Великие испанцы зовут нас в свой нью-йоркский музей
Это исступление. Счастлив,
Кто его сполна изведал.
И поэтому так жадно он рисует
Лион Фейхтвангер
Давным-давно рассказали мне, что есть в Манхэттене музей замечательный, заставляющий увериться, что входишь ты в один из старых дворцов Толедо. Что это подлинная сокровищница. Что собраны там шедевры испанского искусства, творения гениев, которые приобрели ещё большую выразительность здесь, в напоминающих залы Эскориала интерьерах. Что впечатление от всего виденного в этих обшитых тёмным резным дубом стенах силы невероятной. Но... Как это слишком часто бывает, намеченный поход всё откладывался да откладывался, пока не овладело мною то самое настроение, которое можно было бы описать строкой Бродского: «Я не то что схожу с ума, но устал за лето». Лечиться от усталости в совершенно несусветную жару я отправилась в Испанский музей.
Уже в просторном, будто выбеленном солнцем дворике, высоко занеся над головой копьё и чуть привстав на бронзовом коне, приветствовал меня сам непобедимый Сид Компеадор, окружённый плеядой кастильских героев. Восхитившись отличной скульптурной композицией и повоевав с тяжеленной дверью, прошла я через узкий, облицованный старыми, трёхвековой давности мозаичными картинами холл, из него в огромный соборный зал, и – шок! Я встретилась взглядом с женщиной необычной, не просто красивой, но дерзко, зовуще прекрасной, магнетически эротичной... Она давно ждёт, она устала ждать, гордость её бунтует и гнев закипает в груди. Одета так, как одевались махи, незнатные, но знающие себе цену испанки: чёрное кружевное платье, схваченное алым кушаком, игриво обутая ножка, чёрные кружева наброшены на смоляные кудри. Продолговатое смуглое, без румян лицо мерцает тёплой матовой бледностью... Гойя! Он назвал картину «Маха», но изобразил герцогиню Альба, непререкаемо (привычно!) властную, надменную, неуступчивую... Он писал свою Каэтану, которую желал страстно, любил исступлённо и чью любовь снискал.
Её он пишет с яростным остервенением.
Сладостно ему и больно рисовать её...
Легенда или быль? Историки искусства убеждены: не было, да и быть не могло долгой, открытой любовной связи между знатнейшей грандессой древнего испанского рода и немолодым живописцем из простолюдинов. Личность? Талант? Известность? Не могут они быть противопоставлены сословным установлениям. Но ведь в каждом портрете Каэтаны Альбы прочитывается любовь, любовь могучая, как ураган, сметающий всё на своём пути. Да и мог ли художник так насытить свои полотна страстью и вожделением, если их не испытывал? Да, мог. Если он Гойя. Если он гений.
А поднявшись по лестнице, вьющейся вдоль изукрашенных саламанкской мозаикой стен, попадаешь на бесконечный опоясывающий зал балкон, на стенах которого поселились творения титанов золотого испанского века. Какие имена! Какая живопись! Господи, Эль Греко! Его «Пьета» – столько о ней прочитано, так хотелось увидеть, а она здесь, в Нью-Йорке, и я стою рядом, неотрывно глядя на гениальное полотно. Оплакивание Христа Богородицей – евангельская тема, множеством живописцев и ваятелей в искусстве воссозданная. И всегда убитая горем мать склоняется над телом сына, оплакивая его смерть. Совсем по-другому увидел и абсолютно нетрадиционно выстроил свою композицию Эль Греко. Такой суровой выразительности не видели мы даже у Микеланджело. Христос не измождённый, но молодой, даже в смерти красивый, сильный, с мощным торсом. И столь же могуч неумирающий дух Богочеловека, мужественно принявшего муки и смерть. Его оплакивают люди, оплакивает его природа: тучи скрыли Голгофу, буря. И только Мария, не замечая ветра, стоит выпрямившись. Ничего изменить уже нельзя, и она рыдает бесслёзно, являя собой символ безмерности неуходящего материнского горя.
