Сквозь годы • Невостребованный долг перед Ниной Николаевной Грин
“...Есть невостребованный долг, который общество обязано вернуть писателю. Дело не в том, что его периодически не издавали, объявляли автором бульварных романов, космополитом. Речь пойдёт о Нине Николаевне. Женщине, которой посвящены “Алые паруса”.
“...Когда Нина Николаевна скончалась, её не разрешили похоронить с мужем. Утверждают, что ночью почитатели вырыли гроб и перенесли его в могилу Грина”.
Марк Кабаков. “Призрак Гринландии”. “Комсомольская правда”, 23 августа 1990
* * *
В пятидесятые-шестидесятые, невыносимо горькие и обидные для Нины Николаевны годы, судьба подарила мне дружбу с ней, уже седой, но всё ещё прекрасной гриновской Ассолью. Не помню сейчас, чем смог как-то помочь Нине Николаевне, когда, в какие инстанции, к каким чинам с глухонемыми сердцами обращался я, доказывая, что постыдны для нас, непростительны муки, страдания, приносимые чёрствостью и жестокостью к её и так истерзанной судьбе.
Весной 1958 года позвонила Нина Николаевна: “Звоню, Борис Евгеньевич, чтобы поблагодарить Вас.
- За что?
- За то, что не верите лжи, доверяете мне, не думаете обо мне плохо. Посылаю Вам копию письма в Москву, в прокуратуру, Хочу, чтобы Вы всё знали...”
Главное в письмах Нины Николаевны - свидетельство мужественной, неустанной борьбы слабого физически, но сильного верой в справедливость человека за чистоту памяти об Александре Степановиче, за сохранность его дома в Старом Крыму, создание гриновского музея, ставшего теперь пристанью для романтиков, паломников страны Гринландии.
“Генеральному прокурору Союза ССР
В Союз писателей СССР
от вдовы писателя
Александра Грина -
Нины Николаевны Грин,
Старый Крым, ул. К.Либкнехта, д. 63
Два года тому назад - в мае 1956 года - я получила из Главной Военной Прокуратуры отказ в реабилитации. Я была осуждена 26 февраля 1946 года Выездной сессией Военного трибунала Симферопольского округа по ст. 58-1~”а” к десяти годам лишения свободы с поражением в правах и конфискацией имущества и, отбыв почти 10 лет, была освобождена по указу от 17 сентября 1955 г. по амнистии со снятием судимости. Отказ от реабилитации я считала неправильным и несправедливым, ибо никогда своей Родине не изменяла. Но годы и тяжесть пережитого сделали своё - сломили волю и укротили энергию. Не хватало нервов, не хватало сил - и я решила смириться, тем более что жить осталось недолго.
Всю свою жизнь после освобождения я посвятила сохранению литературного наследия моего покойного мужа - писателя Александра Степановича Грина, и я ношу его имя, имя писателя, чьи произведения с таким интересом и благодарностью читает наш народ. Я обязана перед его светлой и чистой памятью приложить все силы к тому, чтобы ни малейшей тени не легло на это имя, - и вот это единственное обстоятельство диктует мне вновь обратиться к Вам с просьбой о пересмотре моего дела.
Моё проживание в Крыму во время оккупации, равно как и служба в типографии городской управы при немцах, - вне спора. Но как далеки эти факты от тех тяжких обвинений, которые были предъявлены мне в 1945 году, и как неимоверно далеки они от тех мотивов, которые изложены в отказе Прокурора, полученном мною в мае 1956 года!
Немецкая оккупация застала меня в Старом Крыму, где я жила со старухой-матерью и работала медсестрой в местной солнцелечебнице. В Старом Крыму жил и писал последние годы своей жизни мой покойный муж. После его смерти я осталась жить там же и к началу войны почти закончила организацию дома-музея его имени. Все мои помыслы, весь смысл моего существования были связаны с этим местом. Оккупация была неожиданной, эвакуироваться заблаговременно не успела, было уже поздно.
