“ФАС!” ПРОТИВ ФАСТА
и как ЦК КПСС постарался эти глаза прикрыть
Время описываемых событий - конец 40-х - середина 50-х годов минувшего века. Поэтому вначале немного предыстории. Старшее поколение любителей литературы в бывшем СССР наверняка помнит время, когда американский писатель Говард Фаст был одним из немногих зарубежных писателей, читаемых и поощряемых в сталинском СССР. Его книги” Спартак”, “Дорога свободы”, “Подвиг Сакко и Ванцетти”, “История Лолы Грегг” и другие пользовались неизменным успехом.
В 1949 г. по приглашению Фредерика Жолио-Кюри Фаст участвовал в работе Конгресcа Мира в Париже. Там он встретился с руководителем советской делегации Александром Фадеевым и поинтересовался, оправданы ли слухи, поступающие из СССР, о разгоне Еврейского антифашистского комитета, убийстве Михоэлса. Встреча с Фадеевым была организована в лучших традициях детективного жанра и конспирации. На все вопросы Фаста следовал один ответ: “В СССР нет антисемитизма”.
* * *
Выросший в еврейском квартале Нью-Йорка в бедной семье писатель всегда проявлял внимание к еврейской теме. В 1953 году он пишет поэму, посвященную жертвам Варшавского гетто. Интересна судьба его книги “Мои прославленные братья”. Этот исторический роман американского писателя-коммуниста должен был стать не только литературным, но и идеологическим событием и был включен в план издательства “Художественная литература” на 1949 г.
Но резкое изменение отношения Сталина к Израилю привело к тому, что набор книги был рассыпан. Тем не менее, “писатель-коммунист, пламенный борец за мир” Говард Фаст был в 1952 г. награжден Сталинской премией “За укрепление мира между народами”. На протяжении многих лет между Говардом Фастом и Борисом Полевым, председателем иностранной комиссии Союза советских писателей, велась переписка. После смерти Сталина в составе первой советской делегации (1955) в США поехал и Б.Полевой. Несколько позже в своих “Американских дневниках” автор рассказывал о состоявшейся в ноябре 1955 г. теплой встрече со своим американским коллегой. Полевой писал:
“Говард Фаст! Уж не один год переписывались мы с ним. Переписка эта не прерывалась ни в дни его болезни, ни в самый разгар “холодной войны”. Ни разу не видевшись друг с другом, мы давно уже перешли на “ты”, и образ большого, страстного, непреклонного художника, всю жизнь гребущего против течения, лишь бы не вступать в малейший конфликт со свой совестью, образ борца, каким он встает из своих книг, постепенно дополняется из этих писем образом жизнерадостного, страстного человека, хорошего отца веселых ребятишек, любящего мужа умной, милой жены, боевой подруги, как мы давно уже называли в наших письмах его Бетти”.
Тогда же на прощальной вечеринке для советских друзей кто-то спросил Полевого о судьбе еврейского писателя Квитко, о котором говорили, будто он арестован и расстрелян. Полевой ответил, что это типичная антисоветская клевета. При этом добавил, что, к счастью, как раз он имеет возможность категорически это опровергнуть, так как Квитко живет сейчас в одном с ним доме.
- Может ли быть лучшее опровержение? - спросил он.
И присутствующие поверили этому. Позже в романе “Голый бог” Фаcт напишет:
“Мы были счастливы. Мы расспрашивали, что сейчас делает Квитко. И Полевой сообщил нам, что заканчивает перевод книги и задумал новую. Он также сказал, что виделся с Квитко перед отъездом и что тот просил передать его лучшие приветы друзьям в Америке”.
Прошло всего пять месяцев, и еврейская газета в Варшаве сообщила, что Квитко был расстрелян вместе с И.Фефером, Д.Бергельсоном и другими. А еще через два месяца был опубликовал секретный доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС о культе личности.
