Вдовьи слезы, вдовьи чары

Рассказ

О Боже мой!
И здесь при этом гробе!
Пушкин. Каменный гость

А началась эта история, хотя у нее нет ни начала, ни конца, поздним вечером в полумраке лестницы, что вела от актерских уборных на сцену, — я впервые поцеловал Катю, которая прожила к тому времени у меня в квартире в общей сложности больше месяца. Нынешний жилец гроба, вдовья верность которому этим рассказом если не оспаривается, то ставится под сомнение, был еще жильцом этого света, и ничто не предвещало его скорого ухода, тем не менее состоявшегося по причине перерасхода им жизненных сил в работе, любви и пьянстве. Что нас с ним связывало, несмотря на несходство в характерах, вкусах, возрасте и профессиях, — он был актером, а я завлитом, то есть где-то сбоку того верченого и крученого процесса, который зовется театром? Он был стареющий первый актер нашего молодежного театра, его боготворили зрители, женщины и дети, он раздавал автографы и улыбки, был женат на самой красивой в мире женщине, которой изменял направо и налево с куда менее красивыми, чем меня удивлял и раздражал. С возрастом его любовная активность возрастала, что теперь, после его смерти, я объясняю его инстинктивным знанием о ее приближении и борьбой с ней с помощью беспорядочных половых сношений. «Ты их коллекционируешь?» — спросил я его однажды, и он меня задел, обидел своим ответом: «Завидуешь? Могу поделиться, как ты со мной когда-то», хотя если я и завидовал, то не его успеху у женщин, которого у меня никогда не было, а его успеху у жизни, частью которого был его успех у женщин.
Как раз в это время и меня, наконец, задела слава своим крылом — рассказ «Апология Ирода» вызвал бурный, хотя далеко не однозначный, отклик, обо мне стали говорить, было несколько критических статей и даже предложили сделать по нему фильм, но все равно куда мне до Никитиной славы! Моя была укороченной, убогой и уродливой — скорее скандал, чем слава, и этот рассказ вызовет то же самое, особенно у общих знакомых, уж лучше бы я и вовсе не вступал на эту стезю, оставаясь просто завлитом.
А роптать я начал, потому что счел несправедливым такое распределение талантов — ему, значит, все, а мне - ничего? Исходя из подобных эгалитарных представлений, я считал, что ему достаются мои женщины, которых полагал наиболее наглядным воплощением земных благ и мечтал об их перераспределении, — был близок если не к революции, то к бунту против тех устоев бытия, которые не человеком измышлены. Мой бунт не состоялся благодаря его преждевременной и неожиданной кончине, потрясшей весь наш город — смерть подсекла его, казалось, на самом взлете, что в действительности было не так, и, проживи он еще год-другой, всем бы стало ясно, что талант его иссяк.
Мне это было ясно еще при его жизни. Я чуть ли не регулярно приходил на его спектакли и простаивал в проходе до одури, до отупения, ловя его на повторах, штампах, на заигрывании со зрителем, на всем том, что было верными признаками увядания и упадка, и мне доставляло тайное удовольствие наблюдать то, что никто еще не видел — ни зритель, ни критик, один только я! После спектакля я приходил к нему в уборную и на правах честного Яго прямо все ему выкладывал, и он меня благодарил, говорил о моем бескорыстии, но быстро, впрочем, смывался на очередные гульки. Катя, мне кажется, переживала не столько его измены, сколько разговоры и сплетни, им сопутствующие. Переведя в простонародный регистр, можно сказать, что Никита ее позорил своим беспробудным пьянством и безразборным распутством. Она несколько раз от него уходила, но после Никитиных покаяний, подарков и уговоров возвращалась обратно.
Уходила она ко мне, что следует понимать не иначе, как чисто пространственное перемещение. Я жил тогда один, и Катя перебиралась ко мне с нехитрым своим скарбом и четырехлетним сыном. Она вела себя стойко, не опускалась до жалоб, о слезах и говорить нечего, я вообще никогда не видел ее плачущей, вот почему так удивился, когда обнаружил сидящей в полутьме лестницы и комкающей платок.
