслуживания посетителей: от лучшей гостиницы до пальмовой хижины-буфета на пляже. Эта pousada скорее всего – бордель.
... Продолжаем путь по безлюдным улицам рабочих кварталов. Работяги рано ложатся спать. Перекресток. Проезжаем на красный свет. «Это еще что... Вот в Сан-Пауло останавливаться на красный свет по ночам просто запрещено... Нищие кидаются и убивают водителей...»
Завтракаем салями и «немецким хлебом» - плитками спрессованных отрубей толщиной с шоколадку. Жовани и Оле загружают в кузов кастрюли с остатками вчерашнего обеда – «мамину еду». Прощаемся с родителями.
– Приезжай в марте, – говорит мне Иоландо, – отпразднуем наши дни рожденья!
Розовые ульи и белые башни города остаются позади. Мои спутники болтают по-немецки, которого я уже совсем не понимаю. И с облегчением отключаюсь...
Ухоженная получше, чем в Штатах, федеральная автострада обсажена белоснежными дюнами размером с пятиэтажные дома. На дюнах – мангровые кусты и пальмы. Это так красиво, что невольно улыбнешься, даже если все вокруг только что умерли. Наверное, в Бразилии очень мало самоубийц. Что до дюн, то Андрей, который ко всему прочему интересуется археологией, скорее всего прав, и Баия когда-то была дном моря. С островами-вулканами...
Городок Арембепе лежит на побережье в 60 километрах к северу от Сальвадора. Дома стоят между странных вдавленных полей, кое-где заросших кустарником. В дождливый сезон местная речка, которой сейчас и не видно, разливается, и «поля» превращаются в заболоченные озера – а пока на них пасутся лошади и подростки играют в футбол. Над самым пляжем земля идет вверх. Высокая узкая дюна, утыканная торчащими в подветренные стороны кокосовыми пальмами, тянется вдоль океана до горизонта и дальше. Здесь, над водой, стоят лучшие отели, клубы, виллы для сдачи в аренду.
Литораль – такая же мелкая, с неровным дном, как в Сальвадоре, и плыть в море нельзя: разнокалиберные, но тяжелые волны мочалят тебя – точь-в-точь как в стиральной машине – у самого берега. Зато большая часть побережья изрезана неглубокими бухтами, защищенными у выхода в большую воду коралловыми барьерами. На отливе барьеры выступают над водой. С наружной стороны ритмично вспыхивают, врезавшись с разгона, громадные фонтаны, с внутренней образуются многочисленные идеально спокойные лагуны и лужи, глубокие и мелкие, маленькие – и такие, в которых можно плавать и нырять. Вода в них ярко-изумрудная, очень соленая и ощутимо горячая. Эта лагунная вода – своего рода наркотик. Сперва она не нравится, не освежает; но очень скоро только в ней и чувствуешь себя на месте. Плывешь, созерцая цветастых рыбок, или лежишь, погрузившись по уши, на животе, на бугристой поверхности рифа и грезишь о том, как снова и снова войдешь в эту воду. Немногочисленное местное население вылезает на пляж только в отлив. Сидя в лагунах, друзья спорят, подруги хихикают, парочки целуются – и так часами. В Нью-Йорке ту же роль выполняют кофейни Starbucks.
Сначала я приняла коралловые дамбы за искусственные волноломы. В голове откуда-то засело, что живые кораллы должны переливаться всеми цветами радуги, а эти – черные. Прошлась по скользкой кочковатой поверхности рифа – и поняла свою ошибку. Интересно было бы еще исследовать коридоры термитника или заглянуть в одно из крупных осиных гнезд, кувшинами висящих на деревьях. Но для этого нужно сначала уменьшиться до размера муравья или мухи...
Тридцать лет тому назад родители Жовани, мелкие чиновники на государственной службе, купили полтора акра земли на одной из маловажных улиц Арембепе. Как раз проходила очередная денежная реформа, и сделка удалась по дешевке. На дальнейшее обустройство собственности средств уже не хватило, и семья продолжала год за годом снимать на паях с друзьями прибрежные виллы в Арембепе, чтобы выбираться иногда из Сальвадора. И вот за месяц до моего приезда Жовани явился из Германии с накопленными деньгами – и завязалось строительство долгожданного дома.