Для зарубежных коммунистов, веривших в советский коммунизм и отвергавших всякую “клевету”, распространявшуюся “врагами социализма”, доклад Хрущева стал душевной катастрофой. Через неделю, 12 июня, Фаст напечатал свою последнюю статью в “Дейли уоркер”, членом редколлегии которой он состоял. А спустя полгода, 1 февраля 1957 г. в интервью газете “Нью-Йорк таймс” Фаст заявил о своем разрыве с коммунистической партией. Еще через несколько месяцев - и он подвел итоги своему прошлому в книге-исповеди “Голый бог. Писатель и коммунистическая партия”, изданной в 1957 г. в США. Конечно же, в СССР этот антисталинский памфлет оставался неизвестным советскому читателю. О разрыве с компартией и причинах этого шага Фаст сообщил своим друзьям - советским писателям, которые, как ему казалось, разделяли его веру и принципы, “чувство индивидуального и любовь к равенству безотносительно к партийной принадлежности”. Одним из таких для Фаста был Борис Полевой.
Однако вокруг этого письма и ответа Б.Полевого, который готовился по “рекомендации” ЦК КПСС, развернулась документальная круговерть, о которой и пойдет речь. Заметим, что и после опубликования интервью Фаста в американской газете, в Москве все еще на что-то рассчитывали. Советская печать долго хранила молчание. 19 марта 1957 г. Полевой обратился к Фасту с письмом, в котором пытался убедить его, что “не все мосты для него сожжены”, что все старания “Голоса Америки” афишировать уход Фаста из компартии не помешали тому, что его произведения продолжают печататься в Советском Союзе и “покоряют читательские сердца”. Но на все уговоры Фаст не поддался. Тогда-то и начались подспудные действия, происходившие за закрытыми дверями высоких кабинетов на Старой площади.
Напомним, что советские партократы, несколько растерявшиеся после критики культа личности Сталина на ХХ съезде, довольно быстро оправились от шока и перешли в контратаку, поводом для которой послужили венгерские события, принимались меры по шельмованию писателей-”смутьянов”, выступивших с “ревизионистскими” заявлениями. Касалось это не только своих внутренних, но и зарубежных, которые до последнего времени считались тоже “своими”.
С начала 1957 г. предметом раздумий идеологов от власти стал поиск возможностей для ответа Фасту, который послужил бы уроком и для других “перебежчиков” и “дезертиров”. Проследим за ходом развивавшихся событий.
11 февраля 1957 г., получив письма от Г.Фаста, Б.Полевой и главный редактор “Литературной газеты” А.Чаковский, как дисциплинированные члены партии, в условиях по-прежнему царящего в стране страха и идеологии, уведомили об этом ЦК и запросили совета о характере своих действий. Приведем основное содержание их обращения, что облегчит восприятие последующих событий:
“Недавно в наш адрес пришли два письма от писателя Говарда Фаста (США). (Копии прилагаются). Из него мы узнали, что Говард Фаст вышел из коммунистической партии. В связи с этим мы испытываем затруднения в решении вопроса - отвечать ли Фасту, и если отвечать, то в каком духе”.
Полевой и Чаковский склонны были поддерживать переписку, чтобы показать Фасту, что, несмотря на происшедшее, его произведения продолжают публиковаться, что, “считая его субъективно честным и преданным коммунистической партии человеком и отдавая себе отчет о трудностях периода, переживаемого миром”, они относились с чувством большой терпимости и понимания к различным высказываниям Фаста последнего времени, хотя не разделяли их. Боясь продолжения в подобном духе, авторы письма подчеркивали:
“Однако то, что произошло теперь, уже выходит за пределы “раздумий”, “колебаний” и т.д. Что бы ни думал Фаст, он объективно предает дело коммунизма и помогает врагу. Нам кажется, что вышеизложенное (разумеется, в иных выражениях) должно найти место в ответе Фасту, если будет целесообразным ответить на его письмо.
Сам факт подобного обращения указывал на всевластность партноменклатуры и зависимое положение даже таких известных писателей. В своих замечаниях на предложения Полевого и Чаковского Отдел культуры ЦК партии указал, что в переписке с Фастом не следовало бы говорить, что они “считали его субъективно честным и преданным компартии”. Вероятно, честными цековские чиновники считали только себя. После соответствующих консультаций Полевой отправил письмо Фасту. Кривя душой, он в начале письма старается убедить Фаста, что “пишет без всякой тени страха”. Повторяет свое разочарование предпринятым Фастом шагом - выходом из компартии. Обвиняет радиоголоса на русском языке, которые своими комментариями хотят “разрушить популярность”, которой пользуется писатель и его книги. Памятуя о своем заверении использовать “иные выражения”, Полевой ввернул, что среди его друзей “нет ни одного, кто подкладывает сучья в костер холодной войны” и надеется в этом и на Фаста.