Мой кабинет помещался между лестницей и женским туалетом, что было немного унизительно — актрисы заходили ко мне по пути в сортир либо на обратном. После премьеры «Женщины пятнадцати лет», которую играла, естественно, Катя, мы стали устраивать в честь спектакля попойки у меня в кабинете. Их инициатором был автор этой не очень талантливой, хоть и с интригующим названием, пьесы. Никита в них не участвовал, поскольку не был занят в спектакле, но два-три главных актера, режиссер спектакля, который также был в оппозиции к главрежу, автор и я. Поначалу я думал, что автор затевал это от одиночества и нежелания возвращаться домой к безнадежно больной жене, и только, когда застал плачущую Катю на темной лестнице, понял, что, сам того не ведая, служил сводней.
Скажу сразу, что те дни, которые Катя с сыном проводили в моей квартире, были самыми счастливыми в моей жизни. Катя приходила из театра усталая, поздно вечером, мальчика из детсада забирал обычно я, он засыпал до ее прихода, я готовил ужин на двоих и посматривал на часы: вот опустился занавес. Катя стоит под душем и смывает грим, пятнадцать минут на разговоры с подружками, полчаса на троллейбус, осторожный, чтобы не разбудить мальчика, звонок в дверь, и Катя на пороге, юная, красивая, волшебная. Многие считали, что ее за красоту только и взяли в театр, а не за талант, будто красота не есть высший талант, Божий дар, что еще? Когда Катя задерживалась, я больше всего боялся, что они помирились с Никитой — уж лучше бы завела себе любовника! Мирились они, однако, только через меня, и, против воли и желания, я каждый раз немало способствовал их воссоединению. Когда Никита уводил Катю и сына, я еще долго, недели две, не находил себе места и опустевшую мою квартиру ненавидел. Как я ждал их новой ссоры, как надеялся на нее!
Естественно, пока Катя жила у меня, соблазн был велик, и, преодолевая его, я, взрослый мужчина, ночи напролет истязал себя, хотя чего проще было прокрасться в соседнюю комнату. Что мне мешало? Страх перед отказом? Законы гостеприимства? Либо дружба с Никитой, а точнее, моя с ним тайная вражда — я бы предпочел победить его в честном поединке, но вот он умер и сражаться мне больше не с кем. Я стал победителем без боя, это пиррова победа, в ней горечь поражения, я бы все отдал, чтобы Никита был жив.
И Катю?
Он умер во всех отношениях вовремя. Алкоголизм привел к деградации не только его таланта, но задел также его мозг, искажал его чувства, уродовал характер. Он стал мелочен и завистлив, и если моя оппозиция главрежу носила принципиальный характер, то Никита примкнул к нам после того, как главреж при распределении ролей в «Дон Карлосе» обошел его вовсе. Как член худсовета и режиссерской коллегии, я присутствовал при этом, как всегда, тайном распределении ролей — поздним вечером. Машинистку задержали, чтобы отпечатать и вывесить список в холле, когда уже никого в театре, кроме нас, не было, а мы были похожи на заговорщиков. «Что делать? Дать ему второстепенную роль — обидится, а репетировать с ним главную из-за его запоев невозможно», — сказал тогда главреж и был прав, хотя я, покривив душой, вступился за Никиту, сказав, что лучшего актера для короля Филиппа не знаю. Роль королевы досталась без всяких разговоров Кате — королевы, которая мечется между мужем и пасынком, любя обоих.
В этой насквозь риторической пьесе есть одно потрясающее место, мы его не раз с Никитой обсуждали — это когда король, ревнуя молодую жену к Карлосу, вынимает медальон с изображением их малолетнего сына и успокаивается: ребенок похож на него. Пока его вдруг не осеняет, что он может быть похож на него не как на отца, а как на деда.
