Шейлок - автопортрет Шекспира?

- Почему Гамлет медлит с убийством Клавдия?
- Потому что он мечтательный и совестливый молодой интеллигент и не склонен с бухты-барахты убивать человека только потому, что ему привиделась чья-то тень.
- Но ведь ты же сам сказал, что призрак был настоящий.
- Это я знаю, что он настоящий, а Гамлет не знает.
- Но ведь должна быть еще и другая, более глубокая причина его нерешительности, разве не в этом смысл пьесы?
- Я не говорил, что не было другой причины.[!]
- Какая же?
- Он отождествляет Клавдия с отцом.
- И поэтому он, значит, медлит, что любит отца и у него рука не поднимается на Клавдия?
- Нет. Отца он ненавидит.
- Ну, тогда я не понимаю, каким образом отождествление Клавдия с отцом мешает Гамлету его убить.
- Ненавидя отца, он страдает от этого. Он чувствует себя виноватым.
- Значит, его парализует чувство вины. Но он нигде этого не говорит. Он ужасно самодовольный и ко всем придирается. Как, например, он безобразно обращается с Офелией.
- Он отождествляет Офелию с матерью.
- Но я думала, он любит мать?
- Вот именно! Он не может простить матери прелюбодеяния с отцом.
- Но невозможно же совершить прелюбодеяние с мужем, это нелогично.
- Подсознание не знает логики.
-То есть Гамлет ревнует? Ты хочешь сказать, что он влюблен в свою мать?
- Ну, это общее место. Знакомое до скуки.
Прерву этот разговор двух авгуров - пожилого литератора и юной актрисы, которая готовит роль Гамлета, хоть там еще множество такого вот рода забавных парадоксов, тонко рассчитанных на эпатаж читателя. По сути, однако, этот диалог, позаимствованный мною из романа Айрис Мердок “Черный принц”, есть не что иное, как пародия на бесконечно вариативное, релятивистское отношение к Шекспиру, который заслонен концепциями и гипотезами: и его сочинения, и он сам.
Его авторство тысячу раз поставлено под сомнение и тысячу раз подтверждено, его пьесы трактованы и перетрактованы, существует множество претенденток - а в гомосексуалистской модели и претендентов - на прототип “смуглой леди” как адресата его сонетов. Как ни плодовит Шекспир, но о нем, естественно, написано во много раз больше, чем им самим. Поразительно, что кто-то еще решается о нем писать, - так вроде бы исчерпывающе много о нем уже написано.
К таким вот смельчакам надо отнести Рассела Фрейзера, у которого в бумажном переплете вышла двухтомная биография Шекспира, где тот изображен от младенчества до самой своей смерти в 52 года. Лично для меня самое любопытное в этой книге - для чего и для кого писал Шекспир?
Оказывается, не только во имя высокого искусства, но и по более “низменным” соображениям: ради денег, ради успеха, ради королевской милости, а иногда и просто по королевской подсказке. Мы знаем, к примеру, со слов Булгакова, как мучился несчастный Мольер из-за опеки и диктата королевского двора и клерикальных кругов - так называемая “кабала святош”. В отличие от французского героя пьесы и романа Михаила Булгакова, британский герой двухтомного исследования Рассела Фрейзера ничего подобного не испытывал. К примеру, когда королева Елизавета (само собой, Первая), которая была буквально влюблена в Фальстафа, героя обеих частей “Генриха Четвертого”, приказала воскресить этого добродушного толстяка, Шекспир беспрекословно подчинился монаршей воле и в две недели сочинил своих “Виндзорских насмешниц”.
А “Макбет”, вы думаете, сочинен по чистому вдохновению? Как бы не так! По прямому заказу следующего монарха - короля Джеймса, который в России известен под русифицированным именем Якова Первого. Дело в том, что этот король был сыном казненной елизаветиной соперницы Марии Стюарт, королевы шотландской, и возводил свой род к Банко, которого Макбет, борясь за престол, коварно убил. Однако не только содержанием, концепцией и тенденцией эта пьеса угождала королю, но даже своей короткометражностью -известно, что король Джеймс (он же Яков) отдавал предпочтение коротким пьесам.
В отличие от современных ему писателей, Шекспир был многостаночником - и в искусстве, и далеко за его пределами. Не только драматург, но и актер и совладелец театра, а также домовладелец и, страшно произнести: ростовщик! Да, да, представьте себе - Шекспир одалживал деньги под проценты, не брезговал. А как же быть тогда с его сценическим созданием, одним из самых монструозных у него - Шейлоком? Что ж тогда выходит - этому, по всем тогдашним понятиям, отрицательному герою, к тому же еврею, Шекспир дал одно из своих собственных занятий? А может быть, что-то еще? Ведь недаром этот негативный персонаж произносит самые глубокие и самые трогательные слова в “Венецианском купце”.
На этом противоречии Рассел Фрейзер застревает надолго, пытаясь установить степень шекспировского автобиографизма в образе этого нравственного урода, которому он придал для пущего эффекта еще и инородные черты.
А что если инородчество было формой камуфляжа - самовыражаясь, драматург, однако, не желал, чтобы зритель в Шейлоке узнал Шекспира, а потому превратил его в еврея?
Был ли Шекспир так же скуп, коварен и безжалостен к своим должникам, как Шейлок?
Пушкин вот, к примеру, изобразил скупого рыцаря, то есть скупого христианина, и сам знал, что такое скупость, потому что был беден. Шекспир был скуп по противоположной причине - потому что был богат. Его дом в Стратфорде-на-Эйвоне был вторым в городе по величине и убранству. А может быть, мы спутали причину со следствием, и Шекспир был богат, потому что был скуп (в том числе)?
Как мы видим, быть гением - это вовсе не значит быть нравственным образцом и примером для подражания. Можно себе представить, что было бы, если мы согласно Маяковскому -делать жизнь с кого? - решили бы ее делать с гениев: с того же Шекспира или Моцарта? Представьте, что Шейлок - это Шекспир, но без Шекспирова гения, и тогда может быть все встанет на свои места?
Итак, перед нами очередная книга, полная гипотез и догадок. Предположение, что Шекспир не очень был расположен к трем своим братьям, делается на том основании, что их именами он одарил самых отвратительных своих героев. Утверждение, что Шекспир окружал свои трагедии комедийными на них пародиями, звучит, пожалуй, более убедительно. И не только потому, что “Двенадцатая ночь” и “Ромео и Джульетта” написаны, вероятно, в один год, будучи как бы разными сторонами одной и той же медали.
Это вообще в природе творчества - высмеять самое сокровенное свое создание либо дать комедийный выход трагическому сюжету. Вспомним снова нашего отечественного гения. Ну, разве, в самом деле, не кощунственно с агеластической точки зрения написать о Татьяне Лариной, которая “дика, печальна, молчалива”, что “Татьяна мнет в руке бумажку, зане живот у ней болит”? И уж совсем в параллель Шекспирову в 1594 году, когда тот сочинил две аналогичные по сюжету и противоположные по трактовке пьесы, болдинский 1830 год, когда Пушкин каждой из своих “маленьких трагедий” дал комедийный выход в “Повестях Белкина”.
Одни гипотезы о Шекспире и его героях более убедительны, другие - менее, а третьи и вовсе сомнительны. Таков, однако, удел гениев - подвергаться трактовкам и перетрактовкам, быть объектом споров во времени. Может быть, это оттого, что у Шекспира нет однозначных решений, а его философская и эстетическая система носит открытый и многозначный характер, словно взывая к читательскому соавторству?