Потому и надо было выехать ни свет ни заря – на участок обещали завезти железные прутья, основу каркаса.
Видно, что для Жовани этот дом – самое значительное событие за долгие годы. На коленях у него толстая желтая папка с контрактами и собственноручно выполненным планом интерьера.
– Я чувствую, что – как это сказать? – расту вместе с домом.
Пока что «дом» возвышается над землей от силы на полфута, но уже можно обойти его по периметру и указать: вот здесь будет веранда, здесь комната и тут комната, а там – две ванные... Если не случится перебоев в стройматериалах – стены и крышу возведут всего за две недели. Трое красивых чернокожих рабочих месят глину и укладывают кирпичи на диком солнцепеке. Карл и Оле ходят за Жовани вокруг «дома» и длительно обсуждают достоинства будущего жилища. Пытаюсь следовать завету нашей замечательной учительницы английского Майи Наумовны Туровской – «чтобы понять точку зрения другого человека, поставь себя на его место». Будь это мой дом – преисполнилась бы я хозяйским духом или все так же бездарно стремилась бы сбежать на пляж?..
Так или иначе, пока постоянное жилище не готово – приходится размещаться на арендованной вилле в отдаленной от «центра» части поселка. Несколько улиц обнесены глиняным забором, у въезда – будка и шлагбаум. Сторожа непрерывно курсируют между виллами, пересвистываясь, мол, «в Багдаде все спокойно». Зато счастливые арендаторы не запирают дверей и калиток, направляясь на пляж или в магазин...
Мальчики сразу развивают бурную деятельность: проветривают матрасы, подметают, перемывают посуду. Домовитый Карл режет салат и одну за другой вынимает бутылки: пиво, кашаса, даже португальское вино... Белый домик с круговой верандой, на которой покачиваются три гамака, спрятан за садом из карликовых кокосовых пальм. Их кроны пересекаются, прикрывая весь газон уютной тенью. Кокосы висят на высоте среднего человеческого роста: чтобы открутить себе воды, не надо даже придвигать стул. Окна моей комнаты, что на противоположной стороне дома, выходят на пустую, заросшую горячей травой делянку, а за ней – океан...
Оле, Карл и Жовани располагаются провести остаток дня за спиртным, травкой и игрой в нарды под завывание “Tiger Lilies”: “...I’m a pervert”...
– Ну, я пошла, – говорю.
– Куда?
– На пляж, разумеется...
– Не знаю, – начинает Жовани с сомнением, – я не уверен, что тебе стоит одной... ну хорошо.
Дело кончается тем, что все они нехотя, но торжественно провожают меня на пляж, где в эту раскаленную пору нет ни души. Только малыши лет шести-девяти (в этом возрасте они сделаны из титана) кувыркаются с двухметрового обрыва в мягкий песок, переворачиваются в воздухе, касаются пятками – еще одно сальто, еще одно – и завершают в воде, под волной, которая по всем законам должна была бы их утопить.
– Кто-нибудь из вас так умеет? – спрашиваю, хотя уже вижу, что все трое плавают хуже меня.
– Карл умел... раньше.
Минут через пять, предупредив, чтоб не долго, они наконец уходят. Я и остаюсь не долго – достаточно, чтобы сбегать в лагуну, пересадить синюю пушистую рыбку из обмелевшей коралловой лужи в более глубокую, сплавать до рифа, побеседовать с парой подростков, предлагающих секс в воде, поиграть в мячик... Когда возвращаюсь, оказывается, что прошло четыре часа.


* * *
Ритм жизни в Арембепе схож с ритмом прибоя и составляет верх мечтаний. Попади я сюда прежде, чем на фазенду или даже в Сальвадор, – так бы и осталась, никто бы меня отсюда не вытащил. Просто дней через десять отвезли бы в больницу лечиться от ожогов (благо медицина в Бразилии бесплатная).
Просыпаюсь, вылезаю в окно, бегу через делянку – с обрыва – в океан. Так совершается утреннее омовение. Карл и Жовани спозаранку надели соломенные шляпы и уехали наблюдать строительство. Оле встает чуть позже, варит кофе и садится в тени писать дневник. Принимаю душ в саду, откручиваю себе кокос и приступаю к кофепитию. Одновременно происходит утренняя беседа с Оле о политике, которая всегда начинается его же просьбой:
– Пожалуйста, только не говори со мной о политике...