Не получив роли короля, Никита ушел в запой, из которого так уже и не вышел, хотя пьянство его то утихало, то возобновлялось до полной отключки. Кате в этот раз не было необходимости переезжать ко мне, ибо, стыдясь своего непотребства, Никита и вовсе ушел из дома и жил где-то у черта на рогах, у простонародной какой-то своей поклонницы — по слухам, то ли швеи, то ли ткачихи. В это как раз время и повадился пожилой уже автор «Женщины пятнадцати лет» устраивать после каждого спектакля выпивон в моем кабинете, и Катя, игравшая роль школьницы, у которой роман с учителем, то есть, по сути, саму себя, иногда к нам заглядывала. О загуле Никиты было известно повсеместно, знал об этом и автор, который скорее всего потому и приударил за Катей, решив, что свято место пусто не бывает — в иной ситуации вряд ли бы решился, понимая, что ему здесь не светит: Краем глаза я заметил, как в этот вечер автор ее буквально спаивал, не веря себе и облегчая свою задачу, но я и сам был порядком пьян и переживал безнадежную свою влюбленность, а потому и удивился, застав Катю плачущей на лестнице. Поначалу я решил, что из-за Никиты, и косвенным образом это и в самом деле было из-за Никиты, но прямым поводом было то, что автор ее облапил и склонял к соитию, что было расценено Катей как следствие ее покинутости, о которой все в театре и в городе знали. Слезы ее означали приблизительно следующее: вот до чего я дошла, если этот старый потаскун, эта старая обезьяна лапает меня и надеется на взаимность. Я впервые видел Катю плачущей и страшно растрогался. Я присел к ней, обнял и стал утешать. Вот тогда-то, в полутьме лестничного пролета, я и понял, каким сексуальным магнетизмом обладают женские слезы. Успокаивая, я гладил ее по волосам, по шее, по лицу, ее груди моя рука коснулась скорее всего случайно, но какое это имеет значение? Я стал ее целовать, и она не сопротивлялась. О Господи, ну почему она ни разу не расплакалась раньше, когда убегала ко мне от Никиты! Насколько бы это упростило наши отношения после его смерти...
А что меня удержало в этот вечер? Предчувствие, что именно этой ночью умрет Никита? Точно, нет! Когда его возлюбленная, а фактически сиделка в последние месяцы, позвонила мне среди ночи и сообщила, что Никита умер, я спросонья решил, что это розыгрыш, и, говоря честно, до сих пор не очень верю в его смерть, хотя и участвовал в похоронах. Теперь-то я понимаю, как нам обоим с Катей повезло, что мы не поехали в тот вечер ко мне и что известие о смерти Никиты не обрушилось на нас среди ласк, в разгар нашей любви...
Формально мне не в чем себя упрекнуть — я вел себя безупречно: освободил Катю от каких-либо забот по организации похорон, поминок, гражданской панихиды, добился хорошего места на престижном кладбище, заказал памятник известному скульптору, написал некролог, который вызвал, правда, разноречивые отзывы из-за того, что я упомянул об алкоголизме Никиты — у нас до сих пор полагают, что о мертвых ничего, кроме хорошего. Есть совершенно противоположная пословица: De mortuis — veritas. В конце концов, я писатель и даже в некрологической форме остаюсь собой, а не включаюсь в общий хор плакальщиц. Мне важно было сказать о Никите, которому я до определенного времени был самым близким другом, а номинально продолжал им оставаться до конца его дней и даже после, то, что знал я один, ни с кем не совпадая, пусть бы меня потом стали упрекать в ячестве — будто даже в некрологе я ухитрился выпятить самого себя, обратить на себя внимание. Кате было тогда не до некрологов, но когда до меня стали доходить все эти разговоры, я вручил ей газетную вырезку, она прочла прямо при мне и заплакала. Мне показалось, что личный тон некролога тронул ее больше, чем дежурные славословия в других газетах. Правда, прочитав некролог, она как-то странно на меня посмотрела, но не было в ее взгляде ни упрека, ни сомнения, а скорее какое-то что ли любопытство, будто хотела она что-то меня спросить, но не решалась. А если бы и решилась, я бы ей ничего не мог ответить, ибо сам себя о том же спрашивал и не находил ответа. А что, если и этот рассказ я пишу из ложного чувства вины?
Во всяком случае, после этого странного эпизода я с еще большим рвением стал участвовать в идолизации Никиты — пусть против желания, ну так что? Его посмертная слава оказалась еще больше прижизненной, похороны превратились в политическое событие, все чувствовали себя словно бы осиротелыми и даже полагали отсутствие Никиты причиной постигших нас впоследствии многих бед. Конечно, Катю в какой-то мере захватила эта волна — она вполне справлялась с ролью вдовы всеобщего кумира, и, мне кажется, заново, посмертно влюбилась в своего мужа. Слезы ей очень шли именно потому, что она была бесслезной женщиной. Она стала еще красивее, чем прежде, что отчасти я объясняю вынужденным воздержанием — ведь ей всего-то было тогда 26! Никто, естественно, не смел к ней даже приблизиться, тем более все ее знакомые были знакомыми Никиты, а я ближайшим другом, но как я любил ее в это время, как хотел...
