Русский Пруст

К 80-летию смерти Марселя Пруста

Усладить его страданья
Мнемозина притекла.
Пушкин

Позволю себе начать с личной справки.
С Марселем Прустом, самым модным, изучаемым и читаемым из французских писателей, чей великий роман растаскан по фильмам и комиксам и занял второе место в списке мировой литературы сразу вслед за «Дон Кихотом», чьи потаенные образы зацитированы до оскомины и стали трюизмами, меня связывают довольно сложные, чтобы не сказать запутанные, отношения.
Моего французского, на котором я читал «Маленького принца», «Тартарена из Тараскона» и «Юманите», оказалось недостаточно для Пруста, а потому я особенно благодарен Адриану Франковскому и Александру Морозову, которые в конце 20-х - начале 30-х - хорошее еще время для литературы! - перевели четыре первых романа из семитомной эпопеи Пруста. Перевели буквально, не сглаживая и не упрощая оригинал в угоду правилам русского языка и русской читательской аудитории. Пусть иногда по-русски Пруст звучал грамматически неловко, коряво, косноязычно - начиная с названия «В поисках за утраченным временем» вместо принятого теперь «В поисках утраченного времени». В такого рода неловкостях как раз и есть особая прелесть, выразительность, лексическая нестертость. Так и видишь, как человек отправляется за утраченным временем, как аргонавты - за золотым руно.
Подобные неправильности, сознательные небрежности - в духе литературного языка. В том числе - русского. «Мне совестно, как честный офицер», - говорит Скалозуб, и это не черта его солдафонского характера, как казалось мне прежде, а архаизм, позаимствованный Грибоедовым из ХY111 века. У Крылова, Лескова, Достоевского, а позже у Хлебникова, Платонова, Пильняка, Ремизова, Тынянова, вплоть до обериутов таких грамматических корявостей - тьма. Классический пример антиклассичности литературного русскоречия - фраза из Писемского: «Чувствуемый оттуда запах махорки и какими-то прокислыми щами делал почти невыносимым жизнь в этом месте».
Увы, это формальное направление русской литературной речи было официально пресечено, объявлено маргинальным, а потом и вне закона. Рикошетом задело это и русский перевод: на смену буквальному, с учетом языковых и индивидуальных качеств оригинала, пришел сглаженный, невыразительный перевод в угоду русской грамматике и в урон иноязычному оригиналу. Это коснулось не только Пруста. Сонеты Шекспира, к примеру, приобрели в пересказе Маршака черты сталинского неоампира; Паскаль в переложении Э.Линецкой, перестав быть парадоксальным, сделался плоским; диалог Хемингуэя у Ивана Кашкина стал заурядным, скучным. Ссылки совков-переводчиков на Жуковского, Пушкина, Тютчева, Лермонтова или Фета - неуместны: те - гении, и их отсебятина интересна и сама по себе и в контексте их творчества, переводы часто лучше оригиналов. К примеру, американцы, знающие русский язык, считают, что нам повезло с «Песней о Гайавате» Лонгфелло, которую мы знаем по переводу Ивана Бунина, художественно превосходящему подлинник. Но что можно Зевсу, то нельзя быку.
Больше всех пострадал от новой переводческой тенденции Марсель Пруст. Кому вообще взбрело в голову затевать его новый перевод, когда русский Пруст уже существовал? В том числе, как оказалось, пятый роман «Пленница», в переводе того же Франковского, набранный перед войной, запрещенный и изданный только полвека спустя. Тот Пруст давно уже стал библиографической редкостью, у меня был только первый роман «В сторону Свана», и я, любя Пруста больше других писателей ХХ века, стал покупать эрзац Николая Любимова, сглаженный, упрощенный, вульгарно русифицированный.
