КОММУНАР ЛЁВКА

...Субботним утром у ворот появилась девчонка лет двенадцати. Тихо всхлипывая, она то приближалась, то отходила в сторонку, не решаясь постучаться и обратить на себя внимание. Заметив ее из окна кабинета, Антон Семенович Макаренко вышел спросить, что ей нужно, и услышал в ответ:
- Кошелек украли...
Девочка отправилась на базар за ботиночками для сестренки, и теперь вот ни денег, ни ботиночек. И сестренку жалко, и домой идти страшно. Что делать, что делать?..
- Но почему ты ищешь свой кошелек именно здесь? - удивился Антон Семенович.
- А где же еще? Тут у вас колонисты...
- Во-первых, не колонисты, а коммунары, - строго возразил воспитатель. - Во-вторых, они давно уже не воруют, а занимаются честным исправительным трудом. И, в-третьих, все наши ребята сейчас на месте, в город не выходит никто.
Но мудрым был Антон Семенович, из любой спорной ситуации старался извлечь превентивный момент. Он тут же построил всех коммунаров в ряд и за руку подвел к ним несчастную гостью.
- Смотрите, народ, - сказал он, сверля каждого острым взглядом из-под очков, - что наделали ваши подлые бывшие друзья, которые продолжают вести воровскую жизнь, как будто нет для них законов Страны Советской. Обокрали, обидели ребенка. Идти домой она боится - строгий отец накажет. Поэтому придется взять из нашей кассы ровно столько, сколько было в украденном кошельке, и отдать... Как тебя зовут? - обратился он к девочке.
- Шура...
-...и отдать Шуре. Но имейте в виду: из-за этого ни один из вас в течение недели не получит ни картошки, ни макарон, ни компота. Будет хлеб да вода - молодецкая еда. И так вы ответите за своих подлых бывших друзей. Положение ясно? Вопросов нет? Разойтись!
Но коммунары тут же сбились в кружок, пошептались, и вскоре от группы отделился тоненький мальчик:
- А скажи, барышня, где это у тебя лоскут уперли? На улице или на базаре?
- Откуда знать, какая разница...
- Тю! Огромадная! Коль на базаре, можно найти за час. А коль на улице - дык очень много время надо. Меньше чем за два часа не управиться... Антон-Семыч, пустите в город! Притараню в полной цельности.
- А ты, Лева, сбежишь - недорого возьмешь. И опозоришь этим гнусным поступком высокое имя коммунара. Назад не просись.
Знали ребята, что нет более сурового наказания, чем изгнание из коммуны. За три мелких нарушения порядка или одно крупное виновник безжалостно выставлялся на улицу - и прощай, трудовая, но сытная жизнь: снова холод, голод, кражи, драки... И можешь потом ползать-плакать перед воротами, клясться-божиться - никто тебя обратно не пустит. Пропадай.
- Я найду, Антон-Семыч! А кто упер - не скажу никогда, хоть режьте меня, хоть каленым железом. Какой он был?
- Серенький, вот такой, - девочка показала пальцами размер кошелька.
- На пуговке или на застежке?
- На шлейке, с кисточкой из черных ниток...
- С черной кисточкой, говоришь...
Мальчишка вздохнул, почесал затылок и коротко кивнул на Антона Семеновича:
- Вот кабы отпустили...
Макаренко молчал, покачиваясь с пятки на носок и задумчиво глядя на своего воспитанника. “Если Лева Карабин сбежит, - размышлял он, - то назад я его, конечно, не пущу. В назидание другим. А вернется - похвалю и поставлю в пример. И так хорошо, и так хорошо”. А о том, что Лева Карабин принесет украденный кошелек - и речи быть не может, где он его найдет? Сказки...
- Иди, - вздохнул он, доставая связку ключей из кармана галифе. - Но запомни. Ровно через два часа этот замок для тебя будет заперт навсегда.
- Зуб даю! - воскликнул Левка и рванул на волю так, что чуть не порвал рубаху о едва лишь приоткрывшуюся калитку. Облачко пыли взметнулось за мелькающими подошвами, и через секунду мальчик скрылся из виду.