А дальше – например, так:
– Германский народ на сто процентов уверен, что больше никогда не породит Гитлера...
Слушаю и чуть ли не радуюсь, что грузинский народ не обязуется никогда не порождать Сталина, да и русский – вряд ли уверен в том, что Лениных больше не будет...
На белой мазаной стене забора неизменно сидит и также слушает маленький ящеренок с красной головой, такой худой, что его все время принимают за тень ящеренка.
Потом снова отправляюсь на море – гулять и плавать – на всю середину дня. Проблема лишь в том, что кожа болит все сильнее и приходится нацеплять на себя разные вещи: темные очки, халат... Только в горячей лагунной воде боль проходит, но именно там я обгораю больше всего.
Часа в три ребята приезжают. Начинаются длительные возлияния. К вечеру, когда все отдохнули и повеселели, настает время выезда «в люди» - то есть на центральную (и единственную) площадь городка, от которой к пляжу – и к самой крупной лагуне – спускается не лестница, а широченная лодочная рампа. Вся лагуна заставлена рыбачьими лодками; с их бортов ныряют ребятишки. Посреди площади два великолепных баньяна, дерева-города, а под ними – аккуратные скамеечки. На углу – крошечная, заваленная ржавыми инструментами и мешками лавка, где я открыла (самостоятельно, как и совершаются все главные открытия) лучшее в мире домашнее мороженое – желтое с изюмом. Но Карла, Жовани и Оле интересуют тут исключительно неизбежные бары, один ленивее другого. В каждом баре встречает нас почему-то одна и та же официантка, веселая и яркая бразильская девушка, которой откровенно нравится пока еще белокожий, очень иностранный Оле.
– Do you speak Italy? – говорит она ему, вращая очами и поигрывая бедрами. И приносит бесплатные напитки: неизменная кашаса, лимон, гуарана... Жовани, оставив попытки исправить английский официантки, проверяет мое чувство языка.
– Скажи ей: «принеси еще одно пиво».
– Ми песа ум отра сервежа, пор фавор...
В Арембепе есть две важные достопримечательности. Одна из них – биологическая станция «Проект по приручению морских черепах». Пять разных видов этих удивительных животных (некоторые – размером с небольшой щит, другие – с хороший баркас), по той или иной причине попавших в руки биологов, живут здесь в дюжине круглых бассейнов. Плавают по кругу и высовывают из воды крупные лица с большими глазами и загнутыми клювами. В отличие от гигантских сухопутных черепах, компанейских и дружелюбных тварей, везде и всегда предающихся любимому занятию – совокуплению, морские черепахи – угрюмые одиночки. Они не переносят никого, и особливо – себе подобных. Общежитие, надо думать, дается им с трудом. Большинство посетителей собираются вокруг дефективного «голого» черепашонка, перенесшего рак панциря. Так бы они, конечно, с удовольствием собрались и вокруг больных детей или просто инвалидов на улицах своих городов, но общественное мнение не позволяет.
Рядом – кладбище наоборот: большая песчаная клумба с рядами веревочек, вдоль которых воткнуты колышки. На каждом колышке номер. Тут «высиживают» выкопанные на пляже черепашьи яйца, а когда черепашата вылупляются – «провожают» их до моря. Таким образом сохраняется сто процентов приплода, большая часть которого в естественных условиях погибает на коротком отрезке пути от гнезда до волны. Особенно ревностным добровольцам иногда разрешают присутствовать при вылуплении черепашат.
На побережье Арембепе довольно много черепашьих гнезд. Они отмечены шестами с желтыми флажками, точно как во Флориде. Ясными ветреными ночами, обычно летом, морские черепахи выползают из прибоя, чтобы устроить новые гнезда. По этой причине вдоль берега расставлены прожекторы – чтобы ученые и зеваки могли насладиться редким зрелищем. Надо ли говорить, что значительную часть ночного времени я провела, шатаясь по волнам и мокрому песку от шеста к шесту, но повстречала лишь нескольких крабов и мокрую собаку...
