Левитан, из сердца не уходящий • К 150-летию со дня рождения гениального художника

В России в художественных музеях всех почти регионов проходят или готовятся экспозиции, посвящённые Левитану. Масштабная выставка его работ организована в преддверии юбилея в Русском музее, а в Третьяковской галерее вся самая большая в мире коллекция живописи и графики Левитана будет  показана публике с 15 октября. Представлены шедевры великого художника и в столице Украины. Узнать о нью-йоркских левитановских экспозициях пока, увы, не удалось. Их нет.

Он, каждого из нас покоривший великий Левитан, суть природы, русской природы, ощущал так, будто с нею сросся, будто был её частицей. Константин Юон, художник выдающийся, говорил о нём: «...Великий поэт природы, до конца прочувствовавший неизъяснимую прелесть слова «родина», он в картинах своих сумел передать любовь к ней, не приукрашенную ничем, прекрасную в своей непосредственности».
Может, стоило бы решить, что о Левитане тут сказано всё? Но нет. О нём, пейзажами своими раскрывшем тайну гармонии красок и заставившем познать «меру горя и счастья» (это его собственные слова), говорили и писали, всегда восхищённо и с почитанием, и продолжают говорить и писать. Потому что это он создал подлинный пейзаж настроения, и каждое его «безлюдное и тихое», но всегда духовно заряженное живописное полотно настроение своё мощно передаёт зрителю. Потому что внутренним взором им увиденные и волнующе запечатлённые тончайшие нюансы меняющихся состояний природы подобны и созвучны вечной смене и того, что происходит в жизни человека. Потому, что запредельную энергетику левитановского пейзажа никаким прибором, кроме собственного неистово бьющегося сердца, измерить невозможно.
Не сосчитать, стены скольких музеев украшают пронзительные пейзажи Левитана, но   более всего в Москве, в Третьяковской галерее, – 215 живописных работ, этюдов, эскизов и рисунков. Это неудивительно: Павел Михайлович Третьяков  одним из первых собирателей оценил меру могучего таланта Левитана и стал покупателем его работ. Ну конечно же все, кому посчастливилось побывать в Третьяковке и кто подолгу вглядывался в полные дивных откровений, не отпускающие от себя картины Левитана, помнят многие из них. Память хранит их образный строй, который «насквозь очеловечен», их всякий раз иное философское и колористическое решение, их «сгармонированную» композицию. Как в исповедальной гениальной его картине «Над вечным покоем».«В ней – я весь. Со всей своей психикой, со всем своим содержанием», – писал он Третьякову.
На круче деревянная церквушка. Глядит на несущую неприветливые воды реку, на одинокий, совсем одинокий, равнодушными лишь водами окружённый островок, на далёкую далечень... Будто жизнь растворилась в прошлом. И как неизбежный итог жизни – старый погост с покосившимися крестами. Какая непостижимым образом светлая, торжествующая печаль!
Кто-то из друзей, Коровин кажется, сказал Левитану, что это «реквием самому себе». Нет! В картине звучит музыка вечности. Недаром сравнивали её по огромности мысли с Героической симфонией Бетховена. Совсем незадолго до недопустимо ранней (в 40!) смерти он, пусть и склонный к депрессиям, писал: «Мне страшно хочется жить, хочется, чтобы жизнь наша была свята, высока и торжественна, как свод небесный».
Всего 20 лет отпущено было гению для творчества, но оставил он несколько сот живописных полотен и множество этюдов. «Ненюфары», водяные лилии, на ином витке повторенные в конце жизни Моне; дарующие надежду «Март» и любимая моя «Весна. Большая вода»; неповторимая, без багрянца, «Осень. Туман», трогательный букет «Лесных фиалок»; истоптанная, исхоженная, каторжно безнадёжная «Владимирка» и – «Тихая обитель».
Александр Бенуа писал тогда: «Появление «Тихой обители» произвело удивительно яркое впечатление. Казалось, точно сняли ставни с окон, точно раскрыли их настежь, и хлынула струя свежего, душистого воздуха...»
А ещё один (из множества) шедевр, который не запомнить невозможно, – «Вечерний звон»: тихая недвижная река, затонувшие в ней деревья, а на другом берегу за лесом, видны только маковки церквей и слышится (да, слышится!) тот самый звон, что наводит так много дум. «То был не звук, но глас страстей, то говор был с душой моей». С тысячами душ. Поэтическая и лаконичная, истинно русская, как и всё, что писал Левитан, картина.
Россию любил исступлённо, понимал глубинно, на уровне подсознания. Писал: «Нет лучшей страны, чем Россия... Только в России может быть настоящий пейзажист».
А родился 18 августа, ровнёшенько 150 лет тому назад, на глухой Российской империи окраине, в местечке Кибарты (теперь оно уже за пределами России, на юго-востоке Литвы), в семье литваков, т.е. литовских евреев. Дед – раввин, отец – станционный служитель. Извечный неудачник, но человек способный: самоучкой изучил два языка, которые и преподавал, когда увёз семью в Москву. Серый дом на Солянке, бедность ужасающая, но оба сына, а уж младший особенно, были столь ярко талантливы,что приняты в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Рано осиротели. Тут началась полоса не бедности – нищеты, бездомности. «На редкость красивый, изящный мальчик-еврей», а ещё: «тщедушный мальчишка с фантазией истинного поэта», – вспоминал однокашник Левитана Михаил Нестеров, оставшийся ближайшим его другом до конца. А тогда, в училище, именно он и Валентин Серов собирали вместе с другими студентами и учителями (у Левитана это были Алексей Саврасов и Василий Перов) деньги, когда его якобы из-за неуплаты за учёбу из училища выгнали.
Нестеров, Серов, Коровин, Саврасов, как и многие художники, как Чехов, как Савва Морозов, как Третьяков, хлопотали о праве замечательного пейзажиста жить в Москве, откуда его дважды – в 1879-м, а потом в 1892-м – выселяли, как еврея, проживать которому в обеих столицах было не положено. И только благодаря ходатайствам столь уважаемых и влиятельных людей, а вовсе не потому, что Левитан якобы крестился (такую сплетню пустили по миру), разрешали вернуться, вернее, закрывали глаза на то, что он возвращался. И только в 1899-м, за год до смерти, получил художник вожделенный вид на жительство. Ни в одной из церковных книг Москвы и Подмосковья запись об обряде его крещения не найдена.
Похоронен он был на еврейском кладбище. Том самом, где покорённый скорбным величием монумента писал знаменитый свой «Еврейский надгробный памятник». 40 лет спустя, в канун войны, прах его перенесли на Новодевичье кладбище.
Совсем не замыкался Левитан в скорлупе собственного искусства: знаком был с работами барбизонцев и импрессионистов, привлекал его неоимпрессионизм, идея «Мира искусства» преображения искусством жизни. С мирискусниками он трижды выставлял свои, как всегда, реалистические, одухотворённые, высоким нравственным чувством проникнутые пейзажи. Уже в 1900-м, за пару месяцев до смерти, завершил создание последнего своего шедевра, ставшего апофеозом его любви к России. Он так и назвал его «Озеро. Русь». Монументальный лиризм и напряжённейшая эмоциональность этого полотна сродни пушкинским.
Нестеров, Серов, Поленов, Степанов оставили нам портреты Левитана, каждый по-своему раскрывая сложный, противоречивый его образ. Но вершинным, глубочайше психологичным оказался автопортрет. Шедевр самопознания.