Если стиль - это человек, то тем более - писатель. Особенно такой, как Пруст, который изобрел свой язык, стиль, ритм. Изменить его стиль, сохранив сюжет, - все равно что вложить другую душу в прежнее тело. Утонченный, ассоциативный Пруст живости и доступности ради был переведен разговорно; длинные, в абзац, на страницу, фразы (прустовский рекорд - предложение в 958 слов!) разбиты на короткие; невнятные переводчику места прояснены либо опущены. Путь оказался ложным: массовой русской аудитории Пруст все равно не достиг, зато утерял квалифицированного читателя.
Издание это растянулось на целое поколение - с 1973 по 1993 год. Умерли читатели первых томов, так и не узнав, что случилось дальше с героями Пруста. Представьте: так бы, в течение двух десятилетий, французы выпускали «Войну и мир» или «Братьев Карамазовых»! Недавно я прочел у одного вспоминальщика, что незадолго до смерти Святослав Рихтер, так и не дождавшись русского перевода последнего тома мнимомемуарной эпопеи Пруста, прочел «Обретенное время» в немецком переводе. Что касается меня, то я не выдержал и, как только мой английский превзошел мой французский, узнал о дальнейшей судьбе Свана, Альбертины и других героев Пруста по американскому изданию. Здесь Пруст выходит регулярно и полностью - сначала в двух здоровенных томах, теперь в трех, более удобочитаемых. Я бы предпочел, кстати, издание типа совковского - чтобы каждый из семи романов, составляющих эту, по определению Альберто Моравиа, «эпическую поэму повседневности», выходил отдельным томом. Во Франции ее издают еще более дробно: 3100 страниц «В поисках утраченного времени» разбиты на пятнадцать книжек.
Любопытно: на перевод у Любимова ушло больше времени, чем у Пруста на создание оригинала, хотя, в отличие от Пруста, который успел незадолго до смерти закончить свой многороманный лирический эпос, Любимов так и не успел его перевести.
Слава Богу.
В Москве «Обретенное время», последний роман прустовского сериала, вышел в сносном переводе А.И.Кондратьева, который я тут же и проглотил за пару вечеров, о чем теперь жалею. Потому что спустя пару месяцев получил от моего друга книгаря Миши Фрейдлина, который первым привозит в Нью-Йорк последние российские издания и которому принадлежит каламбур «прустово ложе», еще одно издание этого романа - на этот раз в переводе Аллы Смирновой. Открыл - и ахнул. Перевод не просто хороший, а выполненный в доброй старой традиции Франковского-Морозова. Хоть читай «Обретенное время» заново! Смутная надежда, что неведомая мне Алла Смирнова переведет и предпоследний роман Пруста «Беглянка», который фактически по-русски не существует - Любимов его не перевел, а пересказал, опустив места, которые показались ему лишними. Вот какие смелые в России переводчики!
Не только в России. В Америке великая книга Пруста известна под произвольным названием «Remembrance of Things Past», хотя в оригинале - «A la Recherche du Temps Perdu». Не воспоминания о прошлых вещах, но поиски утраченного времени. Отсюда «обретенное время» в последнем романе. Это надо было суметь переврать все три слова в названии французской классики! Сейчас, наконец, под давлением прустофанов, справедливость восстановлена и книге Пруста присвоено адекватное английское имя: «In Search of Lost Time».
В России, помимо нового перевода «Обретенного времени», вышли еще две книги Пруста - «Утехи и дни» и «Памяти убитых церквей», но это уже на любителя, вроде меня: в модифицированном виде обе вошли в прустовский роман-семитомник. Одновременно «Утехи и дни» появились в американском издании и обрели всего лишь 300 читателей. Для сравнения: новая книга Стивена Кинга в первый же день появления на Интернете привлекла 400 тысяч читателей. Как говорится, Богу - Богову, кесарю - кесарево.
