Марк Розовский: В Америке есть все и немножко больше
Марка Розовского, известного российского режиссера, драматурга, создателя и художественного руководителя московского театра «У Никитских ворот», русскоязычным американцам представлять не надо. Впрочем, как и многим коренным жителям США. Его пьеса «История лошади» в свое время шла на Бродвее. Другая, под названием «Кафка: отец и сын», была поставлена в известном нью-йоркском театре «Ла мама». Театр «У Никитских ворот» неоднократно гастролировал в США со своими лучшими спектаклями.
В нашей беседе с Марком Григорьевичем, подготовленной специально для читателей «Русского базара», мы пытались выяснить, когда и каким образом случилось его персональное «открытие Америки» и с какими последующими событиями оно было связано.
– Итак, Марк Григорьевич, когда же вы открыли «свою» Америку?
– Начать нужно с того, что первые 50 лет своей жизни я был невыездным, по разным причинам. А впервые я оказался в Америке в 1988 году, сразу после гибели своей жены. Помню, что ехал туда в чудовищном внутреннем состоянии. Но одновременно понимал, что если давняя мечта вдруг начала осуществляться, нельзя от нее отказываться. Да и состояние мое требовало перемены всего и вся. Это была моя первая концертная поездка, в хорошейй компании – артисты театра «У Никитских ворот», Саша Филиппенко, Сережа Эрденко (ныне руководитель знаменитого на весь мир цыганского ансамбля «Лойко»), Маша Иткина. Мы на автобусе проехали с концертами по всему побережью.
А вот следующая моя поездка была совершенно уникальной и фантастической. Группа достаточно известных советских режиссеров, считавшихся «андеграундными», была приглашена в страну Госдепартаментом для ознакомления с театральной Америкой. В той компании были Анатолий Васильев, Юрий Погребничко, я и многие другие.
– С чем же вас «ознакомили» и каковы были ваши впечатления от увиденного?
– В Нью-Йорке нам, естественно, показывали мюзиклы, а в других городах мы видели очень разные театры. И надо сказать, показанные спектакли произвели на меня колоссальное впечатление. С тех пор я укрепился в совершенно противоположном мнении, по контрасту с тем, которое у нас заглазно существовало. Я на днях прочел где-то, что один наш известный режиссер, просмотрев 34 американских спектакля, сделал вывод: российский театр на взлете, а там все не слишком интересно. А мне показалось совсем наоборот. Америка ведь – это не только мюзиклы, там грандиозная сеть блистательных драматических театров. И я имел счастье и наслаждение видеть такой глубинный психологический театр, который нашему МХАТу просто не снился. Я вообще убедился: только ты cделаешь какой-то вывод в отношении американской культуры и театра, как жизнь реальная тут же твое мнение опровергает. Америка – совершенно непредсказуемая страна. Вот говорят, что «в Греции все есть», так в Америке есть все и немножко больше. Там грандиозные драматические актеры, прекрасная режиссура, удивительный авангардный театр, очень серьезный, глубинный. Есть и традиционный театр. Фантастическая драматургия, обращенная к человеку. А в этом, безусловно, угадывается прикосновение российской культуры. Я имею в виду прежде всего Т.Уильямса, А.Миллера. Это все очень серьезное, человечное искусство.
– Посетило ли вас желание поработать в Америке в качестве режиссера?
– Знаете, после произнесенного панегирика в адрес Америки скажу, что у меня остались впечатления и иного характера. Америка, имея все это и находясь в курсе лучших театральных направлений Европы, все-таки, мне кажется, остается достаточно закрытым обществом. Вот мы в советские времена говорили о «железном занавесе», так там – железобетонный занавес. В том смысле, что они ориентированы только на самих себя. Что же касается театральных влияний, то Америка смотрит только на Лондон и практически больше ни на что не ориентируется. И то, что моя «История лошади» по «Холстомеру» Льва Толстого и другая пьеса, «Кафка: отец и сын», были поставлены в США, это на самом деле просто чудо, везение мое. Ведь успех действительно был.
– Вам довелось видеть те спектакли?
