К юбилею Сергея Довлатова. Нина Аловерт: «Прошло мало много времени...»
- Я заметила одну интересную особенность: те, кто знал Довлатова, зачастую говорят о нем в настоящем времени... А Вы?
- Нет, я, пожалуй, говорю о нем в прошедшем... Много времени прошло, мы за это время сильно изменились, стали другими... А то время теперь время прошлое, оно ушло.
- И как Вы вспоминаете это прошлое, с каким чувством? Ощущение по нему ушедшему – оно какое?
- Очень сложно ответить... Это и ощущение того, что что-то не сказал, что-то не так сделал, и благодарность этому человеку... Ощущения разные, но они постоянные и на протяжении многих лет для меня уже не меняются.
- За эти годы он стал Вам более понятным? Или, наоборот, вопросов к нему накопилось?
- Самое смешное, что я себе совсем недавно задала тот же самый вопрос! (смеется). Я сейчас готовлю выставку для конференции в Петербурге, которая посвящена его юбилею, и мне пришлось недели две, а то и больше, заниматься фотографиями Довлатова. Я разбирала негативы и фотографии, потом работала над ними в компьютере – что-то в фотошопе исправляла, чистила... И в течение всего этого времени я, не прекращая, смотрела ему в глаза. Ну, и просто на лицо, конечно, в тех случаях, когда он не смотрел в объектив. И вдруг я поняла, что, вероятно, за эти две недели я стала понимать его лучше, чем понимала при жизни. Возникло стойкое ощущение, как будто я с ним наново пообщалась.
- Вы стали его лучше понимать, потому что стали старше?
- И да, и нет. Скорей, я просто посмотрела на него не как на современника, с которым ты ладишь или не ладишь, обижаешься или радуешься... Я посмотрела на него как на законченное явление... Все, больше ничего не будет. Тогда, вероятно, я многое воспринимала по-другому, иначе... А сейчас, поскольку он явление законченное, его нет, он остался в прошлом, а я прожила после этого уже 21 год, я поглядела на него с высоты более взрослого возраста.
- А как автора Вы его всегда понимали и принимали?
- Да, всегда. С первой его книги, которую я прочитала, я не поменяла свое отношение к нему, как к писателю. 
- Одновременно. Я его не знала в Ленинграде, там я была знакома с его братом. А с ним самим нет, но слышала, конечно. Потому что круг один, и я была довольно дружна с Марамзиным (Владимир Марамзин – русский писатель. - Прим. авт.), и другими. Помню 1979 год. Мы все недавно приехали в Америку (я сама в 1977 году). Тогда это был очень мощный поток творческой интеллигенции. Мы ехали действительно за возможностью напечататься и выставиться.
Приехало очень много художников... И первые годы, пока все мы, приезжие, как-то определялись, мы очень бурно собирались вместе, встречались, ходили друг к другу на выставки. Причем некоторые выставки были такие роскошные, ну просто Эрмитажные. Была такая Таня Ретивова (Ретивофф), фотограф, родилась в Америке от русских родителей прежней эмиграции. Она очень любила устраивать встречи и выставки. Встречи эти проходили в ее лофте, в доме на берегу Гудзона. И как-то Таня организовала нам всем встречу с редакцией парижского журнала «Эхо», который создал Марамзин. Приехали парижане, и вообще было много известных людей. И там выступал Сергей Довлатов, который тоже недавно приехал из России. Он читал то, что потом стало «Соло на ундервуде». Кстати, на этой встрече был еще очень милый, очень скромно державшийся, очень причесанный и скромно одетый Эдичка Лимонов. Да, трудно поверить... Но у меня фотография есть.
А тогда я в первый раз увидела Довлатова. Он читал. И весь был какой-то натопорщенный, видимо, нервничал... Все-таки первое выступление перед соотечественниками, там были слушатели и из Москвы, и из Ленинграда... И там я его первый раз сняла. Я тогда фотографировала всех, кто выступал, а его еще и после выступления. И меня, как фотографа, поразило его лицо. Этот снимок я очень люблю. Потому что на нем виден весь трагизм, заложенный в Довлатове от природы. У него было колоритное лицо, красивое, с крупными чертами. Снимать такое лицо всегда интересно. Плюс этот трагизм...
- Мне кажется, что на каждой Вашей фотографии он неуловимо разный...
- Да, да, он был очень оригинальный человек, и это проявлялось чисто внешне, его было очень интересно снимать.
Вся эта большая компания продолжала ездить по выставкам, на все встречи... Была эйфория – мы вырвались, мы сейчас все сделаем и всего добьемся! Причем приходили не только те, кто приехал только что, приходили эмигранты первой волны, в общем, все, кто интересовался нашим творчеством. Потом мы стали разъединяться, каждый стал искать свой путь, начались свои удачи и неудачи, разочарования и, наоборот, победы... Но тогда мы все были вместе. Выставлялась на стол жуткая бутыль вина за три доллара, теперь с ужасом вспоминаю, как мы все ее пили (смеется)...