Типография печатала только бланки. Положение больной матери ежедневно ухудшалось, её нельзя было оставить без присмотра, она уже не узнавала меня. Передать словами весь ужас существования в условиях немецкой оккупации нет возможности, как и трудно описать весь ужас жизни с умалишенной матерью.
Я выпустила всего пять последних номеров этого бюллетеня, где, кроме сводок и хроники, ничего не печаталось, а между тем мне отказано в реабилитации, потому что я “около двух лет, - как указано в мотивах отказа, - являлась редактором немецкой газеты “Официальный бюллетень Старокрымского района”. В этой части отказа правильно приведено название этого листка и правильно обозначено наименование моей должности, занятой мною по диктату немецкого коменданта, в руках которого были жизнь моей старухи-матери и моя. Но разве по существу я являлась “редактором”, да ещё в течение двух лет, “немецкой газеты”, как сказано в отказе?
Само название “Бюллетень Старокрымского района” определяет его содержание: военные сводки за неделю, так как бюллетень выходил раз в неделю. Кроме того, в нём помещались различные объявления и изредка перепечатки из центральной симферопольской газеты “Голос Крыма”, всегда печатаемые по указанию комендатуры или управы. Самостоятельных статей в течение того короткого времени, что я печатала бюллетень, не было. Сама я не написала ни единой строки, выполняя только строго техническую часть работы. Из восьми месяцев его существования я выпустила только пять номеров и, следовательно, моя вынужденная работа по выпуску бюллетеня длилась месяц, а не два года...
Таково было содержание “бюллетеня” и моя роль в его выпуске. Можно ли в свете этих фактов ставить мне в вину “антисоветский характер бюллетеня”, как указано в отказе Прокуратуры? За своё малодушие, за свой страх перед голодной смертью я заплатила дорогой ценой - десять лет была лишена свободы, чести, пережила много моральных унижений и так много физических лишений. Но всё это, если не забыто, то уже позади, а мотивы отказа в реабилитации мною не забываются ни на минуту и заставляют ещё раз напомнить о себе.
“В связи с наступлением советских войск бежала из Крыма в Германию”, - сказано далее обо мне в отказе в реабилитации.
Я не “бежала” в Германию. В 1944 году умерла моя мать. После её смерти я уехала не в Германию, а в Одессу, где жили мои друзья, а в Германию была увезена насильно немцами так же, как и несколько сот других советских граждан. Я приехала в Одессу на пароходе. Прямо с парохода меня и других снял отряд немецких солдат и привёл в большой дом, где помещалось около 800 человек. Все выходы из дома строго охраняли немецкие солдаты и в город не пускали. Через несколько дней всех нас отправили на машинах на вокзал, погрузили по 36 человек в товарные вагоны и в каждый вагон поместили по два солдата с оружием, которые провожали нас группами даже в уборную. Через Румынию нас перевезли в Германию, где распределили по рабочим лагерям.
До января 1945 года я находилась в рабочем железнодорожном лагере в 50 км от Бреславля. В январе нас погнали пешком на запад, а лагерь сожгли. Гнали нас 200 км до Эггера, где поместили в пересыльный лагерь. Меня с эшелоном русских направили в Берлин. Я решила бежать во что бы то ни стало. В пути, во время бомбёжки, я спряталась в куче мусора у линии и отстала от эшелона около Любека. 1 мая эту местность заняли американцы, а 9 мая окончилась война. Я сразу же пешком пошла в Любек, нашла комиссию по репатриации советских граждан, стала проситься на Родину...
Если бы я бежала и сама добровольно поехала в Германию, то не попала бы в рабочий лагерь. Ведь следствию было известно, что я была “ostarbeiter’ом”, то есть “восточным рабочим”. Этот мой знак должен быть в деле, как и фотография с номером 84 на шее. Такие номера вешали на шею всем, кого немцы угнали в Германию. Моё удостоверение из немецкого лагеря должно быть тоже в материалах следствия. Я не скрывала от следователей причины отъезда из Старого Крыма и совершенно отчетливо их изложила на допросах: я боялась в первые дни остаться в Старом Крыму, так как прибывшие в город беженцы с Кавказа утверждали, что советские войска, занимая город, сразу же расстреливали всех, кто служил при немцах, независимо от занимаемой должности. Я боялась, что в спешке первых дней буду расстреляна. Поэтому поехала в Одессу с тем, чтобы через некоторое время вернуться в Старый Крым, явиться в советские органы и ждать решения своей судьбы. Ведь потом я так и сделала: явилась сама в МГБ.