- Ждем сто двадцать минут, - медленно проговорил Макаренко, зная, что понятие времени для бывших беспризорников ограничивается и оценивается лишь секундами, в течение которых можно стянуть бумажник, портфель, а если повезет, то и чемодан у зазевавшегося фраера. - Не расходиться, не садиться, не шевелиться. Стоять смирно и не пищать. А ты, Шура, не волнуйся: будут твоей сестре ботиночки. И так, и так будут.
Прошел час... Прошло полтора часа.
Воспитанники коммуны стояли ровной шеренгой. Антон Семенович не сводил взгляда с огромных наручных часов, подаренных самим Алексеем Максимовичем Пешковым. Наконец опустил руку.
“Убег?.. Убег...”, - пронеслось шепотом среди коммунаров.
- Время вышло, - констатировал Макаренко. Он закрыл калитку, задвинул засов и вернул в дужки массивный замок. - Два часа и пять минут. Напра-а... во! В колонну по два!
Шеренга ожила, перестраиваясь и разминая затекшие от долгого стояния ноги. И когда первые пары уже отчеканили шаг, а последующие дружно притопывали на месте, в калитку отчаянно зако лотили. Это был Левка. Красный, мокрый, задыхающийся Левка.
- Ант... Сем... простите... Ей-Богу... Не спроворился... - он едва стоял на ногах, дыша широко открытым ртом, по щекам текли слезы.
Макаренко сурово и осуждающе смотрел на воспитанника, заложив руки за спину и привычно покачиваясь.
- Вот так, значит, - прошипел он. - Плохо. Очень даже нехорошо, коммунар Карабин. Бегать не умеешь. Папиросы курил, самогон пил, вот и грудь у тебя цыплячья. Потому и опоздал. Принес?
Он выпростал ладонь, тут же в нее ткнулся самодельный брезентовый мешочек на короткой шлейке с кисточкой.
- Твой? - строго спросил у девочки.
- Мой, - от удивления и радости она снова заплакала.
- Сколько тут было?
- Восемьсот...
- Вот и пересчитаем.
- Не, - тихо отозвался Левка. - Там щас цельная тыща. Две сотки добавили за обиду, на мировую, - и, предупреждая вопрос Антона Семеновича, пробормотал: - А кто - не скажу, хоть режьте меня, хоть каленым железом...
Не стал Антон Семенович ни резать, ни другими-прочими способами пытать своего коммунара. Не нуждался он ни в признаниях, ни в объяснениях - когда, где и кем был похищен кошелек и каким образом он снова оказался в руках у хозяйки.
Левка вернулся. И это - главное.

* * *
- Нет, мне больше нравится “Песня о Буревестнике”. А “Песня о Соколе”, конечно, тоже хороший стих, но Сокол там какой-то битый, что с него взять, а Буревестник - сильный, храбрый и справедливый. Он говорит, что будет революция и чтобы все буржуи боялись и прятались. И папе он нравится, два раза просил, чтоб я рассказала...
Тяжело катить одноколесную тачку с четырьмя десятилитровыми ведрами краски. На каждом повороте приходится сдерживать, храня равновесие, налегая то на правую, то на левую руку, стараясь при этом никого не толкнуть и не задеть, а толпа на Сумском базаре - будь здоров, не кашляй, лафа и раздолье щипачу-майданщику!..
Отдуваясь и сфыркивая из-под носа капли пота, но так, чтобы этого не заметила Шура, Левка толкал свою тачку и размышлял: вот кабы достать “лимон” да повести эту девочку в хороший кабак, где гарсоны бегают на полусогнутых и носят шоколад-мармелад... А вслух спросил:
- Твой батянька взаправду прибил бы тебя, когда кошелек уперли? Он сердитый, да?
- Не, не всегда. Когда пьяный, так добрый. Смеется, песни поет. А тверезый - так злой. Он меня, может, не бил бы, да, а только ругался бы сильно. Это еще ничего, а вот у сестренки не было бы новых ботиночек на зиму, старые б носила, а они уже худые. Ты всех нас выручил. А где ты его нашел?