Вдова кумира или вдова простого смертного — все равно вдова, и вдовий статус Кати, осложненный к тому же растущей посмертной известностью ее покойного мужа, тревожил и пугал ее, менее всего в ее планах было оставаться вдовой на всю жизнь, хранить верность мертвецу. Но и изменить ему было куда труднее, чем живому, да и с кем — кто решился бы посягнуть на вдову всенародного идола?
Я долго держался в стороне и с утробным страхом ждал, кто первым нарушит негласное табу. И когда на горизонте появился первый претендент, я поразился его смелости и одновременно своему малодушию на фоне его смелости. Смельчак, однако, напрасно был смел — последовал отказ, о котором сразу же стало известно: смельчака все дружно осудили, а Катю одобрили, обрекая ее тем самым на вечное, хоть и почетное вдовство. Никому почему-то даже в голову не пришло, что отказ Кати мог быть связан не обязательно с верностью мертвецу. В конце концов, любой молодой и красивой женщине должна опостылеть роль вдовы. Катя не была исключением, я бы даже сказал, она засиделась во вдовах.
Как ближайший друг покойного я был назначен председателем комиссии по его наследству. Первым нашим решением было выпустить полнометражный биографический фильм о Никите, благо сохранились видеозаписи многих его спектаклей плюс, конечно, фильмы, в которых он снялся и благодаря которым прославился. Я взялся написать сценарий, для чего мне нужно было ознакомиться с личным архивом покойного. Впервые после похорон Никиты я побывал в его квартире и впервые мы остались с Катей вдвоем — лето, мальчик на даче с Никитиными родителями, Ирода пробуждать во мне было некому.
Были смущены оба, слишком много соблазнов преодолели мы на нашем пути — не сомневались, что возникнет новый, а вот преодолеем его или нет, никто из нас не знал. Катя вытащила кучу Никитиных фотографий, мы рассматривали их, сидя на кухне за столом, наши плечи касались. Катя вдруг расплакалась, я стал ее утешать, и тут Катя мне впервые сообщила, что Никита умер во время соития со своей любовницей.
— До того ли ему было? Он уползал к ней как раненый зверь в нору. Ты напрасно ревнуешь, — утешал я Катю.
— Ты его не знаешь. Ему всегда было до того.
— Верно, с этой стороны я его действительно не знаю.
Глянул на разбросанные по столу фотографии. Чем он нравился женщинам, что они в нем находили? Та же Катя, которая продолжает его любить несмотря на измены, непотребство и смерть? Говорили, что он похож на Мопассана — может быть, что с того? По пьяной лавочке он часто хвастал мне своими победами, пускался в подробности — как я его ненавидел тогда! Благодаря его болтливости я знал всех его женщин, как будто это были мои женщины получалось, что, делясь со мной интимными подробностями, он делился со мной своими женщинами, я становился заочным соучастником его похождений. Я ненавидел эти его рассказы, но и оторваться от них не мог, не обрывал его и не перебивал. Мне везло вдвойне — женщины, знакомые нам обоим, избирали меня конфидентом и рассказывали о своих амурных делах с Никитой. Театральные нравы способствуют такой откровенности.
Романы его длились недолго, так же быстро кончались, как и начинались, и я не помню, чтобы хоть одна женщина была на него в обиде за то, что он ее бросил. Со своими бывшими любовницами он оставался в дружбе, а мне говорил, как приятно ему бывает сидеть в большой компании и тайно сознавать, что спал с каждой из присутствующих там женщин. Он даже не коллекционировал их, а скорее самоутверждался с их помощью и за их счет. У нас был общий знакомый — он жив, и я не хочу называть его имени, — который пользовался куда большим успехом у женщин, хотя и не очень к нему стремился, просто ввиду общей своей неотразимой гениальности — Господи, как Никита его ненавидел, как ревновал к нему и к его славе: «Почему? — возмущался он. — Я выше ростом, а тот, к тому же, лыс, картав и вообще жлоб? Почему они предпочитают его?». Тому давалось даром, чего Никита добивался стратегией ума и сердца, плюс длительная подготовка. Катя мне, к примеру, рассказывала, что к зеркалу было не подойти, пока он был дома.