Через две недели после моего заявления в репатриационную комиссию нас многих, таких же, как и я, переправили в восточную часть Германии, в Росток, в репатриационный лагерь. В Ростоке нас держали три месяца - долго не могли собрать крымскую группу для отправки. Ещё там, в Ростоке, я рассказала работникам МГБ всё о себе. Наконец нас отправили на машинах через Польшу в Барановичи. Там начался брюшной тиф. Боясь, что карантин надолго задержит наше возвращение домой, мы - десять крымских женщин - попросили разрешения выехать из Барановичей не по групповым документам, а в одиночку. Нам разрешили.
2 октября 1945 года я вернулась в Старый Крым. В тот же день сама явилась в МГБ и рассказала о своей работе во время оккупации. 19 октября 1945 года я была арестована.
Я сама явилась в органы МГБ, сама рассказала о своей работе во время оккупации, но никогда не признавала себя виновной в измене Родине. Я не была врагом её - я была несчастным человеком, вынужденным зарабатывать кусок хлеба, работая у немцев. Я не изменяла Родине, и в тяжелых условиях фашистского режима всё, что можно было сделать, я сделала. Рискуя собой, я спасла 13 человек от фашистской расправы - от расстрела. Я не ставлю себе это в заслугу - я поступила так, потому что была советской гражданкой и остро ненавидела наших врагов.
Это случилось так. В сентябре 1943 года, ночью, неизвестно кем был убит немецкий офицер. Утром фашисты арестовали 13 мужчин, живших в домах вокруг места убийства. Жена одного из арестованных, Назара Коркина, сторожа солнцелечебницы, где я до войны работала, прибежала в типографию и рассказала мне об этом. Я немедленно пошла с нею в комендатуру. На грузовой машине уже сидели арестованные, которых отправляли в Симферополь, в тюрьму. Их судьба была ясна: немцы за убийство офицера расстреливали заложников. Я бросилась в управу, умоляя городского голову Арцишевского поручиться за заложников. Последний, обсудив список, поручился за 10 человек, а троих вычеркнул, подозревая их в связи с партизанами. Со мною же он отправил список в комендатуру, где работала переводчицей В.Н.Мацуева. Она должна была переписать его на машинке, два текста - немецкий и русский. Переписывая, она людей, вычеркнутых управой, включила в текст и сама понесла списки коменданту на подпись. Он подписал не читая. Получив списки, я немедленно отвезла их в Симферополь - арестованные были уже увезены туда. Начальник на мой вопрос, живы ли арестованные, ответил, что живы и благодаря заступничеству управы расстреляны не будут. Все эти люди впоследствии были освобождены.
После отказа в реабилитации я нашла следы трех человек, живших тогда в Старом Крыму и знавших об этом случае. Все они: Мацуева, работавшая переводчицей в комендатуре, Скрябина, преподавательница, Нениосова, жена одного из 13 заложников, - подтвердили этот факт, о чем пишут в своих заявлениях, адресованных в Прокуратуру СССР.
Я обращаюсь к вам в надежде, что Вы проверите ещё раз моё дело, учтёте те тяжелые условия, в которых я очутилась, и поймёте, что отказ в реабилитации неправильный и несправедливый. Я прошу Прокуратуру СССР о пересмотре моего дела и о моей полной реабилитации, а Союз писателей прошу поддержать мою просьбу.
5 мая 1958, Н.Грин”.
* * *
“Оказывается, преемственность существует не только в мире добра, но и в мире зла, духовного бандитизма и мрака. С этими я решила справиться одна, не прося помощи.