Где, где... Вот так и скажи да покажи. Левка замялся. Врать, что подобрал на тротуаре, - смешно, а правду говорить нельзя. Опасно. Не для него опасно - для мамы Кати. Для моложавой цыганки, которая подобрала его на Рымарской, избитого до невозможности и брошенного умирать. Но как, скажите, было пройти мимо фраера, когда хотелось жрать, а фраер, как нарочно, подставил карман и шел себе, посвистывая?.. Кто знал, что в кармане у него - заряженная мышеловка с сильной пружиной; специально, гад, с собой носил, пацанам пальцы щемить. И ладно, был бы легавым, а то так, любитель-одиночка. Отметелил так, что спасибо - не убил. А эта женщина выходила, вылечила, поила куриным бульоном, накладывала повязки на сломанные запястья (излюбленный прием благочестивых граждан, поймавших воришку, дабы впредь не совал ручонки куда не надо) и приняла его, Левку, в свою большую семью. Вот тебе койка в теплом подвале, вот тарелка супу с ломтем ржаного по утряне, а к вечеру, будь добр, достань “угол”, “шверник” или хотя бы “лоскут”, чтобы польза какая-никакая от тебя тоже была. Семья есть семья, всяк любому здесь друг и брат, а еще, как говорил великий большевик товарищ Бухарин: “Грабь награбленное!”, да и вождь мирового пролетариата товарищ Ульянов-Ленин уточнил: “Нужно делиться!”...
...Их было около трех десятков - недавних бездомных босяков, нашедших ныне в лице мамы Кати и старшую подругу, и кормилицу, и воспитательницу. Она запрещала произносить бранные слова, играть в карты и в пристенок, курить табак и пить спиртное; кормила, одевала и для каждого находила доброе слово. Ни разу ни на кого не повышала голоса, никогда не проявляла никакой власти. Ее не боялись - ее слушались беспрекословно. Ее боготворили и ей повиновались. Любую просьбу мамы Кати бежали выполнять наперегонки. То ли колдовской взгляд черных цыганских глаз, то ли гипнотическая особенность, изначально свойственная этому маленькому, разбросанному по всему миру народу и оточенная веками, действовали на подростков, подавляя их волю и призывая к слепому подчинению.
Добытые ребятами деньги мама Катя складывала в коробку, которую держала в незапирающейся тумбочке, зная, что никто из подопечных на них не позарится, продукты шли в общий котел, а украшения, часы, портсигары и прочую мелочь продавала скупщикам на Сумском базаре. Со временем мальчишки уже имели пристойные штаны и рубахи, да еще научились хорошим словам: “Будьте любезны”, “Премного благодарен”, “Прошу прощения, сударь”; не сплевывали под ноги, не оборачивались на свист - словом, никто не мог заподозрить в этих благовоспитанных отроках ловких карманных воров. Крупные магазины, многолюдные учреждения, лавки и артели от Николаевской площади до самых Померок находились под неусыпным контролем юных воспитанников мамы Кати, которые ревниво охраняли свою территорию и безжалостно изгоняли залетных конкурентов, властвуя едва не целой четвертью одного из крупнейших городов Советской Страны.
Случалось, их ловили на месте, вламывали по рылу, тащили в участок, но никто не сдавал ни своих товарищей, ни маму Катю. А она, прознав, что кто-то из ее подопечных загремел к легавым, снаряжала невесть откуда бравшегося каждый раз благообразного старичка Менделя Штерна, бывшего адвоката, который в свое время защищал на судебном процессе самого товарища Федорова, легендарного Артёма, чьим именем названа одна из центральных улиц родного Харькова. И Мендель, бия себя в грудь и роняя слезы на лацканы потертого пиджака, отпрашивал на свободу “неразумное дитя”, выдавая его то ли за собственного внука, то ли за внука одного из своих коллег-адвокатов, при этом ручаясь, поручаясь и незаметно пододвигая “старшому” пухлый конверт с “документами”. Легавые с радостью выбрасывали пацана из кутузки, так как настоящих бандитов, убийц, вредителей-саботажников и прочих контрреволюционных элементов содержать было негде, а оных во времена нэпа и позднее расплодилось, как грибов после дождя. Конечно же мама Катя щедро благодарила Менделя - дело того стоило. Но когда Левка попался во второй раз, то старый адвокат уже помочь не смог. Слезы и взятки - слезами и взятками, но легавые - не последние дураки, смекнули враз, что дело нечисто. Мальчика отправили в распределитель, а оттуда - прямиком в детскую коммуну имени Ф.Э.Дзержинского. Проведав это, мама Катя снова снарядила Менделя, однако Антон Семенович Макаренко даже за ворота не пустил адвоката-просителя.