Значительная часть письма вызывает разочарование общими разглагольствованиями о необходимости совместной борьбы американского и советского народов за мир. Высказывая пожелания встретиться, Полевой выразил опасение, что, дескать, его “не впустят в США”, а Фаста “не выпустят оттуда”.
Письмо завершается шуткой не без определенного умысла “мое большое письмецо самолет может не донести”.
Быть может, и не стоило выделять эти мелочи, но, как мы увидим, Фаст не прошел мимо них, дав соответствующую оценку. Получив письмо Полевого, Фаст дал обстоятельный ответ и посетовал на то, что в полученном письме обойдены больные вопросы, волновавшие его и многих честных людей, порвавших с коммунистической партией и ее доктриной. Какие вопросы волновали Фаста?
* * *
Перед отправкой очередного послания Фасту Полевой направил письмо на имя секретаря ЦК КПСС Д.Шепилова, в котором признавался, что на письмо Фаста от 25 марта 1957 г. ему не хочется отвечать и, если придется это делать, то он может ответить так, что дружеская связь, продолжавшаяся в течение нескольких лет, оборвется. И словно спохватившись, он запрашивал:
“Возможно, с точки зрения большой политики отвечать так нецелесообразно” и просил принять его “для разговора по тематике письма”.
О чем же писал и о чем просил Фаст Полевого? На повторяющийся упрек Полевого о том, что выход Фаста из компартии дал пищу разным “Голосам”, последовало резонное замечание:
“Уверяю тебя, Борис, что они нажили гораздо больший капитал на “секретном докладе Хрущева”.
Далее Фаст писал:
“Я поднял вопросы - вопросы душераздирающие, имеющее жизненное значение: неужели на них нет ответов? Кто мы - дети или глупцы, что наши настойчивые мольбы что-либо объяснить в ответ всегда вызывают лишь риторику? Разве можно принести больше вреда, чем тот, который уже был нанесен рассказом нам, почему ваше правительство убивало еврейских писателей, почему Булганин использовал антисемитизм в своей внешней политике, почему в вашей стране зародилась и была пущена в ход вся позорная теория антисемитизма под глупым названием “космополитизм”? Разве ваше правительство или сам ты не в состоянии сказать нам ничего более разумного в объяснении беспрецедентной оргии при Сталине, чем такие нелепости, как “культ личности”?.. Почему мы не слышим ни твоего голоса, ни голоса Изакова и других в защиту романа “Не хлебом единым”?.. Почему никто не расскажет нам об обстоятельствах смерти Ицика Фефера? Поляки сообщили нам, что Хрущев пытался использовать антисемитизм, чтобы покончить с внутренней борьбой в Польше. Почему никто этого не отрицает. Где малейшее слово той критики и самокритики, о которой мы всегда слышали от вас?”
Фаст подтвердил, что его выход из компартии явился шагом продуманным, выстраданным, честным и открытым и “никогда следование велению собственной совести не было бесчестным”. Приводились имена видных представителей американской интеллигенции, вышедших, как и он, из компартии. Обращаясь к Полевому, Фаст с болью спрашивал:
“Почему, Борис, почему ты сказал нам здесь в Нью-Йорке, что еврейский писатель Квитко жив и здоров, живет с тобой в одном доме, по соседству, когда он был казнен, и его давно нет в живых. Почему? Почему ты не мог уклониться от ответа и сказать нам, что не знаешь или не хочешь говорить об этом? Зачем тебе нужно было лгать? Зачем ты лгал, лгал так страшно и намеренно?”
Упомянув свою опубликованную незадолго до отправки этого письма статью в американском журнале “Мейнстрим”, в котором разоблачались проводимые в СССР террор и антисемитизм, Фаст предложил опубликовать ее в Союзе: “скажите только правду”, “откройте двери, дайте волю словам...”
