Победа Даниила Хармса

Опять двадцать пять! Есть чему удивляться: снова Хармс! Кто мог думать, что он так сценичен и кинематографичен?

 

У всех еще на памяти 90-минутный спектакль «The Old Woman» культового режиссера Роберта Уилсона со звездной парой - знаменитым актером Уиллемом Дефо и замечательным танцором Михаилом Барышниковым – dream ticket, да? 

И вот снова Хармс и снова 90 минут на сцене Актерского театра (The Players Theatre): премьера спектакля Александра Марина «Knock» - так перевели рассказ «Тюк», один из хармсовских ингредиентов в этом празднично-зрелищном представлении. 

 

И уж коли придерживаться этой шкалы Хармса, то помяну заодно еще одну «девяностоминутку» - фильм «Счастливые дни» Алексея Балабанова: вымерший, вневременной Петербург, грохочут трамваи без пассажиров и по пустынным улицам бродит одинокий герой без памяти и без имени. 

 

Реплика в сторону, как говорят на театре.

 

С некоторых пор я делю фильмы и спектакли на те, которые я смотрю, не отрываясь от сцены или экрана, и те, во время которых поглядываю на часы, благо у меня светящийся циферблат. Понимаю, что это не совсем художественный критерий, но поясню, что я вовсе не любитель развлекухи или, хуже того, чернухи- порнухи, скучаю на детективах, а занимательным чтивом считаю моего любимого Пруста, от которого лично мне не оторваться. А «трудного» кое для кого Хармса люблю с моей ленинградской юности, точнее с детства, когда помнил наизусть маршаковские «Сорок четыре веселых чижа», не подозревая о соавторстве Хармса, и кто бросит камень в Самуила Яковлевича, что тот после ареста Хармса подписывал их совместное стихотворение одним своим именем? 

 

Детям в те далекие времена вообще везло больше, чем взрослым. Абсурдист, алогист, эксцентрик, балагур, шут и мистификатор, Хармс внешне подделывался под Шерлок Холмса, давал перформанс, забравшись на дерево («поближе к небесам») или лежа посередине Невского проспекта, стал одним из основателей литературной группы ОБЭРИУ (ОБъединение Р(ЭР)еального Искусства) и все свои взрослые рассказы, стихи и пьески писал «в стол», зато детские стишки и байки регулярно публиковал в популярных ленинградских журналах «Еж» и «Чиж».    

 

Так вот, экранное время балабановского фильма совпадало с моими внутренними часами и не было нужды поглядывать на мои наручные. Зато на спектакле, где всемирно известные Дефо и Барышников разыгрывали хармсовскую повесть «Старуха», я время от времени поглядывал на часы, хотя стойко высидел весь спектакль, тогда как некоторые невежливые (или нетерпеливые) зрители покидали зал, не дождавшись его конца. 

 

Почему я начисто забыл про свои волшебные часы, когда глядел на сцену Актерского театра, где безвестные артисты давали свое премьерное представление по Хармсу? 

 

Именно поэтому! - воскликнул автор «Парадоксов Владимира Соловьева».

 

Объясняю: в одном случае театральные випы использовались в качестве зазывал, но даже Дефо и Барышников не вытянули эту бессюжетную, «без божества, без вдохновенья» тягомотину, тогда как безвестным – ну, не таким известным - актерам во главе с их режиссером полагаться было не на кого, кроме как на самих себя. И они выдюжили: в их спектакле Хармс победил, в то время как в спектакле со знаменитостями Хармс проиграл, хоть и без вины виноватый. 

 

Одни и те же 90 минут, а как по-разному тянется время! Чем не иллюстрация к теории относительности? 

 

По порядку, однако. 

 

Почему Хармс оказался таким востребованным и актуальным в наше время?

 

У него были соратники и поклонники, но он был все-таки не похож ни на одного из своих литературных коллег, даже на собратьев-обэриутов – ни своими текстами, ни поведенческой экстраваганзой. Это теперь, задним числом, российские и западные историки бьются, как рыба об лед, ища, в какой бы литературных ряд поместить опусы Даниила Хармса, вспоминая даже гоголевскую «Шинель» - по принципу, наверное, что «все мы вышли из «Шинели» - ставшее хрестоматийным признание Достоевского, но вышли значит ушли – и как далеко ушли! 

 

С учетом места действия, можно помянуть всю литературную школу «физиологов Петербурга» - от Гоголя и Некрасова до Андрея Белого и Константина Вагинова с его «Козлиной песней», эпиложным романом этого направления. 

Была, наконец, скоморошья традиция на Руси – недаром Хармс со товарищи называли себя «чинарями».

 

Можно также рассматривать Хармса в контексте постреволюционного экспериментального русского искусства – Мейерхольда и Таирова, Тышлера и Шагала, Зощенко и Бабеля, Малевича и Филонова, ранних Шостаковича и Прокофьева.

Ближайшую аналогию с современником Хармса Кафкой опускаю: то, что напрашивается само собой, не заслуживает печатного упоминания.

 

Мне вообще кажется, что в литературоведческих терминах Хармс неулавливаем и неуловим - разве что в соседних видах искусства, как в упомянутом фильме Алексея Балабанова «Счастливые дни» по произведениям Хармса, где парадоксальным образом удалось языком одного искусства передать язык другого искусства. Как бы сквозь дымку утраченного времени, с ностальгическим настроем и эксцентриадой на конкретном ленинградском фоне с узнаваемыми городскими пейзажами, тогдашними трамваями, с мечущимся по улицам неприкаянным героем. Схвачено! 