- Здесь вам не участок, а я не околоточный надзиратель. И хоть мы называемся коммуной, фактически здесь колония с полутюремным режимом. А из тюрьмы не выпускают по первой просьбе любого встречного. Это - первое. И второе: у коммунаров нет ни отцов, ни матерей, ни дедов, ни бабок. Воспитанник Лева Карабин станет достойным гражданином Страны Советской, и это сделаю я, а не вы, любезнейший. Ушивайтесь прочь и больше не ходите!
- Но он сбежит, - возразил Мендель Штерн.
- Он не сбежит, - заверил Макаренко.
И оказался прав.
Левка не утек, не оторвался, не накивал пятками. Левка остался в коммуне. Почему? Нет ответа. Он и сам не мог бы этого объяснить...
...А сегодня Антон Семенович не только отпустил коммунара Карабина за ворота, но даже доверил деньги. И хоть не какие-нибудь огромадно-миллионные, но все-таки деньги. Коммунар Карабин получил ответственное задание: отправиться на Сумской базар, где в скобяном магазине купить четыре ведра зеленой краски и, никуда не отлучаясь по пути туда или обратно, доставить эту краску на территорию коммуны для обновления железного забора и ворот.
- Бегом бежать не обязательно, - сказал Макаренко, вручая Левке разбитую деревянную тачку. - Но и медлить не надо. Час туда, час обратно, полчаса там. Вполне хватит, к обеду поспеешь.
“Учи ученого, - мысленно огрызнулся Левка. - За два часа обернусь!..”
Но кто знал, что здесь, на базаре, он снова увидит ту самую девчонку, у которой Мишка-Скок лоскут потырил. Ну не обормот ли этот Мишка - не мог сразу скумекать, что никакая она не миллионщица, не нэпманка, не фабрикантка, а такая же простая, как и он сам. И не совестно было?
...Левка остановил тачку, согнул-разогнул руки, давая им короткую передышку, и хохотнул снисходительно:
- Я нашел твой кошелек, потому что знал, где искать. Жалко тебя стало, ты так плакала, я аж сам чуть не заплакал.
- А чего меня жалеть было? Не сестра тебе, не подружка...
- Наверное, из-за Ксимыча, - вздохнул Левка. - Как руку он мне пожал. Он пожал, сильно так, я аж дернулся, как в воду окунулся, а потом прямо жарко стало!
- А кто этот Ксимыч?
- Ну, Горький же, Алексей Максимович, значит. И я как снова на свет зародился. Он как думку мне свою через руку передал: Левка ты, Левка, пошто жил ты так скандально, по-другому теперь жить станешь...
Шура подняла недоверчивый взгляд:
- Сам Горький?!
- Ну.
- И он пожал тебе руку? - рассмеялась она. - Ой, не могу, держите меня... Ври больше!
- А че мне врать-то? - пожал плечами Левка. - Он два раза приезжал, они с Антон-Семычем корешатся... дружат, значит. И очень он меня уважает, потому как я “Буревестника” знаю, рассказывал его на сцене, а он встал потом и сказал: “Лева Карабин, уж как я тебя уважаю, прямо больше всех, дай руку тебе пожму на память!”.
- И пожал?
- И пожал!
- Врешь ты все, вралькин! - уже с меньшей уверенностью произнесла девочка и глянула искоса на Левкину правую ладонь: а ну, как и вправду ее пожимал сам Горький?..
- Я вру?! Зуб даю, кого хочешь спроси!..