– Ну, конечно, нет. Я видел только фотографии и читал огромное количество рецензий. Сначала был успех Челси-театра, где «Историю лошади» ставил Роберт Кэлфин. Потом, в связи с удачей постановки в этом офф-бродвейском театре, спектакль был перенесен на Бродвей и шел там в течение целого сезона. Кстати, когда я преподавал в университете штата Юта, студенты показали мне сколок с этой бродвейской постановки. Эта версия отнюдь не повторяла знаменитого спектакля Георгия Товстоногова в Ленинградском Большом драматическом театре, хотя Кэлфин его видел и, более того, был им просто потрясен. Американская версия и называлась по-другому: «&The Strider». Сложно на русский перевести, нечто вроде «Шагающего». Это оттого, что кличка лошади - Холстомер, а холсты мерили шагами. Американцы сделали и другую музыкальную редакцию, более джазовую. И как я понял, глядя на этот студенческий сколок, им была интересна такая русская клюква, цыганщина. Что греха таить, я все это обнаружил. Но именно это, видимо, и спровоцировало успех у американской публики. Танцевальная партитура табуна, например, была разработана, безусловно, «горячее». Выезд на тройке превращался в отдельный шоу-номер, блистательно поставленный. Нам-то это было не нужно в России. У нас сам звон колокольчика и удалая песня создают полноценное впечатление. Они же из этого делали дивертисмент. Хотя я ни в коем случае не хочу сказать, что в бродвейском спектакле отсутствовали боль, философия. Все равно это сохранялось. Во всяком случае, все рецензии, которые у меня имеются, твердят о том, что даже приняв бродвейский облик, этот мюзикл все равно оставался русским продуктом, дышал Толстым, толстовством. И меня это, конечно, радовало. Кстати, даже главный герой, исполнитель роли Холстомера, был поразительно похож на Евгения Лебедева из ленинградского спектакля.
Между прочим, память об этой постановке среди бродвейских артистов до сих пор жива. Когда я говорю с каким-нибудь американцем и он узнает, что я – автор пьесы и музыки к «The Strider», то тут же расплывается в улыбке, вскакивает, чисто по-американски начинает хлопать меня по плечу и говорить всяческие комплименты. Не исключено, что на Бродвее вернутся к идее старого спектакля. Я, по крайней мере, об этом мог бы мечтать. Причем хотел бы выступить в качестве режиссера. Но будем реалистами. Кто же вложится в это дело? Кто мне поверит, что я сделаю не хуже того, что было? Хотя я ставил свой вариант спектакля с американскими студентами. И они были просто потрясены теми глубинными откровениями, которые им открылись. Им это было невероятно интересно. Они просто раньше об этом не знали, не могли прочувствовать.
– А как ваша пьеса «Кафка: отец и сын» умудрилась попасть на американскую сцену еще на излете советских времен?
– С ней была связана скандальная история в моем отечестве. Пьеса была мной поставлена во МХАТе, роль Кафки-отца играл выдающийся русский актер Андрей Попов, это была одна из последних его ролей в театре. Мы не успели сыграть и десяти спектаклей, как постановка была тихо «задушена подушкой». Олегу Ефремову, художественному руководителю театра, посоветовали эту пьесу больше в репертуар не ставить, при том, что официально спектакль не запретили. И Ефремов вынужден был это сделать, потому что он в тот момент пробивал постановку пьесы Михаила Шатрова «Так победим». Олег ко мне идеально относился, и в снятии спектакля не было его вины. Но против «Кафки» выступило посольство Чехословакии, давшее некий сигнал Зимянину, тогдашнему секретарю по пропаганде ЦК КПСС. Зачем, мол, утверждать в одном из лучших советских театров Кафку, с дискуссий о творчестве которого началась Пражская весна? Если уж вы ввели к нам танки, тоо, будьте любезны, этими же танками давите Кафку у себя на родине. Это я, конечно, вольно излагаю, но смысл был именно таким.
Я же эту пьесу тайно передал американскому режиссеру, за что мне впоследствии здесь попало. «Кафка» был поставлен в нью-йоркском театре «Ла мама», одном из лучших авангардных театров мира. И вновь случился настоящий успех. В Америке, между прочим, в отличие от России, слово «критика» является приговором спектаклю. А все рецензии на «Кафку» демонстрировали удивительную тонкость и мощь интеллектуального восприятия американской критики. Так понять, так распознать, что же я хотел сказать в этой пьесе, могли только очень высоколобые и высококультурные люди, нежно относящиеся к театру и художнику. С моей точки зрения, это были настоящие шедевры критики. Наверное, это сыграло свою роль. Спектакль игрался ежедневно в течение пяти недель. К сожалению, и его я в свое время не смог увидеть. Сейчас ругаю себя: надо было все бросить и съездить посмотреть. А когда прошло несколько лет, то, представьте себе, в театре «Ла мама» эту пьесу поставили вторично. А это для американцев является главным критерием настоящего успеха.
– Но все-таки, мне кажется, наше сегодняшнее российское искусство больше интересует русскоязычную публику, бывших соотечественников. Как вы считаете, они получают адекватное представление о нем?
