А в Колокольном переулке одеколон бежит струей...
Как-то в одной интеллигентной немецкой компании я сказал, что пишу книгу. «Для кого?» - спросили меня.
- Поскольку она на русском языке, то, разумеется, для тех, кто владеет русским. Мне кажется, я чуточку приоткрою им дверцу в комнату с надписью «Немецкий менталитет». Хотя, - обвел я взглядом присутствующих, - думаю, что я смог бы удивить и коренных жителей.
Вся компания, за исключением, разумеется, нас с женой, родилась и выросла в Германии. Поэтому я не особенно обиделся, когда мои слова были встречены с усмешкой.
- Вы не обижайтесь, но ваши глаза привыкли к тому, что видят каждый день. Это не обязательно в Германии происходит. В любой стране, в любом городе – то же самое. Человек, казалось бы, знает все или почти все о крае, где живет, и все же... – В компании были учителя, инженер, врач. – А можете ли сказать, в каком немецком городе каждый час звучит национальный гимн другой страны?
За столом воцарилось молчание.
Вилки застыли над королем стола - подносом с дюжиной образцов европейского сыра. Французского, швейцарского, бельгийского, голландского... Известно, что любое немецкое застолье традиционно завершает сыропоедание. Как раз наступил такой момент – обеденный финал.
Но сейчас присутствующим было не до деликатесов, издающих как раз по случаю своей избранности не самые благопристойные ароматы.
- Вы хотите сказать, что мы бывали в этом городе? – попробовал уточнить 60-летний инженер, должность которого по-русски звучала бы так: шеф ведомства по техосмотру автомашин. Уж он-то, полагаю, объехал многие закоулки Европы, не говоря о Германии.
- По многу раз!
Мое заявление повергло компанию в удрученное состояние.
- Вы нас просто разыгрываете! – догадалась хозяйка дома, очаровательная Кристин, учительница немецкого и английского языков в гимназии. Улыбка ее сползла с лица, когда я помотал головой. Она, как, видимо, и остальные, совершенно не допускала, что русский пришелец (а я был здесь русским - и никем иным), без году неделя в стране, способен углядеть в Германии, изученной, исхоженной и изъезженной ею вдоль и поперек, нечто ей неизвестное.
- Каждый час – гимн другого государства?! Быть того не может! – убежденно заявила дама напротив...
Пауза затягивалась. У нас это завершилось бы словом «Сдаемся!» Немцы не сдаются.
- Вам знаком город Кельн? – начал я подсказывать. Тишина - шокового характера. Город-то рядом, оказывается, в получасе езды по автобану. – Рядом с оперным театром стоит здание... – Тишина стала звенящей. Значит, ко всему прочему, это происходит в самом центре Кельна. – Ну а цифра 4711 вам что-нибудь говорит?..
Кто-то облегченно выдохнул и рассмеялся. Догадался. Остальные молчали.
Я их понимаю. Действительно, трудно себе, конечно, представить, что где-то в самой наитолерантнейшей Европе, в той же Франции или Нидерландах, столь трепетно относились бы к гимну Германии.
В Кельне это возможно.
Ежечасно город слушает «Марсельезу». Не надоедает.
С Францией связаны лишь двадцать лет из двух тысяч, прожитых Кельном. То есть одна сотая часть его истории.
Едва наполеоновские войска вошли в город, как они – представители просвещенной нации - распорядились закрыть университет. Но, странное дело, кельнцы запомнили не абсолютно варварский жест в стиле деяний ныне покойного Сапармурада Ниязова, самого туркменчатого в мировом туркменстве.
Трепетные воспоминания связаны с введением нумерации домов, предпринятой французами по распоряжению генерала Дорье.
Французы? Те самые, которых трудно упрекнуть в приверженности к порядку? Да, именно они, - по тем временам самые настоящие оккупанты и мародеры, - те, которые первым делом ломанулись в местные монастыри и храмы и отрядили обозы с награбленным в Германии добром на собственное ПМЖ.
Они, не знавшие пощады и приличий, оказались любы кельнцам - проведением акции в духе исконного немецкого «орднунга».
Грабеж духовных святынь немцы простили.
Нумерацию домов, предпринятую французскими оккупантами, зачли едва ли не как главное достижение на изломе восемнадцатого и девятнадцатого веков.
Помнить французов решили только хорошими. Вот и звучит в честь Франции ее государственный гимн.
Святой и грешный
Никто не в состоянии не то что выговорить - вспомнить настоящее имя города. Colonia Claudia Ara Agrippinensium
(в переводе «Колония Клавдия и место нахождения алтаря Агриппины»). Легче язык сломать. В последнем слове увековечено имя Агриппины – дочери полководца Германика, жены императора Клавдия и матери императора Нерона. Она тут родилась. И настояла, чтобы малой родине дали статус колонии.
