ЕСТЬ В ЕВРОПЕ СВОИ ГУГГЕНХАЙМЫ
Культура
Французские амбиции, испанский опыт, германская история, американский брэнд. Все это неожиданно сошлось в городе Меце, расположенном на стыке четырех стран, в северо-восточном уголке Франции, который граничит с Германией, Люксембургом и Бельгией
Начнем с того, что старинный город, на который никто и никогда не обращал особого внимания, вдруг затосковал по нему. В соседний Трир, примечательный соседством с абсолютно неприметной деревушкой Шенген, в честь которой названо знаменитое соглашение, домом, где родился Карл Маркс и уникальной по аскетизму базиликой Константина, идут вереницы автобусов. В Бельгию с ее стильным Брюсселем и Брюгге - городом, словно замершим в 14-м столетии, народ прет валом. Люксембург - как город, так и государство - вообще стал местом еженедельного отдыха французов и немцев.
Тоска была не такая уж и невинная. Захотелось денег. Почему бы не туристу не оставлять их в Лотарингии? А что у нас такого примечательного, на что мог бы клюнуть пришлый, задумались отцы Меца. Ни гор, ни пляжей, ни замков, ни виноградников. Здесь квартирует крупнейшая военная база во Франции. Это - главная достопримечательность. Но туда не пускают. Есть пара музеев истории о рядовых моментах в жизни города и провинции, никоим образом не влиявших на ход мировых событий. Стоит кафедральный собор Сент-Этьен с площадью окон 6500 квадратных метров. Часть витражей - работы Марка Шагала. Но кто об этом знает даже из местных уроженцев? Они вполне напоминают жителей Цюриха, где в монастыре Фраумюнстер сияют разноцветными сюжетами пять окон и розетка в исполнении того же еврейского мастера с витебско-парижской школой.
Есть еще отель Hotel Saint-Livier, который был в 12-м веке задуман как тюрьма и потому много веков называвшийся “местная Бастилия”, преобразованная в престижную гостиницу, пока, наконец, не получил функции художественной выставки, в экспозиции которого, впрочем, нет ничего особо примечательного. А примечательного очень бы хотелось, если учесть, что Ломбардия тщательно объезжается туристами и местной казне не достается ни крохи французского туристического пирога объемом 42 млрд. долларов. А всего вклад провинции в валовой национальный продукт - 3,3%.
И на все это клюнет мировой турист?! Сомнительно. Прежде всего надо понять, кто мы, говорит Доминик Грос, городской глава. Ситуация прямо по старому анекдоту: Космонавт Хабибулин забыл свои позывные. - Земля! Земля! Я - Хабибулин, кто я? - “Сокол” ты, ж.., “Сокол”. Дело в том, что в истории провинции были не совсем приятные в смысле патриотизма моменты. Пару раз в двух минувших столетиях она была под германцами. Причем первый раз - на протяжении полувека. Это отразилось на архитектурном облике города, где есть “чисто немецкие” строения, и на гастрономических пристрастиях, где сосиски с пивом - дело совершенно привычное.
“Мы франко-немецкий или немецко-французский город?” - разводит руками Доминик Грос. Германизация привела к массовому исходу, напоминает он. В Галут по-французски отправились после 1871 года десятки деятелей культуры и ремесленников. На официальном сайте Мерца нет раздела “Выдающиеся сыны и дочери” (известно, что здесь родился Поль Верлен, но прожил он тут первые семь лет жизни, а лириком-символистом стал в Париже). Город еще не оправился от жестокой потери. Не вышел из кризиса, связанного с потерей идентичности, усилившейся после Второй мировой войны, когда город еще раз был немецким, правда, на сей раз только четыре года. “Вся Франция воспринимает нас как печальный и уродливый город”, - твердит Коринна Вильгельм, 43-летняя владелица кафе на центральной площади Сен-Жак.
Все это ясно. Загадкой остается одно. Кто крикнул “Эврика!” Ведь кто-то же сказал: “Еще недавно зачумленный испанский Бильбао - в отличие от чистенького Меца - обретает культурную славу. А все эффект Гуггенхайма. Неужто у нас нет своего Гуггенхайма?”