– Честно говоря, сегодня в Америку ездят кто ни попадя. Очень большая неразбериха. Не мне критиковать людей, которые нас приглашают. Но они рассматривают свою деятельность прежде всего как бизнес. Это зритель ходит на спектакль, чтобы получить удовольствие. Конечно, на Брайтоне царит потребность в развлекаловке. И потому туда едут те, кто чаще мелькает по телевизору. Зритель там чуткий, умный, живой, реагирующий. Но его вкус сегодня волей-неволей попран тем, что туда привозят несколько односторонние вещи. Вкусовые. Все тот же проклятый «ящик» многое диктует. Поэтому, конечно, активнее пойдут на «звезд», чем на искусство, как таковое. Потом, ведь очень разные там эмигрантские слои. Представьте себе, например, семью, приехавшую из какого-нибудь украинского местечка – и вот, пожалуйста, в Нью-Йорке они могут «живьем» увидеть Пугачеву с Киркоровым. Да в том местечке этого не было бы никогда в жизни. И, естественно, они получают и удовольствие, и некое моральное удовлетворение. Подобный спрос диктует рынок.
И у меня часто спрашивают: нет ли у вас в театре спектакля на двух-трех человек, желательно со «звездой», чтобы она собрала зал? Не потому, что продюсеры так любят эту предполагаемую «звезду». Просто они уверены? что на нее пойдут, затраты окупятся и принесут прибыль. Обсуждая гастроли театра «У Никитских ворот», мне часто говорят: вот на самого Розовского пойдут, потому что вас знают. И в то же время просят: ну привезите то, что вы сами считаете самым лучшим. Я отвечаю: тогда привезем Чехова. И тут же слышу: ой, только не это. Почему? Потому что, оказывается, сюда уже привозили какой-то чеховский спектакль, и он публике не понравился. Получается, «на меня» пойдут, а на один из лучших моих спектаклей, «Дядя Ваня», - нет. Это в понятия рынка не укладывается. Вот в чем противоречие этих театральных «вылазок».
– Не приходила ли вам в голову смешная мысль – на время гастролей самому играть главные роли?
– Нет. Ну что ж я буду коммерческий подход демонстрировать? Я делаю спектакльь в России, и мне важно, чтобы он имел успех прежде всего у нашего зрителя.
Но, кстати, что-то стало меняться. Во-первых, наверное, халтура американским зрителям надоела. Во-вторых, наше эмигрантское общество тоже проделало определенный путь. Многие предрекали, что вот еще лет пять этот рынок будет держаться, а потом, простите, уйдут из жизни люди, которые нас помнят. Останутся их дети, а им все это будет неинтересно. Эти разговоры я слышал еще в 1988 году. Но годы идут, а мы по-прежнему интересны. И нынешнее предложение привезти на гастроли в Америку спектакль нашего театра «История лошади», причем сыграть 18 спектаклей, последовало в 2002 году. Значит, не все так просто. В Америке полтора миллиона русскоговорящих людей. И они, безусловно, с огромным уважением относятся к русской культуре, интересуются тем, что здесь, у нас, происходит.
– Спектакли театра «У Никитских ворот» пользуются успехом в Америке?
– Я думаю, они вызывают интерес. Нас уже знают, видели «Гамбринус», «Роман о девочках», мы дважды приезжали с «Песнями нашего двора» и «Песнями нашей коммуналки». Я туда возил, кстати, и «Майн Кампф. Фарс». И играл, представьте, в Чикагской синагоге, в присутствии 800 человек. С колоссальным успехом. Поначалу, правда, всех объял ужас, потому что в синагоге на сцену вышел Гитлер. Евреи как-то зашевелились, заволновались. Но когда спектакль закончился, овация была невероятная...
– А вы-то сами никогда не задумывались об эмиграции?
– У меня здесь, в Москве, дело всей жизни, мой театр. Впрочем, человек сегодня волен жить там, где он хочет. Находясь в Америке, я много раз, кстати, получал предложения: приезжай к нам, сделаешь и здесь свой театр. И я даже собирался устроить в Нью-Йорке филиал театра «У Никитских ворот». Но нужно было, пусть маленькое, но постоянное помещение. Его следовало либо выкупить, либо снять. Естественно, у меня самого таких денег нет. Я обращался с подобным проектом в газету «Новое русское слово». Думал, что и театр можно будет так же назвать. Но все это оказалось некой «маниловщиной». А вообще, мой сын родился в Нью-Йорке. Поэтому, возможно, когда-нибудь в будущем придется не родину сменить, а место жительства. Такое вполне может произойти...