 

Как и в спектакле, премьеру которого я видел на прошлой неделе. 

 

Чего там только не намешано! Мало того, что тексты самого Хармса, так еще и много отсебятины: отступления, ответвления, привнесения – личные, лирические, эротические, идишные - всякие. Производят впечатление актерских импровизаций, хотя, конечно, заготовлены впрок умелыми драматургами – режиссером Александром Мариным и его соавтором Борисом Зильберманом. При том, что спектакль не производит впечатления солянки или винегрета, а по-театральному - капустника, ибо все схвачено в жесткий художественный концептуальный каркас. Никакого буквализма, да и кому он нынче нужен? Это, скорее, по мотивам Хармса, чем слово в слово Хармс. В программке так и сказано: Inspired by Daniil Kharms. 

 

По аналогии: один из лучших прошлогодних американских фильмов «Отель Гранд Будапешт» воспроизводит произведения Стефана Цвейга не один в один, но дух позабытого писателя схватывает, минуя букву.

 

В помощь театру перевод Матвея Янкелевича – адекватный и, не побоюсь сказать, равноценный русскому оригиналу. 

И то сказать, переводить Хармса легко благодаря элементарности его языка и незамысловатости сюжетов. Думаю, англоман Хармс с его англизированным псевдонимом (их было у этого мистификатора-фальсификатора множество, но «Хармс» - устоявшийся) признал бы эти переводы за подлинники.

 

На все лады и в различных интонациях произносится ключевой, сквозной «стиш» Хармса «Из дому вышел человек...», которому в контексте трагической судьбы Хармса суждено было стать пророческим:  

 

И вот однажды на заре 

Вошел он в темный лес. 

И с той поры, 

И с той поры, 

И с той поры исчез...

 

Что удается режиссеру и его труппе, так это преодолеть соблазн политического прочтения Хармса. Здесь опять-таки они следует не букве, а духу Хармса. Обмылок сталинской эпохи, он ее никак не выражает, но скорее игнорирует. 

В эпоху идеологического лизоблюдства и политического пресмыкательства Даниил Хармс оставался индивидуален и независим, охраняя – и сохраняя - свой литературный суверенитет под оболочкой дуракаваляния. Арестованный, он и в тюрьме симулировал безумие, почему и был отправлен в лазарет, где эпоха его и добила, сморив голодом.

 

Это, однако, не исторический, а современный спектакль. В конце концов, чрезмерно любопытные хармсовские старухи могли вываливаться и из окон на 42-ой стрит, а сам Хармс мог «чудить» и сегодня на Парк авеню. Не говоря уже о том рыжем человеке, который на самом деле не существовал. А уж исчезнуть человеку – запросто в любые времена. 

 

Макаров, которого искрометно играет Сергей Нагорный (и не его одного, и не он один – у всех актеров многоролевые функции), говорит о том, как легко исполнить желание другого и как трудно исполнить свое желание. 

(Здесь уже мне приходится преодолевать соблазн назвать поименно всех фигурантов этого дружно ансамблевого коллектива, ответственных за сюжетный драйв, зеркальную эстетику и нутренную энергетику спектакля, которые под световые и шумовые эффекты и музыкальные аккорды держат в напряжении зрительный зал от начала до конца.)

 

Тем самым вненациональному по сути искусству Даниила Хармса театр придает и вовсе космополитический характер, хотя имена, фамилии, детали остаются русско-советскими, но что с того? 

 

Анекдотический реализм Хармса достигает в этом спектакле своих вершин, когда реальность уходит из-под ног, мир оказывается в подвешенном состоянии и исчезает за окоемом.

 

А главную метафору, а потом и метаморфозу театр извлекает из слов того же Макарова: «Постепенно человек утрачивает свою форму и становится шаром. И став шаром, человек утрачивает все свои желания». 

 

Игра актеров с огромными белыми надувными шарами – не только эмблема спектакля, но и символ этого безжеланного, импотентного мира, страшный образ прижизненной смерти. 

 

Этот некрофильский настрой достигает своего крещендо, когда белые шары претерпевают жуткую метаморфозу и на глазах зрителей меняют свой цвет на черный. Начали за здравие – с анекдотов и баек, а кончили за упокой? Зачем кошмарить кошмар? Либо кому не на что надеяться, тому и отчаиваться не в чем?   

 

Секрет в том, что все эти чудики, «обормотники» одновременно – «естественные мыслители» с мрачным уклоном а ля Шопенгуэр. Трагикомедия зашкаливает в трагедию. Вот почему этот многофункциональный и полисемичный спектакль бьет зрителя наотмашь.  

 

А вот постскриптум к этому, безусловно, талантливого перформансу. Анекдотический. Хотя для кого как. 

Мы вошли в переполненный автобус и нависли над  сидевшим китайцем, который попытался встать, чтобы уступить моей спутнице место. С ней такое случилось впервые, она обиделась и отказалась. 

 

Мы продолжали наш спор о спектакле. Китаец, однако, не говоря ни слова, настаивал и снова попытался встать. 

На его лице был написан ужас:

 

- Пустите меня! – кричал он на ломанном английском. – Из-за вас я пропустил свою остановку!

  

Каково, однако, постдействие этого спектакля, а! Думаю, он пришелся бы по душе и по вкусу Даниилу Ивановичу Хармсу.

 

Владимир Соловьев

Фото Марины Левицкой