Он был вовсе не унизителен, как может показаться. Наоборот. Этот статус официально ставил его в ранг имперских городов.
Начинаются пять «римских» веков. Кельн становится столицей провинции Нижняя Германия. Около века город носит статус кельнского архиепископства, объявленный Карлом Великим. В противоречивом тринадцатом веке - сразу два статуса. Сначала статус хранителя мощей трех волхвов-язычников, из-за которых начинается строительство всем известного готического собора. Затем, в память о былом величии архиепископа и о победе над ним бюргеров, - звание свободного города. В конце шестнадцатого века в Кельне открывается посольство Папы Римского. Он становится третьим после Рима и Константинополя святым городом.
Вместе со статусом меняется и имя города. Оно усекается до неприличия, едва ли не по слову в пятьсот лет. Злые языки утверждают, что к процессу усекновения каким-то образом причастна знаменитая еврейская традиция – а первая еврейская община зарегистрирована тут в 321 году.
К средневековью от названия города остается только «Колония», или, в местном произношении, Кельн.
Столицей индустрии на Рейне город становится при прусском правлении, в первой половине девятнадцатого века.
После поражения Германии в Первой мировой войне он – опять столица, на этот раз самопровозглашенной Рейнской Республики, затем центр оккупационной зоны Франции (вторично французы в роли оккупантов). Через четверть века, по результатам Второй мировой, – центр оккупационной зоны, но уже Великобритании. А следом, считанные годы спустя, Кельн благодаря бывшему бургомистру города Конраду Аденауэру известен как столица немецкого экономического чуда.
Но у него есть еще один статус. Парфюмерная столица на Рейне. Дом 4711 (а номер этот самому душистому дому в городе как раз и присвоили французы, тем самым подарив парфюму брэнд) в переулке Колокольном – и музей, и магазин, и торговая марка.
МузейнаЯ Европа в миниатюре
Со всеми этими именами и статусами Кельн благополучно дожил до наших дней.
Вообще Кельн, будучи центром Западной Европы, вобрал ее в себя.
Как открытый пакет с молоком - все ароматы холодильника.
Я о музеях.
Словно из самого центра Амстердама перенесен в Кельн музей эротического искусства, причем в Германии экспонаты не такие примитивные и грубые, как в Голландии.
Слепками венского музея естествознания стали Дом леса и Минералогический музей.
Греческий дух верно храним Немецким музеем спорта и олимпийского движения.
Если парижанина спросить, где находится музей духов, он подумает, что вы не в себе, поскольку не уточняете – какого производителя. Хотя именно так - музей духов - поименовано это учреждение в справочниках русскоязычных турбюро. Любой парижанин назовет вам добрую дюжину магазинов и музеев парфюма; их названия аршинными буквами начертаны на вывесках и витринах четных сооружений Елисейских Полей.
Подобное есть в Кельне. Немецкий музей одеколона и красивей, и изысканней, и на публику посолидней рассчитан. Хотя достаточно демократичен. В отличие от парижского «Фрагонара», где существует запрет на фотографирование склянок двухвековой давности, немецкие хранители ароматов за то же самое благодарят. Хотя, исходя из менталитета, все должно было бы быть наоборот.
Кое-что о духовной жизни
Вот сюда, в переулок Колокольный, в дом 4711, и лежит наш путь. Теперь вы уже знаете, отчего по металлической дуге на верхнем балконе здания выезжают под «Марсельезу» гипсовые французские всадники.
Каждый час они неизменно захватывают Кельн.
Убедившись в успехе очередной оккупации, житель города отправляется по своим делам. Турист – в музей-магазин «4711». Он оказывается в осаде. Как милых девушек, которых просто неловко называть совковым «продавщица». Так и благоухающего парфюма: на полках, витринах, за стеклом и без него.
Парфюм появился в Кельне точнехонько за век за французского пришествия. Итальянец по фамилии Фарина и по немецкой версии имени Иоганн Мария, сделал город всемирно известным центром ароматов. А чтобы это не было забыто, он впечатал имя города в название душистой жидкости, изложенное на французский лад. Одеколон – «eau de cologne» -вода из Кельна.
В свою очередь Кельн отплатил Фарине долголетием, вздернув его, в скульптурном формате, на башню городской ратуши – в компанию почтенных горожан, которые веками свысока взирают на распластавшуюся суету.
Бочка при входе в дом 4711 – не та, не кипарисовая из подвала фабрики Фарины, где, говорят, по сей день хранят образцы эссенций почти 300-летней давности. А обыкновенная.
Но течет из крана натуральный одеколон.
Я проверял. Ладонь сутки пахла.