Тем временем «Обретенное время» появилось на киноэкране - французский фильм чилийского режиссера Рауля Руица. Это совсем уж чернуха, по сравнению с ним неудачный, пятнадцатилетней давности, фильм «Любовь Свана» Фолкера Шлендорфа покажется конгениальным Прусту, по сюжетным извлечениям из которого поставлен. Но фильм «Обретенное время» и не надо сравнивать с Прустом - он в контексте прустомании, которая охватила культурный и околокультурный мир. В самом деле, эта соупоперная экранизация подстать, скажем, французскому комиксу по Прусту, который широко раскупается во Франции, и, как и он, заменит кой-кому самого Пруста. Какой еще напасти ему ждать от фанатов? Мюзикл по Прусту? Кто знает, может, это был бы выход - крайности сходятся. Отдадим должное русскому переводчику: Николаю Любимову принадлежит пальма первенства в симплификации Пруста.
Последним, как я уже упомянул, он перевел предпоследний прустовский роман «Беглянку». Точнее не перевел, а сочинил по ней дайджест, «пересказал своими словами», изложив всего на 200 всего страницах то, что понял, и опустив те места, которые показались ему темными. Совершив такое надругательство над классическим текстом, оправдывался тем, что по-французски это черновик, который тяжелобольной Пруст не успел превратить в законченный роман. Что противоречит как биографии писателя - тяжело больным он писал всю свою лирическую эпопею (приступы астмы у него с восьми лет), что не помешало ему после «Беглянки» сочинить еще седьмой, последний роман «Обретенное время», так и его художественной эволюции: его письмо становилось все более импрессионистским, субъективным, отрывочным, отвечая бергсоновской концепции, которую Пруст разделял и развивал (не только на практике, но и в теории - см. книгу эссе «Против Сент-Бев») - реальность недоступна логическому осмыслению, но только лирическому. То, что рационалисту-переводчику показалось литературным черновиком, на самом деле - черновик чувств иррационалиста и сенсуалиста Пруста, сознательная установка на незаконченность, дневниковость, импрессионистичность. Я бы сказал, что именно в последних книгах Прусту удается достичь того, к чему он стремился как человек - «обрести время» и как художник - проникнуть в прошлое контрабандой, минуя разум, кротовыми ходами инстинкта и интуиции. Принадлежа к самой рациональной в мире культуре, общеизвестный принцип которой «расщепить волос на четыре части», интуитивист Пруст предал разум анафеме. Вот одна из его диатриб:
«С каждым днем я все меньше значения придаю интеллекту. С каждым днем я все яснее сознаю, что лишь за пределами интеллекта писателю представляется возможность уловить нечто из наших впечатлений, иначе говоря, постичь что-то в самом себе и обрести единственный предмет искусства. То, что интеллект подсовывает нам под именем прошлого, не является таковым. В действительности каждый истекший час нашей жизни находит себе убежище в каком-нибудь материальном предмете и воплощается в нем, как это случается с душами умерших в иных народных легендах. Он становится пленником предмета, его вечным пленником, если, конечно, мы не наткнемся на этот предмет. С его помощью мы опознаем этот минувший час, вызываем его, и он освобождается».
Это из книги «Против Сент-Бева», которая также вышла сравнительно недавно по-русски (плюс мини-монография «Пруст» Клода Мориака и до сих пор не устаревшая «В поисках Марселя Пруста» Андре Моруа). Парадокс этого антиинтеллектуального манифесто в том, что установить неполноценность, ущербность интеллекта Пруст поручает самому интеллекту: «Ведь если он и не заслуживает пальмы первенства, присуждает ее все-таки он. И если в иерархии добродетелей он занимает второе место, только он и способен признать, что первое принадлежит инстинкту».
Другими словами, сам разум заявляет о своей капитуляции перед чувствами.
Теория у Пруста сопутствовала практике: одновременно со своим манифесто - «Против Сент-Бева» он сочинял свой великий роман «В поисках утраченного времени», самую интеллектуально-антиинтеллектуальную книгу в мировой литературе, да простит мне читатель этот оксюморон.