Он умел угождать женщинам, знал науку любви как редко кто, был скорее дамским угодником, чем сердцеедом. Женщины так и млели пред ним. Любил ли он Катю? Кто знает. Во всяком случае, щадя мои чувства, он исключал ее из любовной одиссеи, которую рассказывал мне в подробностях и с продолжением. «Когда я умру, ты будешь моим биографом», — сказал он как-то. Я ему ответил, что он банальный герой и многократно уже описан разноплеменными авторами от Тирсо де Молины и Мольера до Мериме и Пушкина. «Ты забыл Моцарта», — возмутился Никита.
Что женщины! Он и мужчин обаял, как женщин, в том числе и меня, никто не мог устоять перед его чарами. Пусть даже его чары были стратегией, он рассчитывал все до мелочей, а когда алкоголь добрался до его мозга, он, не доверяя больше своей памяти, стал записывать в большой блокнот, как с кем себя вести — сам мне рассказывал, а впоследствии, на правах председателя комиссии по его наследству, я имел возможность ознакомиться с этими его записями-стратегемами и даже вставил несколько слов о них в свой сценарий, но они были вычеркнуты редактором как бестактные, порочащие память покойного. Я не стал спорить, хотя никак не пойму, почему говорить о покойнике правду - значит порочить его память. И разве я делал записи в гроссбухе, с кем поздороваться холодно, с кем вовсе не поздороваться как бы не узнав, а кому сказать «покрываю вас поцелуями» либо «обнимаю вас неистово» — знаменитые Никитины клише в телефонных беседах? Ладно, предпочитаете легенду реальному человеку — Бог с вами, мне без разницы. Но мое знание пребудет со мной, а потребности делиться им у меня нет — только с Катей.
Я и попытался это сделать в тот день, когда мы с ней впервые остались наедине и просматривали фотографии этого уже нигде не существующего человека, который своим талантом, своей энергией, своим юмором, своей душевной щедростью, своими печальными семитскими глазами, наконец (Никита был полукровкой, что полжизни скрывал, а потом выпячивал), сумел увлечь целую нацию. Я узнал его еще до славы, любил его и завидовал ему, познакомил с Катей, своей бывшей одноклассницей, в которую был безнадежно влюблен еще подростком и чью любовь к Никите никогда не считал настоящей, а банальным увлечением девочки-девушки-девственницы старшим ее на тринадцать лет многоопытным ловеласом. До этого Катя была влюблена в молодого учителя истории — я сам тому свидетель, мы сидели с ней за одной партой. Знала ли Катя о моей в нее безнадежной влюбленности? Ну, конечно, знала — благодаря этому и полагалась на меня во всем. И знала, что я не женюсь из-за нее. Все знала, кроме того, что знал я один, — что рано или поздно она будет моей.
Не мы соблазняем ангелов, но ангелы нас — вот именно: своим ангелизмом. Поэтому и позарился ходок Никита на невинную Катю. Но и совращенная, она осталась тем же ангелом, что была. Точно так же и развратник остался развратником, прожив несколько лет с ангелом. Из Дон Жуана даже смерть не выбьет его донжуанства: лучший пример тому — Никита, который до сих пор бродит между нами, и я ревную к нему Катю как к живому. Ни к кому не ревную, а к мертвому ревную. Пусть спит с кем угодно, но не с мертвецом!
Я не могу сказать, что обрадовался его смерти — прежде всего я был потрясен ее неожиданностью. Один Бог знает, как я справился с обязанностью горевестника. Получалось, что я сообщал ей о смерти моего соперника — будто я его лично убил в честном поединке. Катя тоже была скорее потрясена, чем убита горем, и долго еще не проходило у нее это отупение. Какая-то ее подружка из театра, не разобравшись что к чему, подошла к ней на похоронах и посоветовала выплакаться — так легче будет. Но у Кати не было слез, чтобы плакать, и только со мной, оставшись наедине, она дала себе волю. О, эти вдовьи слезы — ничто так не возбуждает, как они!