Зря побожился Левка. Знал, что она не пойдет в коммуну специально, чтобы выяснить, действительно ли Ксимыч жал ему руку. И вообще все случилось совсем не так, хотя малая доля правды здесь была.
...Нежные и чувствительные пальцы бывшего карманного вора Левки Карабина нашли в коммуне новое применение. Осколком бутылочного стекла он аккуратно брил головы своим товарищам, и ни разу никого не то что не порезал, но даже не оцарапал. Точными, выверенными движениями, приоткрыв от усердия рот и стараясь не дышать, священнодействовал Левка. Три, четыре, пять минут - и щетинистая голова очередного коммунара превращалась в ярко-сверкающую - хоть спичку зажигай! Знал об этом воспитатель, но не подавал виду: пусть старается парень, пусть реализует свое асоциальное умение в благих целях.
И вот однажды Алексей Максимович, прогуливаясь с Антоном Семеновичем по территории коммуны, застал Левку за этим занятием. “Ты что это делаешь?” - поинтересовался пролетарский писатель. “Сируна голю”, - тихо ответил Левка, очередным тонким движением удаляя очередной тонкий волосок. “Не Сируна, а коммунара Ивана Серова”, - строго начал Макаренко, намереваясь тут же провести разъяснительно-воспитательную беседу, однако гость перебил: “А меня можешь так поголить?”. “Неужели нет?” - усмехнулся Левка. Присел Алексей Максимович, пригнул голову... и через несколько минут блистал ослепительной лысиной. “Мастак, - уважительно хмыкнул он, проведя рукой по идеально гладкому черепу от затылка до лба. - А величать тебя как?” - “Карабин Лев Моисеевич”, - дрожащим от волнения голосом сказал Левка. “Видать, не просто Карабин ты, а целый Винтарь, да еще и со штыком. А вырастешь - будешь Фабержем Фаберже...” Последних слов Левка не понял, но на всякий случай улыбнулся. “Помоги встать”, - попросил Горький, у которого от сидения на корточках затекли ноги, утомленные каторжными работами во времена проклятого самодержавия. Огромная мозолистая ладонь революционного классика уцепилась в тонкие мальчишеские пальчики, но Левка воспринял это как крепкое рукопожатие, которое видели почти все ребята. Целых полтора дня Левка был в центре внимания, пока не произошло новое событие: коммунар Витя Федорчук при помощи решета, палочки и резинки от собственных кальсон поймал крысу. Да не просто поймал, а еще сделал ей ошейник из той же резинки и привязал к ножке кровати. Даром что грызун тут же перерезал свои путы острыми, как бритва, зубами, все равно Левкина слава померкла...
- А я так и ни разу не видела ни одного живого поэта, - вздохнула Шура. - А папа видел. Он, когда пьяный, всегда стихи рассказывает. Он у самого Багирова служил, слышал такого?
Левка присвистнул. Еще бы не знать этого заводчика-капиталиста. Почти все харьковские этажные дома, в основном доходные, возведены из кирпича компании “Багиров и сын”. Самый крепкий кирпич в мире, его даже из трехдюймовки не прошибешь: снаряд ударит, а кирпич останется, во как! Прознать бы, где этот буржуй червонцы клал - может, забыл свои сокровища, когда убегал от Советской власти? Найти б цельный сундук золота да притаранить в коммуну, вот радовался б Антон-Семыч!..
- У Багирова что ни день были гости, - продолжала между тем собеседница, - пили глинтвейн, играли на пианинах и в преферанс, песни пели и стихи рассказывали. Там и поэты были, и музыканты, и художники... А папа лакеем служил, много выучил и песен, и стихов. Прислушивался и запоминал. Память у него была крепкая... А как хозяин в Париж утек, так папа разносчиком в артель устроился, а там водку наливают, не всегда, но часто. Как напьется - добрый, а тверезый - так и маму ругает, и меня, и к сестренке придирается нипочем зазря... Вот если б он совсем не пил, то потихоньку опять стал бы всегда добрый...
Ее губы задрожали, из глаз потекли прозрачные капельки, собираясь на подбородке.
- Хватит, ясно, - перебил Левка. - Хочешь, насмешу?