- С ним легко было дружить?
- Нет, не думаю... Мне, во всяком случае, нет. Мне всегда казалось, что он сложный человек, поэтому не скажу, что это была легкая дружба. Особенно первые годы, когда мы все адаптировались... Мы же, когда уезжали, уезжали на смерть. То есть либо мы умерли, а наши близкие и друзья остались живы, либо они умерли - мы живы... Ощущения были очень тяжелые, мы с этим ощущением жили. Мы уезжали навсегда, и достаточно долго прожили, прежде чем этот железный занавес поднялся. Уже потом, когда немножко все наладилось, когда все мы нашли свои места, наверное, стало проще... И дружить стало проще. Наверное...
- В связи с тем, что на каких-то этапах было тяжело, теперь Вы не думаете, что где-то зря его обидели, где-то еще что-то зря сделали...
- Нет. Потому что с его смертью ушло ощущение продолжающейся жизни. А я очень не люблю копаться в прошлом и заниматься мазохизмом: вот это не сказала, это не сделала... Да, некоторым это свойственно, но я себе этого не разрешаю. Я сложила это все в свой ящик, в своей душе, и никогда не перебираю эти листочки. Очень многие мои друзья уже ушли. Я не могу думать так о каждом... Если терзать себя, то и жизни не будет. А надо жить.
- Вы произнесли такое интересное слово – «натопорщенный»... Это и есть первое впечатление о нем?
- Тогда он был такой, такой... Да, пожалуй, это и есть первое впечатление о нем. Понимаете, он очень волновался... И до некоторой степени в нем это оставалось всегда. Он всегда стоял в позиции защищающегося. 
- Пожалуй, как когда. Например, сейчас, когда я перебирала фотографии, у меня возникло такое ощущение, что через эти фотографии я с ним общаюсь, но не совсем с тем Сережей, которого я знала... Это очень трудно объяснить... Понимаете, я смотрю на него и вижу его немножко другим, чем представляла 20 лет назад... Ему было непросто жить. Есть люди, которые занимаются мучительством самого себя, и он был из таких людей... Пожалуй, он перебирал те самые свои листочки... Помню, как-то года два подряд приставал ко всем с вопросом – счастья нет, нет счастья – почему? Вот почему ты смеешься и радуешься? Счастья же нет? Он сам себе задавал этот вопрос и, видимо, не мог ответить... Хотя жизнь его в Америке как раз сложилась счастливо. Потому что печататься, получить признание и стать знаменитым – о каком еще счастье может писатель мечтать?
- Как Вы начали работать вместе в «Новом американце»? Он Вас позвал или Вы к нему пришли?
- Когда они начали организовывать газету, то он пригласил меня лично. Я помню первое помещение – маленькая комнатка в здании на Таймс Сквер. Потом мне это предложение еще раз сделал Борис Меттер, финансовый директор газеты. Думаю, это было сделано Меттером исключительно из-за моего знакомства с Барышниковым. Меттер думал, что это газете очень поможет, но он очень ошибся (смеется). Я работала с ними все то время, что выходила газеты, а ушла, может быть, за месяц до того, как онаразвалилась. Я была как бы официальным фотографом газеты (хотя снимали и другие). Писала о балете. Редко о чем-то другом, хотя тогда мы все писали еще и о чем-то другом. 
- Когда я приехала и стала ходить на эти встречи эмигрантские, то вдруг поняла, что если я держу в руках аппарат, то обязана все это запечатлеть. Я была уверена, что однажды это все понадобится. Ведь однажды это все станет историей русской культуры. Я не надеялась, что мы доживем до того момента, когда мы будем ездить в Россию и поэтому старалась запечатлеть каждый момент. Для будущего, как документальную память о русской культуре за рубежом. Я действительно очень много снимала и не только членов редколлегии.
- Возможно, поэтому у Вас такое количество фотографий, что до сих пор некоторые публикуются впервые? Или Вы просто бережете их и расходуете очень аккуратно?
- Я ничего не берегу. Вот открыла коробку, где у меня лежат художники, и вдруг нашла еще один снимок Довлатова на выставке... Знаете, как-то скучно фотографировать человека просто так, в той же редакции... Это же не балет. Ну, сел, ну, повернулся... Мне раньше казалось, что скучно печатать похожие друг на друга фотографии. А потом, по прошествии времени, вдруг открываешь коробку, и оказывается, что есть что-то из этой же вроде бы серии, но немного другое и, главное, интересное.
- Вы с ним дружили, но почти не рассказываете об этом, хотя сейчас разве что ленивый не рассказывает о своем знакомстве с ним...
- Сегодня слишком многие говорят - я и Довлатов, вот именно поэтому я и не рассказываю... Да, слава его растет, и все больше людей хочет показать, что они были причастны к нему, дружны с ним, они думают, что это их самих как-то возвеличивает... А у меня нет комплеса неполноценности. Да, и я была с ним дружна, но не хочу это афишировать. Это наша жизнь, это наши с ним личные отношения. Почему я должна об них рассказывать всему миру? И потом, я думаю, что мы не так далеко еще ушли от его смерти, чтобы я могла это рассказывать, как о какой-то истории со стороны...