Извращенность? Безнравственность? Цинизм? Погодите, моя исповедь еще не окончена, да и только ли моя это исповедь? А Катя? А Никита? Я пытаюсь дать в этом рассказе голос всем участникам этого трагического для одного из нас треугольника, а то, что я выгляжу хуже других, то это из-за чувства ложной вины и еще из эстетических принципов — наговорив на себя и проиграв в мнении читателя, я зато выигрываю как художник. Или читатель олух, и героя полностью идентифицирует с автором?
Но зачем усложнять и без того не очень внятное, чтобы не сказать — таинственное? Разве не загадочно наше с Катей расхождение по поводу неоконченного свидания в ночь смерти Никиты? Я-то был уверен, что нам обоим повезло, что мы хоть этот грех не взяли на душу и, преодолев соблазн, разошлись по домам. Каково же было мне узнать от Кати, что она сожалеет об этом! Несостоявшаяся месть неверному мужу за то, что он умер в постели любовницы? Либо неосознанное желание взять реванш у смерти, зачав в эту же ночь новую жизнь — изначальное и основное назначение любви? А что если и Никита, тратя последние жизненные силы на любовь и закидывая семя в неведомое будущее, выскальзывал в последнее мгновение своей жизни из объятий смерти? У меня есть еще одна догадка, но я остерегусь ее здесь высказать — есть пределы искренности. Одно только скажу, что желание реванша сопровождает нас до последнего вздоха. А читатель уж пусть сам распределяет реваншистские настроения между героями моего треугольника. В конце концов, одному автору не под силу тянуть этот воз воспоминаний, едущий через настоящее в будущее.
Спустя несколько дней после нашей первой с его смерти встречи наедине мы отправились с Катей на кладбище, где нас ждали разор и безобразие — рядом с Никитиной была свежая могила, и могильщики, готовя могилу для нового покойника, разорили прежнего, позаимствовав у него земли — краешек Никитиного гроба был виден. Вот уж, действительно, — не то что повесить, даже похоронить как следует у нас не умеют! С другой стороны, однако, это ли не доказательство его смерти?
Почему же тогда до сих пор ощущение розыгрыша и что откуда-то тайком Никита подглядывает за нами и разъединяет наши уже сцепившиеся было тела? Ни живой, ни мертвый не дает он покоя, примешивает скорбь и скверну в наше веселье.
Я обречен на зависть и ревность к мертвецу, который, в отличие от живого, непобедим. Я вынужден делить Катю с покойником, и еще неизвестно, кому из нас достается больше.
Катя прочла мой некролог, мы рассматривали фотографии, Катя плакала, и я утешал ее как мог и возбуждался, утешая ее, и стыдился, возбуждаясь. Перестань плакать, не возбуждай меня напрасно!
Господи, Катя, что делать, если я тебя хочу, разве это оскорбление твоих слез, его памяти, разве я хоть раз домогался тебя при его жизни, когда ты жила у меня, и я истязал себя ночи напролет?
— И я, — просто сказала Катя.
Вдовьи слезы — вдовья сила. Утирая их и утешая, и лаская, и раздевая... — вот главное утешение: превратить скорбь в страсть, одиночество - в соитие, тоску - в блаженство. Самое большое, что может сделать мужчина для вдовы — если он мужчина, — это заласкать ее до потери сознания и памяти, отвергнув притязания покойника как необоснованные и нелепые. И что бы тебе ни нашептывал этот эгоистический покойник, что бы ни предлагал взамен — дочь, если она у него есть, спокойную совесть, если твоя в тревоге, да хоть сокровенное потустороннее знание, и все за то, чтобы ты не трогал его жену, — не слушайся этого беспомощного и завистливого лепета: люби, если сохранилась в тебе жалость, нежность и сила.
Так все и произошло, но когда мы проснулись среди ночи, Катя как-то странно на меня взглянула и заговорила о Никите — какой он был хороший, несмотря на все обиды, которые ей нанес. И заплакала. Я стал ее утешать... Заколдованный круг какой-то! Вот тогда я и понял, что жить нам теперь всегда втроем, не считая их сына, которого я усыновил, ему уже тринадцать, и он даже не подозревает, что у него есть еще один отец — настоящий и что он живет вместе с нами.