К моменту, когда раздался означенный возглас, Музей Соломона Гуггенхайма в Нью-Йорке, с 1937 года одно из ведущих собраний современного искусства в мире и с тремя миллионами посетителей в год, уже имел свои филиалы в Венеции, Берлине, Лас-Вегасе.
ЭФФЕКТ ГУГГЕНХАЙМА
Резко регрессирующий после закрытия металлургических цехов и судоверфей Бильбао в начале 90-х годов представлял печальную картину. Он был копией Коктауна, города, описанного Диккенсом: всегда мокрый от дождей, блестящий и черный от копоти. Тем более поразительным кажется его преображение с октября 1997 года, когда открылись двери здания из стекла и титана. Еще более удивительным оказалось внутреннее содержание открывшегося здесь филиала музея Гуггенхайма. Сюда ежегодно стекается число посетителей, в полтора раза превышающее население города.
Испанцы взялись за дело горячо. Фасады закопченных домов очистили, портовые сооружения отремонтировали, аэропорт модернизировали, проложили новые автодороги, превратили реку Нервьон из сточной канавы в экологически безупречную реку, по которой отправили прогулочные кораблики. Но музей Гуггенхайма, который собрал бы свою собственную коллекцию произведений, в основном современных художников, стал краеугольным камнем этой обширной программы.
Идея Гуггенхайма в Старом Свете - нового европейского музея на уровне Берлина и Венеции, Мадрида и Вены - оказалась национальной идеей. Гуггенхайм в Бильбао был открыт 18 октября 1997 года в присутствии короля Хуана Карлоса и 10-тысячной толпы. И в первый же месяц привлек 100 тысяч посетителей, став третьим по популярности музеем в стране после музеев Прадо и королевы Софии в Мадриде. Причем, перекрыв прогнозы (за 8 месяцев сюда прибыло 700 тыс. посетителей вместо предсказанных 400 тыс. посетителей в первые 12 месяцев), а 86 процентов из них сказали, что хотели бы побывать здесь снова. Так воплотилась идея, названная “эффектом Гуггенхайма”.
На 10 тысячах квадратных метров выставочного пространства разместились не только 19 галерей. Гуггенхайм в Бильбао перерос рамки музея. Его характерный силуэт стал фоном для телевизионной рекламы. Ведущие дома мод стали проводить там представления коллекций. Бильбао, известный прежде как место террористического насилия, стал обретать культурную славу. Сейчас он решает другую задачу: расширить поток туристов, среди которых 80 процентов - весьма обеспеченные люди.
Что очень важно, жители города не приняли музейное сооружение как навязанное нью-йоркскими толстосумами, чуждое менталитету испанцев. Но культурная революция по-испански не закончена. “В ближайшие три-четыре года город полностью изменится”, - говорит Гильермо Фернандес, глава города. Ожидается дальнейшее его архитектурное преображение, открытие новых рабочих мест, новая слава Бильбао в качестве музыкального центра Испании.
С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ
СЛАВА МУЗЕЯ?
С архитектора конечно же. В Нью-Йорке это был Франк Ллойд Райт, выстроивший здание в форме перевернутой башни и задумавший экспозицию в форме спирали, причем осмотр начинается сверху. В Бильбао постарался американско-канадский архитектор Фрэнк Гери, который сконструировал то ли межпланетный корабль, то ли гигантскую розу - при обилии мягких контуров. Во Франции, где в роли музея Гуггенхайма выступил парижский Центр Помпиду, решили, что самый лучший вариант проекта принадлежит японскому архитектору Шигеру Бану. Специалисты утверждают, что это “отдельный шедевр”, поскольку крыша комплекса напоминает неровную шляпку гриба. Чтобы вдохновиться подобной идеей, он использовал крестьянскую шляпу, под которой на юго-востоке ходят производители риса.