...Я раньше всегда была тюфяком, отодвигалась от всего, что нарушало мой внутренний мир. Бороться? Да что вы! Лучше отойду в сторону... Так и жила. Но узнала, что, оказывается, борьба даёт силы. И уже сознательно борясь за домик Александра Степановича, будучи бита, травима, я твёрдо знала: “Умру, но своего добьюсь”.
Судьба, дай мне ещё немного сил! А как мало их осталось! Иногда с трудом проживаю день. Ночи напролёт не сплю. Давно хочу добраться до Симферополя, но с ужасом думаю о трёх часах езды. Никогда у меня этого не было. А когда вспомню, что и сколько легло мне на плечи с августа 1941-го, думаю: “Законное состояние, не ворчи, старуха”...
Жму вашу руку, привет жене. Думаю недельки через две доберусь до Симферополя.
20 января 1960, Н.Грин”.
“Дорогой Борис Евгеньевич!
Если Вас не затруднит, передайте в “Крымскую правду”, что 8 июля нынешнего года исполняется 30 лет со дня смерти Александра Степановича. Почему я Вас прошу об этом? Приехали в домик корреспонденты из Киева и Москвы. Значит, могут отметить эту дату. Мне же самой неловко информировать “Крымскую правду”. Жму Вашу руку. Сердечный привет семье.
28 июня 1962, Н.Грин”.
* * *
“Дорогой Борис Евгеньевич!
Рада Вашему письму. И стихам Владимира Казакова (так? - у Вас неразборчиво написано). Прекрасные стихи. Прошу, передайте ему мою сердечную благодарность. Как же люди научились видеть Александра Степановича... А он не успел почуять этого даже краем сердца. Несправедлива жизнь... Жду 14 ноября всех вас. Поместитесь в небольшой комнатке Александра Степановича? Я знаю Казакова? Это не тот, что два года назад стал поэтом? Приезжал в Старый Крым? Сердечно жму все дружеские руки. И жду. Очень тронута вашей общей думкой об Александре Степановиче. Просьба: позвоните Геннадию Ивановичу Берестовскому - до сих пор никакая комиссия не приезжала... И я тоскую... Доколе? Сердечный привет Вашей семье.
24 октября 1963,
Старый Крым, Н.Грин”.
* * *
“Дорогой Борис Евгеньевич!
Спасибо, голубчик, за добрую заботу обо мне и о домике. 28 января еду в Киев - всё по тем же делам... Еду биться сердцем и головой за официальное положение домика, несмотря ни на какие “отрицательные” условия, ибо нет у меня уже физических и материальных сил вести эту работу. Когда-то хорошо придумал в облисполкоме Крыма Геннадиев - начальник: “разослать письма по крымским, украинским музеям с просьбой отчислять ежемесячно малую толику на содержание домика А.С.”. Это было умно придумано и забыто. Отчислять, сделав его официальным филиалом феодосийского краеведческого музея, - малую толику на музей Александра Степановича. Драться буду. Если умру в драке, мне горько, так как рассказать-то об А.С. - загруженная работой по хозяйству, приёму людей, - я ещё не успела, а денег было не так много. Теперь же они кончаются, и я начну орать на весь СССР: “Помогите!”. Жму руку. Привет семье.
Спасибо всем вам, дорогие писатели Крыма, за помощь и письмо к Федину. Капля по капле камень точит...
27 января 1964, Н. Грин”.
* * *
“Дорогой Борис Евгеньевич!
Простите, что на Ваше письмо от конца января я отвечаю только сейчас. Со мной случилась беда: на второй день приезда в Киев, ещё не успев никого повидать, я поскользнулась на каменном крыльце, резко упала на левое колено. Узнала, что такое “искры из глаз”. Люди притащили меня домой - хорошо, что это было близко. И вот до сих пор я лежу. Сначала думали - разбита коленная чашечка. К счастью, оказался очень сильный ушиб и от резкого удара некое смещение тазобедренного сустава, так что боли и в бедре, и в колене. Уже несколько легче, но всё ещё ходить нормально не могу. Хотела лечь в больницу, но друзья, к которым я приехала, полезли на стенку: лежать дома и никаких гвоздей. Ну и лежу, терзаюсь, что приношу им заботы... Мало того, они обошли всё начальство киевское, сообщили, что я не могу ходить, подняли шум о домике, обо мне. Твёрдо во всех местах им сказали, что нынче и думать нечего о филиальности его при краеведческом феодосийском, так резко урезан бюджет. Новое ещё нельзя начинать. Конечно, я понимаю, но мне и домику от этого не легче... Ведь нынче я уже не смогу управиться без постоянной физической помощи... И всё-таки Киев уже помог мне - изменили пенсию. Я ведь получала за А.С. 21 руб. в месяц. Теперь буду получать 60 руб. Без этой помощи мне нынче бы грозил голод. В этом смысле я совсем счастлива.