Получив это письмо, Полевой оказался в большой растерянности. Ведь в нем были поставлены вопросы, от которых нельзя было уклониться. Но как ответить? Он обращается за “мудрым” советом в ЦК партии к секретарю Д.Шепилову. И началась новая полоса гнусного дозирования очередной лжи. Увы, в этом отвратительном деле варьирования и передергивания фактов свою роль выполнял и автор произведений о “настоящем человеке”, чьи честность и порядочность, казалось, не вызывали сомнений. Проект составленного им ответа содержал набор стандартных утверждений о мужественном рассказе ЦК КПСС о причинах порождения культа личности Сталина, о том, что “обнажившие раны быстро зарубцовываются на мощном и здоровом теле”, и что только политические и идеологические противники СССР, воспользовавшись случаем, “стали бросать соль на эти раны”. Полевой даже предлагал Фасту приехать в СССР и своими глазами “увидеть сегодняшнюю действительность”.
Он был неискренен.
“Я делаю это, - писал он в ЦК, - с твердой уверенностью, что его не выпустят”.
Одна из особенностей предложенного Полевым проекта письма заключалась также в изменении тональности и перехода на “вы” в обращении к Фасту.
В это, безусловно, нелегкое для Полевого время в советники к нему приходит угодничавший перед партийным руководством Юрий Жуков, на протяжении многих лет выдававший себя этаким правдолюбцем и защитником униженных. На этот раз ему показалось, что Полевой проявляет чрезмерную мягкость и отстаивает нецелесообразность “вступления в полемику” с Фастом, опасаясь вовлечения в бой на невыгодных позициях, в частности, в пресловутом “еврейском вопросе”. В письме ЦК Жуков предлагал использовать вопросы Фаста для убийственного разоблачения сплетен, заимствованных им из данных “Голоса Америки”.
По-видимому, аргументация Жукова показалась в ЦК убедительной. Прошло немного времени, и Полевому передали пожелания Шепилова и Суслова перестроить ответ Фасту. Это “товарищеское” пожелание он учел.
Любопытны, на наш взгляд, следующие два момента в подготовленном Полевым ответном письме. Первое - стремление еще раз подтвердить партруководству свою резко негативную позицию в отношении “взбесившегося мелкого буржуа” (так он представил Фаста. - С.К.) и готовность “на разрыв с ним связи”. Второй, более важный момент - признание слабости позиции в еврейском вопросе. Об этом Полевой писал в сопроводительной записке в ЦК:
“Но я ожидал его удара в одном незащищенном у нас направлении, а именно - в положении еврейской культуры у нас в Советском Союзе. Это продолжает оставаться у нас ахиллесовой пятой, о чем я счел долгом сейчас, когда готов ответ Фасту, направить специальную записку в Центральный Комитет”.
* * *
Постараюсь передать основное содержание составленного ответа. Письмо начинается с обращения “Эх, Говард!” После замечаний относительно странных метаморфоз, происшедших с ним, “бывшим другом, революционером”, Полевой переходит в наступление, указывая, что используемые Фастом источники подводят его. Касаясь упомянутых действий Берии и “антисемитской политики Булганина” (так в письме Фаста), Полевой предпочел напомнить, что при встрече якобы говорил Фасту, что “одним из самых коварных дел Берия, желавшего скомпрометировать наше государство перед всем миром, было стремление возродить в нашем народе антисемитизм, это проклятое и презренное наследие царского режима, которое мы все годы советской власти стремились выполоть из душ человеческих. Не скрою, после войны, когда значительная часть нашей страны побывала в гитлеровской оккупации, после того, как наши армии в течение четырех лет Гитлер заваливал антисемитскими листовками, эти старания Берия, может быть, и дали в отсталой части населения какие-то плоды, хотя, разумеется, не в такой форме, в какой это можно наблюдать в некоторых западных странах”.
Далее Полевой писал:
“Но, может быть, вы вспомните знаменитое “дело врачей”, состряпанное Берия и его бандой, получившее широкую огласку в печати. И вы не можете не вспомнить, что сразу же, как только следственные материалы этого дела были опровергнуты, оклеветанные врачи были публично реабилитированы, восстановлены во всех своих правах и должностях. Наше правительство в специальном сообщении извинилось перед этой группой оклеветанных интеллигентов, и центральный орган нашей партии - газета “Правда” в специальной передовой вернул им доброе имя”.
В качестве противовеса он приводит пример дела супругов Розенбергов, которое-де не являлось украшением американской юстиции.