- Для Вас, без сомнения, это еще современность?
- Конечно, да. Знаете, когда уходят близкие люди, мы до конца своих дней, по крайней мере я, буду ощущать некую связь с ушедшим. И некоторую временную близость к тому моменту, когда они ушли...
- Вы перечитываете его сегодня?
- Да, и всегда с большим интересом.
- А спектакли по его произведениям видели?
- Видела один во МХАТе, «Новый Американец», кажется. Штейн ставил.
- И как впечатление? Ведь Довлатов, по признанию многих, совершенно не драматургичен, его очень тяжело ставить...
- Вы знаете, актер на сцене, игравший главного героя, был так похож, так похож... Меня это поразило больше всего. И Тенякова так прекрасно играла. Да, не думаю, что проза Довлатова драматургична, но, с другой стороны, победителей не судят. В этом спектакле мне, может быть, и понравилось больше всего, что шел его текст. И я поэтому особо не придиралась к постановке, плюс хорошие актеры - мне было интересно смотреть. У меня спектакль не вызвал негативного отношения, типа – зачем взяли... Нет, я посмотрела с интересом.
- Как Вы думаете, почему интерес к Довлатову-личности перевешивает интерес к Довлатову-писателю? Разве его творчество менее интересно, чем его личная жизнь?
- Я думаю, тут две причины: одна - в его творчестве. Еще живы личности, о которых он якобы писал. Считается, что в произведении он изобразил себя и их... Нет, это не они... Но это прототипы его литературы, и они живы, и они продолжают это обсуждать. Люди вообще любят копаться там, где не надо... И потом, это только кажется, что прошло много лет со дня его смерти, на самом деле прошло очень мало... Для Довлатова-писателя прошло очень мало времени. Главное для меня в его творчестве – тема... не милосердие, это может быть неправильное слово, это именно твердая позиция – не судите! Не судите человека со всеми его недостатками. Именно не судите! К сожалению, не все поняли эту его позицию.
Последний раз, когда я с ним виделась, незадолго до его смерти, он мне стал вдруг цитировать Окуджаву. Что меня очень удивило, потому что он Окуджаву не любил. Ну, не любил и не любил – это дело личное. А тут он вдруг стал цитировать его отрывками. И я была очень удивлена, потому что цитаты все он приводил по смыслу, то есть он думал об этом. И ему, видимо, что-то открылось в этих стихах. Конечно, он становился взрослее и мудрее, как все мы. Но смерть прервала это все.
А разговоры о нем продолжаются. И один из его «персонажей» жутко на него обиделся и в общем-то имел на это все основания... Он написал книгу, в которой целую главу посвятил Сереже, вывел его под его же именем, и вроде как с благолепием – я его так любил и все такое... А написал всякие гадости. Он даже подарил мне эту книгу, но я ее выкинула. И вообще мне жаль, что никто из вспоминающих не написал, какой это был красивий и обаятельный человек. Возможно, это его талант делал его таким обаятельным.
- Говорят, Довлатов любил дарить странные подарки... И не забывал никогда про чужие дни рождения...
- Не могу вспомнить, чтобы он подарил мне что-то нелепое или неожиданное. Кроме своих книг с надписью. Да, действительно, он помнил про даты, вы сейчас сказали, и я вспомнила... Я много общалась с ним, но какие-то моменты даже не помню! Потому что это была обыденная жизнь, которая сейчас уходит из воспоминаний... И остаются определенные культивированные стороны человека. Они остаются, обрастают легендами, как и полагается. Вокруг него и при жизни были разговоры, а уж то, что он стал будоражить всех после смерти, – это точно. Многие до сих пор не могут успокоиться. У многих из тех, кого Довлатов знал молодым, он вызвал зависть. Возможно, поэтому до сих пор все вокруг него так бурно и темпераментно.
Я как-то прочитала в русской прессе интервью, как про него один писатель сказал приблизительно следующее: «Ну, что Довлатов, ну, он приехал в Америку, там была такая большая деревня, конечно, он там был первый парень на деревне...» Знаете, я теперь везу в Россию на выставку, приуроченную к конференции, портреты именно этой «деревни»: Бродский, Шемякин, Аксенов, Войнович, Некрасов... Это просто зависть. Когда он уезжал из Ленинграда, там были уже известные имена, пусть даже те, кого не печатали, но известные в определенных кругах. У Довлатова не было такой известности, да он еще и не определился, как писатель. Да, было что-то напечатано, но лежал ненапечатанный роман. В общем, к нему несерьезно относились. А потом он стал настолько знаменит, а из них вовсе не все стали такими известными... И теперь некоторыми воспоминаниями движет зависть - и ничего более. Должно пройти еще время, и тогда все встанет на свои места...
comments (Total: 9)