Мои друзья всюду проникают и уже получили заявление различных инстанций, чтобы я не беспокоилась о судьбе домика А.С., - как только появится возможность, - будет сделано немедленно... А всё-таки на душе легче. И это многое - всё без моего участия, так как я-то лежу. И телефона в доме нет...
Вот таковы дела... Нахожу, что неплохо. Авось жизнь ещё подержит меня на земле, и я увижу домик официальным. Дня через два мне обещана возможность ходить. Теперь, если всё так, как обещано, исполнится, нужно добиться оплаты чернорабочему, потому что у меня уже нет сил ежедневно мыть полы, ходить за участком. Ох! И хорошо, и... грустно. Жму Ваши лапы. Сердечный привет Вашей семье и С.П.Крымскому (Союз писателей).
19 февраля 1964, Киев, Н.Грин”.
* * *
“Дорогой Борис Евгеньевич!
Простите, голубчик, что до сих пор не ответила на Ваше доброе дружеское письмо. С домиком, кажется, будет ладно. Только вчера была в министерстве культуры. Принята была хорошо. Обещана поддержка со стороны феодосийского краеведческого музея. А там друзья. Может быть, выскочу я из всех своих трудностей и заживу по-человечески. Только здесь я почувствовала, как жестоко устала за все эти годы, почувствовала каменную тяжесть прожитых семидесяти лет... Киева почти не видела, а я люблю по нему ходить - красивейший из городов. Привет Вашей семье и всем в СП. Жму вашу дружескую лапу.
3 марта 1964, Киев, Н.Грин”.
* * *
...В последний приезд в Симферополь, кажется, в том году, когда пришла печальная весть о её кончине, Нина Николаевна гостила у меня. Заночевала. Говорили о разном. Вспомнила Нина Николаевна стихи Григория Поженяна:
Но разве мокнет в гильзу вбитый порох
Пусть сердце больше не стучит в груди,
Есть прожитые жизни, у которых
Всё, как это ни грустно, впереди...
“Как идут к Александру Степановичу эти слова, посвященные Гайдару”, - сказала Нина Николаевна. И снова, вернувшись к раздумьям об Александре Степановиче, о доме его в Старом Крыму, заключила:
- Время всё поставит на свои места. Вы верите, Борис Евгеньевич? Должно ведь так быть. Так будет. Правда ведь?
Придёт всё-таки время правды, время справедливости. Люди вернут свой долг Александру Степановичу. И вечно в их памяти будут стоять они рядом: певец Крыма, рыцарь романтики и его Ассоль, его друг, его жена - Нина Николаевна Грин. К печати подготовила и любезно предоставила нам для публикации вдова писателя Элиза Серман.
КОРОТКО ОБ АВТОРЕ
Борис Серман (1913-1996) - писатель, поэт, публицист. Член Союза писателей СССР, “В огне и дыме серном вдруг появился Серман,” - шутил Михаил Светлов, когда Сермана приняли в Союз писателей. Год за годом издавались книги Бориса, всего 20. Предпоследняя вышла в Москве в 1993 году, последняя “Сквозь годы” в 1994 году в Израиле. В ней и стихи о войне, на которую поэт с первого дня боёв пошел добровольцем. Фронтовые дороги начались в Севастополе, а закончились в Австрии. Домой вернулся с орденами и медалями.
Борис СЕРМАН