Кран этот – индикатор национальной ментальности. Французу достаточно капли, чтобы вдохнуть аромат парфюма. Немец, несмотря на свою любознательность, только крякнет от досады: уж больно не по-хозяйски расходуется ценное добро. Наш соотечественник готов не только вымыть руки и лицо, но и наполнить походную флягу. Особенно после того, как узнает, что пяток поколений назад одеколон потребляли внутрь – в качестве лекарства от головной боли. Сам Наполеон - ежедневно – до 30 наперстков. То, что счет шел практически на капли, нашим человеком не будет услышано. И то, что продавали одеколон в аптеке, - тоже.
Информация воспринимается так: если «Тройной» можно (по крайней мере, многие об этом слышали), то почему нельзя «4711», кстати, сильно напоминающий смесь «Тройного» и «Шипра»? И чем это он из ряда «Слеза комсомолки» - «Сучий потрох», составленного Венедиктом Ерофеевым, выбивается?!
Выбивается. В «4711» содержание алкоголя фантастически высокое. Проф. А.П. Нелюбин в «Фармакографии», 1831, привел такой состав «Кельнской воды»: масла бергамота, нероли, цедры лимона — по 3 драхмы (1 драхма = 3,725 г), розового масла — 1 драхма, спирта винного ректификата — 12 фунтов, спирта розмаринового — 3 фунта, сложной воды мелиссы — 2 фунта (1 медицинский фунт = 357,664 г). Получается: почти 4 литра винного и 1 литр розмаринового спирта на 720 граммов других ингредиентов.
КлассиЧеское брюзжание
Вообще надо сказать, что этот самый музей-магазин-аптека для нашего человека (особенно для того, кто прошел суровую школу съема похмелья средством от потливости ног, настоенном на табаке сигарных сортов) – сильнейший раздражитель.
Прибывший когда-то сюда Федор Достоевский весьма несдержанно прошелся по благоухающим полкам: «Жан-Мария Фарина находится тут же подле собора, и в каком бы вы ни остановились отеле, в каком бы вы ни были настроении духа, как бы вы ни прятались от врагов своих и от Жан-Марии Фарины в особенности, его клиенты вас найдут непременно и уж тут: «Одеколонь ou la vie», одно из двух, выбора не представляется».
Писатель понимает, что перебирает, а лучше сказать, перевирает. Лозунг «Одеколон или жизнь» возникает только в его воспаленном воображении – как следствие приступов боли в печени, из-за чего все два месяца в Европах оказались скомканными и «кислыми», по его собственной оценке. Федор Михайлович оговаривается: «Не могу утверждать, слишком наверное, что так и кричат именно этими словами: «Одеколонь ou la vie!», но кто знает — может быть и так. Помню, мне тогда все что-то казалось и слышалось».
Вот это истинная правда: так ему казалось и слышалось.
Правда, он все же купил «склянку одеколону (от которой уж никак не мог отвертеться), немедленно ускакал в Париж, надеясь, что французы будут гораздо милее и занимательнее».
При этом кельнцы ничего дурного Достоевскому не сделали. Он, собственно, успел о городе оставить всего-то пару-тройку заметин. Домский собор он воспринял как «галантерейную вещицу». Прошелся по кельнскому новому мосту, за что с него, как и с любого другого, взяли плату. И отоварился одеколоном, который был вправе и не покупать. Но показалось ему, что город «уж слишком гордится» мостом. А ведь мы, русские, тоже на что-то способны, начинает он рассуждать: самовар изобрели, выпускаем журналы, производим офицерские вещи. (В совковой интерпретации это звучит как «Зато мы делаем ракеты и покоряем Енисей...») Писатель толком не понимает собственную «вспышку уязвленного патриотизма», полыхнувшую из его «Зимних заметок о летних впечатлениях».
Словом, он, классик, хотя и осознает, что отделывается классическим же брюзжанием по поводу иного качества жизни, свойственного Кельну и Европе вообще, но остановить себя не в состоянии.
Свежа струя, как и века назад
Взгляды, как и раздражение Достоевского по поводу «галантереи», парфюмерии и других атрибутов западной жизни, сегодня очень близки российским национал-патриотам. В этом смысле жизнь определенных кругов России не переменилась. Да и одеколон в Колокольном переулке, дом 4711 все так же, неизменной струйкою, течет из бочки.
Одеколон. Вода из Кельна. Или – колониальная вода.
Но благоухает совершенно искренне, заметьте, эфирными маслами, в которых угадываются цитрусовые, розмарин и лаванда. И делает это, несмотря на солидные года (а, может, и благодаря им), так замечательно, что в сияющем доме неизменно полно гостей со всего мира.
Странные они люди. Особенно наши. То ли не хотят обращать внимание на провинциально-уничижительный для русского уха оттенок названия (колониальная вода), то ли и впрямь не замечают его.
Использованы данные из журнала «Фармацевтический вестник», 23/2005 и из очерка Ф.Достоевского «Зимние заметки о летних впечатлениях».