Продолжая тему об антисемитизме, Полевой писал:
“Да, у нас была большая трагедия. Да, из-за этого выродка Берия и его банды, и их интриг, которые они вели для компрометации советской власти, погибли безвинные люди. Да, этот Ирод наших дней вырвал из наших рядов наших товарищей - Фефера и Квитко. Но разве только их? Среди тех, кто пострадал от подлой руки этого негодяя, были русские, украинцы, белорусы, грузины, армяне. Русских - больше всего. И не тогда, когда все это происходило, а теперь, когда правительство мужественно восстановило правду, когда все эти люди реабилитированы, когда живые возвращены к своим семейным очагам, когда выходят новые и новые тиражи их книг, устраиваются вечера памяти погибших, - вы возводите на наше правительство такие обвинения!”
Нашлось место в письме и для обвинения государства Израиль в “агрессивных действиях, предпринятых против Египта”. Здесь Полевой патетически вопрошает: “может быть, вы будете утверждать, что не Израиль вторгся в Египет, а Египет вторгся в Израиль?” Но при этом, понятно, - ни одного слова, кто стоял за спиной Египта, который хотел уничтожить еврейское государство. Пожалуй, после этого ни утверждать что-либо, ни комментировать ничего не стоит.
Приглашая Фаста посетить СССР, чтобы посмотреть на жизнь “собственными глазами”, Полевой саркастически высказывал надежду, что госдепартамент “на этот раз смилостивится и даст ему паспорт”.
Позволю себе привести здесь еще одно замечание Полевого:
“Эх, если бы вы, Говард, знали, как тяжело, неприятно доказывать мне все эти совершенно очевидные всем моим соотечественникам, да и всем объективным людям факты - вам, писателю, который совсем еще недавно так хорошо понимал нас, в которого я так верил, о котором написал столько искренних, хороших слов, - и который теперь так жадно хватает любую антисоветскую сплетню, да еще требует, чтобы мы ее опровергли публично”.
Письмо помечено 17 мая 1957 г.
25 мая этот вариант ответа Полевого на письмо Фаста поступил в ЦК КПСС. В отделе культуры его в основе посчитали “приемлемым”. Но не обошлось и без отдельных замечаний, а именно: не следовало подчеркивать, что Фаст большой писатель и не предлагать ему дружбу, несмотря на выход из компартии.
Более сорока лет общественность не знала об истории этого неотправленного письма, хранившегося в архивах ЦК партии. Неизвестно, по чьей инициативе было принято такое решение. Однако по указанию ЦК в советской печати развернулось наступление на Фаста, разоблачение его ренегатства. После многих месяцев молчания “Литературная газета” дважды обрушилась с грубыми статьями партийного борзописца Грибачева на Фаста за его “ревизионизм” и “дезертирство” под огнем. Ну а после этого - пошло и поехало.
По заказу Отдела культуры ЦК КПСС статья о “ренегатстве” Г.Фаста появилась в журнале “Иностранная литература” (номер 2, 1958). Давний друг и переводчик его произведений Б.Изаков в своем рвении оправдать доверие писал:
“Душевными переживаниями перебежчика мы никогда не занимались и заниматься не будем: перебежчик с психологическим вывертом, с карамазовщинкой представляют интерес разве лишь для психиатра”.
Но товарищам из ЦК все это казалось недостаточным, а поэтому последовало очередное поручение Союзу писателей обратиться к Союзам писателей стран народной демократии с предложением выступить на страницах печати этих стран” с разоблачением враждебной социалистическому лагерю деятельности Фаста.
“Поручение” было принято и задание выполнено. А мне помнится и слышится в обращении Полевого “Эх, Говард!” невысказанная боль, стыд за то, что не сумел он в тех условиях советской жизни преодолеть страх и сказать правду. Думается, это понимал и Фаст.
“Я могу, - писал он, - задать вопрос о том, почему, в узком смысле, мое письмо осталось без ответа. В более широком смысле я знаю, почему на него не ответили. И хотя коммунистические писатели в самом Советском Союзе могут усмехнуться и истолковать мои слова, как принадлежащие тому, кого они обязаны характеризовать очень грязным прозвищем из их лексикона, они также знают, очень верно, очень глубоко, почему на это мое письмо не ответили. Это потому, что я обрел свободу, а они - нет”.
История подтвердила правоту этих слов.
Семен КИПЕРМАН, Хайфа