Она кивнула, улыбаясь через силу.
- Тогда молчи, не разговаривай и вбок смотри. Айн момент, бите-дритте, фрау-мадам... Что было у меня в руке, а?
- Ничего...
- Так таки ничего? А тачка с ведрами?
- Ну, тачка с ведрами...
- А вот, оп-ля! - перед лицом у девочки замелькал, быстро крутясь между Левкиными пальцами, кожаный бумажник-портмоне с блестящим вензелем.
Она ахнула, невольно замедлив шаг и прикрыв рот ладошкой. Было чему поразиться - ведь Левка, казалось, не отрывался от своей тачки, а теперь толкает ее лишь правой рукой, а в левой пропеллером вертит дорогой бумажник, и, видать, не порожний...
- Фокус-мокус, - деловито пояснил Левка и коленкой подтолкнул идущего впереди гражданина в добротном костюме: - Сударь, вы обронили свой портмонет, а вот я, как воспитанный человек, великодушно возвертаю в цельности за спасибо, а не за награду, что ее вы мне и так не дадите...
Гражданин дернулся, оборачиваясь, и, лишь узрев собственную вещь в руках у незнакомого пацана, остолбенел.
- Примите, уважаемый, - чинно поклонился Левка. - Удач вам всяких-разных и счастья в личной жизни на благо трудового народа во всем мире. Только за карман держитесь, а то уркаганов здеся - не приведи святой апостол: враз потырят и нипочем не отдадут!
Высказавшись, Левка покатил по брусчатке свою громыхающую тачку. Шура семенила следом, оглядываясь на гражданина, который испуганно прижимал к груди свою вновь обретенную собственность.
- А что ты сделал? - огорошенно спросила Шура.
- Я-то? Доброе дело сделал. Научил фраера, что лоскут беречь надо.
- Так ты... ты... Да?!
- Ну. А что такое? - Левка остановил тачку, подпер колесо ногой и поднял невинный взгляд. - Я насмешить хотел...
От негодования Шура на минуту потеряла голос, лишь ловила воздух ртом, едва не задыхаясь. Ярость в ее глазах сменилась горьким разочарованием.
- Насмешил! - не в силах сдерживаться, она заплакала.
Заплакала зло, взахлеб, совсем не так, как тогда, горюя по своему украденному кошельку. Заплакала как взрослая, несправедливо обиженная женщина.
- Не, а что я сделал?.. - растерялся Левка.
- Был вором и остался вором! Я думала, ты... а ты... Эх, ты!
Резко развернувшись, она побежала прочь и вскоре исчезла за углом Бассейной.
“Ну и дура”, - подумал Левка и покатил тачку с краской вперед. До контрольного времени оставалось еще с полчаса, вполне можно управиться, так что Антон-Семыч сердиться не станет.
Не знал Левка, что Ксимыч, проведав о том, что коммунар Карабин выпущен с большой суммой денег в город, тут же сказал Антон-Семычу: “Доверить вору финансы под честное слово - все равно что пьяницу лечить от пьянства с помощью водки и вина. Ни этого “фабержана”, ни денег, ни тачки вы, товарищ Макаренко, больше не увидите”. На что ответил Макаренко: “После обеда мы с ребятами будем красить забор, а вы, товарищ Пешков-Горький, со стороны восхититесь результатами нашего труда”. “Если так, - улыбнулся гость, - то я тоже примусь красить ваш забор”... И великому пролетарскому писателю пришлось выполнять свое обещание, так как точно в указанный срок зеленая краска была доставлена в коммуну имени Ф.Э.Дзержинского.
И еще не знал Левка Карабин, с легкой руки А.С.Макаренко ставший Карабановым в будущем хрестоматийном романе “Педагогическая поэма”, и не предполагал даже, не мог сложить в голове такой фокус-мокус, что дочь бывшего лакея через несколько лет станет его первой и единственной женщиной на всю жизнь. Он катил тачку по Сумской и бормотал себе под нос: “Дура, как есть дура - шуток не понимает. Обиделась - и ну ее к лешему. Тьфу!..”.
Леонид
КУРОХТА