Насколько это близко миропониманию французских крестьян, не очень понятно. Они про рис знать не знают, ибо все их помыслы обращены в сторону плантаций желтой сливы, из которой они мастерят конфитюр, соус (наподобие грузинского ткемали) и 40-процентный бренди (фактически самогон) стоимостью 100 евро за литр. Собственно, ломбардийским крестьянам не до авангарда. Он для посвященных. Огромный белоснежный гриб на пустыре ломбардийцы обходят стороной. Однако посетителей немало. До Бильбао с его 1 млн. культурных паломников ежегодно далеко пока. Но есть свои наработки. Прогноз всплеска интереса вызван тем, что новый музей имеет право выбирать среди 65 тыс. работ, что в хранятся в запасниках Центра Помпиду в Париже (самая большая коллекция современного искусства в Европе), и формировать тематические выставки на свой вкус.
Станет ли музей в Меце ускорителем в реализации градостроительных и социальных программ, как это случилось в Бильбао, сомнительно, считает Томас Веркуин, экономист и президент ассоциации по продвижению проектов. “Эффект Гуггенхайма - это миф. Серьезные люди понимают: создать крупный музей с мировым именем - большая проблема, требующая времени и усилий”. Более оптимистично настроен Лоран Ле Бон, директор “Помпиду-Мец”. Он говорит, что многое решает во французском варианте стратегическое положение между Германией, Люксембургом, Бельгией и Францией. Это обстоятельство может привлечь около 200 тысяч посетителей ежегодно.
Но ведь дело в том, кто будет представлен, говорят эксперты. Пока что первая экспозиция названа очень специфически: “Шедевры?” Зачем вопрос-то, спрашивают специалисты устроителей экспозиции, зная, что речь идет о таких именах, как Колдер, Пикассо, Матисс, Брак, Шагал. А все просто: большая часть из 800 представленных работ создана до того, как эти художники обрели славу. Ясно без сомнений одно: Centre Pompidou-Metz должен наводить на мысль о причастности ничем не примечательного, хотя и вполне обаятельного города к Центру Помпиду в Париже, который является хронологическим продолжением художественной цепочки, начатой Лувром и Музеем Орсэ.
Начнем с того, что старинный город, на который никто и никогда не обращал особого внимания, вдруг затосковал по нему. В соседний Трир, примечательный соседством с абсолютно неприметной деревушкой Шенген, в честь которой названо знаменитое соглашение, домом, где родился Карл Маркс и уникальной по аскетизму базиликой Константина, идут вереницы автобусов. В Бельгию с ее стильным Брюсселем и Брюгге - городом, словно замершим в 14-м столетии, народ прет валом. Люксембург - как город, так и государство - вообще стал местом еженедельного отдыха французов и немцев.
Тоска была не такая уж и невинная. Захотелось денег. Почему бы не туристу не оставлять их в Лотарингии? А что у нас такого примечательного, на что мог бы клюнуть пришлый, задумались отцы Меца. Ни гор, ни пляжей, ни замков, ни виноградников. Здесь квартирует крупнейшая военная база во Франции. Это - главная достопримечательность. Но туда не пускают. Есть пара музеев истории о рядовых моментах в жизни города и провинции, никоим образом не влиявших на ход мировых событий. Стоит кафедральный собор Сент-Этьен с площадью окон 6500 квадратных метров. Часть витражей - работы Марка Шагала. Но кто об этом знает даже из местных уроженцев? Они вполне напоминают жителей Цюриха, где в монастыре Фраумюнстер сияют разноцветными сюжетами пять окон и розетка в исполнении того же еврейского мастера с витебско-парижской школой.
Есть еще отель Hotel Saint-Livier, который был в 12-м веке задуман как тюрьма и потому много веков называвшийся “местная Бастилия”, преобразованная в престижную гостиницу, пока, наконец, не получил функции художественной выставки, в экспозиции которого, впрочем, нет ничего особо примечательного. А примечательного очень бы хотелось, если учесть, что Ломбардия тщательно объезжается туристами и местной казне не достается ни крохи французского туристического пирога объемом 42 млрд. долларов. А всего вклад провинции в валовой национальный продукт - 3,3%.