Поразительный холст, даже репродукцию которого видеть не приходилось, – «Св. Франциск». Только голова подвижника – но сколько духовной мощи, сколько ума и доброты, какая сила жертвенности в этом молодом ещё человеке, отдавшем жизнь Богу и людям. Еврейский мальчик из итальянского Ассизи, проникся он идеями христианства, изучил постулаты веры и труды знаменитых врачевателей и ушёл жить в пещеру, куда приходили к нему страждущие. Многих он лечил и исцелял, а ещё славился как мудрый счастливый советчик. Как сумел художник сделать зримым своё представление о том, каким был этот очень рано умерший (реально, кстати, существовавший) мужественный человек, – непостижимо.
И – «Святое семейство». Опять эль-грековское оригинальное толкование сюжета, эль-грековские динамика и пластика, эль-грековские краски: узнаваемое сочетание синевы и особенных, никем не повторенных ало-розового и глубокого жёлтого. Но интересно полотно ещё тем, что прекрасному, абсолютно земному лицу юной Марии подарил мастер черты возлюбленной своей доньи Херонимы, а Младенец – это их сынишка Хорхе, трёхлетним потерявший мать, воспитанный отцом и ставший впоследствии известным архитектором и живописцем. Бастардом не считался потому, что был Эль Греко обвенчан с Херонимой тайно: знатная толедская семья не смирилась бы с её браком с художником. Не было больше в его жизни ни одной женщины после смерти любимой, но лицо её продолжало появляться на его полотнах – до конца.
Эль Греко не создал своей школы? Наверно, всё-таки это не так. Десятки живописцев повторяли архитектонику его композиций, старались (как правило, неудачно) подражать его палитре, полётности его фигур. Не избежал этого двумя почти поколениями позднее и Веласкес в начале великого своего пути в искусстве. Но вот что в картинах Диего Веласкеса присутствует всегда – это эль-грековская аналитичность и внутренняя духовная наполненность каждого сюжета, каждого образа. Вы помните, конечно, эрмитажный портет герцога Оливареса, жестокого, властолюбивого, непреклонного. Здесь Оливарес снова перед нами как олицетворение развращённого властью и властью упивающегося человека. Сильные эластичные мазки моделируют грубое мясистое лицо с маленькими колючими злыми глазками и чёрную тень, отбрасываемую им. Может, на Испанию? Сильнейшая метафора. Совсем иной образ человека умного, ироничного, интеллигентного, умеющего сопереживать – знаменитый гуманист кардинал Пампбилли, по поводу которого один из инквизиторов сожалел, что объявить кардинала еретиком и сжечь на костре ну уж никак невозможно. И дивная, полная очарования, но не по-детски грустная веласкесовская «Девочка», как всегда, написанная правдиво и просто.
Это истинно промысел Божий, что в одной стране, в один век явился такой сгусток талантов. Сравнить можно разве что испанский XVI со столь же щедрым XIX столетием России. Сладостный и трагичный Бартоломе Мурильо. Представленный тут в музее его в раздумьях и растерянности бредущий «Блудный сын» потрясает, заставляет вспомнить собственные, порой трагические ошибки. Нежная, мечтательная, святостью, но одновременно и сокровенной женственностью осиянная «Св. Люсия» Франсиско Зурбарана. «Апостол Павел», не изживший до конца из души упрямого и цепкого Савла. Кто узнал себя в творении Хусепе Рибейры? Подлинное собрание шедевров.
В музее и библиотеке, основанных больше сотни лет тому назад Арчером Хантингтоном (не испанцем вовсе, а увлечённым блёстками испанской культуры американцем), собраны замечательные образцы живописи, графики, керамики, скульптуры, декоративного искусства не только Испании, но и Португалии, и Латинской Америки. Впечатление такое, словно не в музее ты побывал, а долго путешествовал. Вот я в Альгамбре, вот в Гранаде, а вот в каталонских городках, для чего достаточно зайти в зал, где расположилась циклорама из 14 ярчайших, динамичнейших романтизированных большущих полотен Хоакина Сороллы. Пойдите, друзья мои, в Испанский музей. Интересен он чрезвычайно. А добраться туда проще всего поездом метро 1 до 157 Street. Пройти коротенький квартал, и вы у музея между 155-й и 156-й улицами. Вперёд!