Сразу за биостанцией у основания особенно идиллической дюны торчит косая коричневая табличка: «Добро пожаловать! Албейя. Колония хиппи. Кемпинг – 6 реаиш». (Что составляет примерно полтора доллара). На песке под пальмами видны круглые пальмовые хатки, обложенные ракушками, колодезные «журавли», кострища, палатки... Чуть подальше – дома побольше, с серыми пальмовыми крышами и белеными стенами. Некоторые обсажены фруктовыми деревьями. Первые хиппи пришли сюда лет пятьдесят назад, когда городка еще не было, и просто заняли место. Их не сгоняли – не гонят и сейчас. Некоторые живут постоянно; другие приезжают и уезжают. Вокруг – ничего и никого, кроме пальм, песка и прибоя за бортом дюны. Мы спустились в небольшую зеленую лощину между дюнами. Пара длинноволосых, как и полагается, обитателей разложили у тропинки свои картины и поделки из дерева. Навстречу выбежал и оживленно заговорил мальчик лет десяти, шоколадный, но с лицом итальянского аристократа, одетый даже изысканно: расшитая безрукавка, шейный платок, бриджи с золочеными пуговицами.
– Предлагает нам поиграть с ним в skiddle, – пояснил Жовани. На месте Жовани я бы строила дом только здесь. Вот куда стоит приехать – и привезти всех, кого знаешь. Перенаселение Албейе не грозит: пара ветреных ночей без телевизора и электричества, и все любители глянцевой экзотики исчезнут, как комары во время засухи.
Колония хиппи так очевидно навела на мысль о рае, что всех нас охватила меланхолия. Мальчики собирались, наконец, искупаться – и даже захватили с собой тонну полотенец, лосьонов и прочих принадлежностей. Но так и не приступили к этому занятию. Вместо этого, прогулявшись по идиллическим дюнам, решительными шагами двинулись обратно к бару.


* * *
Главное всегда остается напоследок – так я думала и так очевидно думал Жовани, потому что до дня моего отъезда больше не упоминал об акараже. После замечательного прощального обеда из только что выловленной рыбы cavala, пожаренной Карлом в пальмовом масле с луком и специями, он отвел меня в сторону и сообщил, что накануне договорился с единственной в Арембепе настоящей баяной – Ритой – о приготовлении ритуальных пирожков.
– Едем сейчас?
– Едем.
Рита живет неподалеку от «строительной площадки», в длинненьком, опушенном зеленью доме, целиком состоящем из кухни. На веранде сидит на распахнутой клетке и тяжко думает толстый зеленый попугай. Рита – большая и яркая, как все баяны, – долго рассказывает, как полночи выпекала и перепекала важные лепешки и как продолговатый акараже для Шаньгу никак не хотел оставаться продолговатым в духовке... «Расплывается – и все...» Он и правда скорее выглядит квадратным. «Я так старалась...» - «Ничего, – успокаивает ее Жовани, - главное, чтобы аккуратно и с хорошим чувством», – и кивает мне. Я благодарю и протягиваю деньги. Акараже вдвое больше обычных, тщательно присыпаны сушеными креветками и красиво уложены на свежих банановых листьях. Беру их в обе руки – они еще теплые и несу как ребенка к машине. Жовани тормозит у одного из особенно сильно заросших русел-полей. Неподалеку пасется гнедой конь. Жовани проходит было вперед, потом пропускает меня: «Выбирай место сама». Чувствую себя так, будто перенесли в одну из книг Кастанеды – что, впрочем, неудивительно. Так оно в сущности и есть. Теперь я должна выбрать «точку». Глаза, покружив, останавливаются на чистом, светло-зеленом мангровом кусте. Под листьями – темно-зеленый мох.
– Сюда?
Жовани долго осматривает место и кивает. Разворачиваю листья и осторожно укладываю акараже прямо на нижние ветки. Из «кулис» куста высовывается на секунду серый кролик – и прячется. Трещат цикады. Акараже лежат, как два котенка, тихо, рядышком, на солнце. Продолговатый – как бы продолговатый – для духа справедливости Шаньгу, круглый – для стихийной Янса. Жовани отворачивается и отходит к машине.
Теперь им будет тут хорошо. Их съест кролик или муравьи, а через несколько месяцев на это место придет озеро. Я загадала желание, и тревога моя наконец улеглась.