И на все это клюнет мировой турист?! Сомнительно. Прежде всего надо понять, кто мы, говорит Доминик Грос, городской глава. Ситуация прямо по старому анекдоту: Космонавт Хабибулин забыл свои позывные. - Земля! Земля! Я - Хабибулин, кто я? - “Сокол” ты, ж.., “Сокол”. Дело в том, что в истории провинции были не совсем приятные в смысле патриотизма моменты. Пару раз в двух минувших столетиях она была под германцами. Причем первый раз - на протяжении полувека. Это отразилось на архитектурном облике города, где есть “чисто немецкие” строения, и на гастрономических пристрастиях, где сосиски с пивом - дело совершенно привычное.
“Мы франко-немецкий или немецко-французский город?” - разводит руками Доминик Грос. Германизация привела к массовому исходу, напоминает он. В Галут по-французски отправились после 1871 года десятки деятелей культуры и ремесленников. На официальном сайте Мерца нет раздела “Выдающиеся сыны и дочери” (известно, что здесь родился Поль Верлен, но прожил он тут первые семь лет жизни, а лириком-символистом стал в Париже). Город еще не оправился от жестокой потери. Не вышел из кризиса, связанного с потерей идентичности, усилившейся после Второй мировой войны, когда город еще раз был немецким, правда, на сей раз только четыре года. “Вся Франция воспринимает нас как печальный и уродливый город”, - твердит Коринна Вильгельм, 43-летняя владелица кафе на центральной площади Сен-Жак.
Все это ясно. Загадкой остается одно. Кто крикнул “Эврика!” Ведь кто-то же сказал: “Еще недавно зачумленный испанский Бильбао - в отличие от чистенького Меца - обретает культурную славу. А все эффект Гуггенхайма. Неужто у нас нет своего Гуггенхайма?”
К моменту, когда раздался означенный возглас, Музей Соломона Гуггенхайма в Нью-Йорке, с 1937 года одно из ведущих собраний современного искусства в мире и с тремя миллионами посетителей в год, уже имел свои филиалы в Венеции, Берлине, Лас-Вегасе.
ЭФФЕКТ ГУГГЕНХАЙМА
Резко регрессирующий после закрытия металлургических цехов и судоверфей Бильбао в начале 90-х годов представлял печальную картину. Он был копией Коктауна, города, описанного Диккенсом: всегда мокрый от дождей, блестящий и черный от копоти. Тем более поразительным кажется его преображение с октября 1997 года, когда открылись двери здания из стекла и титана. Еще более удивительным оказалось внутреннее содержание открывшегося здесь филиала музея Гуггенхайма. Сюда ежегодно стекается число посетителей, в полтора раза превышающее население города.
Испанцы взялись за дело горячо. Фасады закопченных домов очистили, портовые сооружения отремонтировали, аэропорт модернизировали, проложили новые автодороги, превратили реку Нервьон из сточной канавы в экологически безупречную реку, по которой отправили прогулочные кораблики. Но музей Гуггенхайма, который собрал бы свою собственную коллекцию произведений, в основном современных художников, стал краеугольным камнем этой обширной программы.
Идея Гуггенхайма в Старом Свете - нового европейского музея на уровне Берлина и Венеции, Мадрида и Вены - оказалась национальной идеей. Гуггенхайм в Бильбао был открыт 18 октября 1997 года в присутствии короля Хуана Карлоса и 10-тысячной толпы. И в первый же месяц привлек 100 тысяч посетителей, став третьим по популярности музеем в стране после музеев Прадо и королевы Софии в Мадриде. Причем, перекрыв прогнозы (за 8 месяцев сюда прибыло 700 тыс. посетителей вместо предсказанных 400 тыс. посетителей в первые 12 месяцев), а 86 процентов из них сказали, что хотели бы побывать здесь снова. Так воплотилась идея, названная “эффектом Гуггенхайма”.
На 10 тысячах квадратных метров выставочного пространства разместились не только 19 галерей. Гуггенхайм в Бильбао перерос рамки музея. Его характерный силуэт стал фоном для телевизионной рекламы. Ведущие дома мод стали проводить там представления коллекций. Бильбао, известный прежде как место террористического насилия, стал обретать культурную славу. Сейчас он решает другую задачу: расширить поток туристов, среди которых 80 процентов - весьма обеспеченные люди.
Что очень важно, жители города не приняли музейное сооружение как навязанное нью-йоркскими толстосумами, чуждое менталитету испанцев. Но культурная революция по-испански не закончена. “В ближайшие три-четыре года город полностью изменится”, - говорит Гильермо Фернандес, глава города. Ожидается дальнейшее его архитектурное преображение, открытие новых рабочих мест, новая слава Бильбао в качестве музыкального центра Испании.
С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ
СЛАВА МУЗЕЯ?
С архитектора конечно же. В Нью-Йорке это был Франк Ллойд Райт, выстроивший здание в форме перевернутой башни и задумавший экспозицию в форме спирали, причем осмотр начинается сверху. В Бильбао постарался американско-канадский архитектор Фрэнк Гери, который сконструировал то ли межпланетный корабль, то ли гигантскую розу - при обилии мягких контуров. Во Франции, где в роли музея Гуггенхайма выступил парижский Центр Помпиду, решили, что самый лучший вариант проекта принадлежит японскому архитектору Шигеру Бану. Специалисты утверждают, что это “отдельный шедевр”, поскольку крыша комплекса напоминает неровную шляпку гриба. Чтобы вдохновиться подобной идеей, он использовал крестьянскую шляпу, под которой на юго-востоке ходят производители риса.
Насколько это близко миропониманию французских крестьян, не очень понятно. Они про рис знать не знают, ибо все их помыслы обращены в сторону плантаций желтой сливы, из которой они мастерят конфитюр, соус (наподобие грузинского ткемали) и 40-процентный бренди (фактически самогон) стоимостью 100 евро за литр. Собственно, ломбардийским крестьянам не до авангарда. Он для посвященных. Огромный белоснежный гриб на пустыре ломбардийцы обходят стороной. Однако посетителей немало. До Бильбао с его 1 млн. культурных паломников ежегодно далеко пока. Но есть свои наработки. Прогноз всплеска интереса вызван тем, что новый музей имеет право выбирать среди 65 тыс. работ, что в хранятся в запасниках Центра Помпиду в Париже (самая большая коллекция современного искусства в Европе), и формировать тематические выставки на свой вкус.
Станет ли музей в Меце ускорителем в реализации градостроительных и социальных программ, как это случилось в Бильбао, сомнительно, считает Томас Веркуин, экономист и президент ассоциации по продвижению проектов. “Эффект Гуггенхайма - это миф. Серьезные люди понимают: создать крупный музей с мировым именем - большая проблема, требующая времени и усилий”. Более оптимистично настроен Лоран Ле Бон, директор “Помпиду-Мец”. Он говорит, что многое решает во французском варианте стратегическое положение между Германией, Люксембургом, Бельгией и Францией. Это обстоятельство может привлечь около 200 тысяч посетителей ежегодно.
Но ведь дело в том, кто будет представлен, говорят эксперты. Пока что первая экспозиция названа очень специфически: “Шедевры?” Зачем вопрос-то, спрашивают специалисты устроителей экспозиции, зная, что речь идет о таких именах, как Колдер, Пикассо, Матисс, Брак, Шагал. А все просто: большая часть из 800 представленных работ создана до того, как эти художники обрели славу. Ясно без сомнений одно: Centre Pompidou-Metz должен наводить на мысль о причастности ничем не примечательного, хотя и вполне обаятельного города к Центру Помпиду в Париже, который является хронологическим продолжением художественной цепочки, начатой Лувром и Музеем Орсэ.
Александр МЕЛАМЕД,
собкор еженедельника “Секрет”
по странам Западной Европы
