Молитва старого портного

Общаться с окружающим миром всегда интересно, особенно в детстве и, к сожалению, в моем возрасте, когда в голове очень много мыслей, по большей части никому не нужных, а руки, еще совсем недавно умеющие так много делать, становятся немощными и слабыми.
Каждое утро сразу после завтрака везет меня Соня, мой добрый ангел-хранитель, на открытую веранду, залитую солнечным светом, любоваться неповторимой панорамой вечнозеленых садов, спускающихся ровными террасами к блестящей глади большого озера.
Боже мой, мне никогда не хватало времени!
Даже затрудняюсь вспомнить, был ли я хоть раз в отпуске.
Ах да, сразу после свадьбы с Ривкой мы поехали на два дня к ее бабушке под Краков. Спросите у любого еврея между Люблином и Вроцлавом, кем был Меир Зельдман, и вы непременно узнаете обо мне чистую правду. Впрочем, наверное, я все-таки ошибаюсь, спрашивать-то не у кого. Вот видите, время берет свое, к сожалению, забываюсь, мне все еще кажется, что я не беспомощный старик в инвалидной коляске, а черноволосый юноша, целый день бегающий между клиентами.
У нас в роду все шили. С тех пор, как я ребенком стал осознавать происходящее вокруг меня, кроме иголок, ниток и дымящихся утюгов, мне трудно что-то вспомнить.
Мой дед Янкель, да будет благословенна его память, смеясь, всегда говорил нам:
- Дети, если бы я не был портным и у меня было бы немножечко времени, то знаете, что бы я сделал? Я бы хорошенько покопался в нашей родословной и доказал бы всем, что наши предки шили платье царю Соломону.
Меир Зельдман шил всем и всегда радовался своей работе. Скольким красивым женщинам я снимал мерку. Вот вы знаете, что такое снимать мерку у красивой женщины?
Не у прыщавого юноши-гимназиста, у которого нет терпения минуту постоять на одном месте, а именно у уверенной в себе благородной панночки, смотрящей на всех остальных женщин, если это только не графиня Потоцкая, сверху вниз.
Это целый ритуал, где невозможно допустить даже одной ошибки.
Как ароматно пахла их кожа, это всегда пьянило меня больше, чем любое вино, как грациозно они поворачивались, при этом никогда не опуская головы. И только примеряя сшитые мною платья, они на мгновение забывали об этикете, радовались, как дети, и даже целовали меня в постоянно небритое лицо. А что делать, я же говорил вам уже, у меня на это не было времени.
Даже со своей будущей женой я познакомился, снимая с нее мерку. Помню этот день как сейчас. На улице шел сильный дождь. Ее мама привела шить платье к выпускному балу в гимназии.
Кто же во Вроцлаве не знал их семью? Исаак Блумберг держал целых три магазина и колбасный цех, а кто был я - бедный портной, работающий с утра до поздней ночи, не создавший семьи.
Моя красивая скромная Ривка. Она все время молчала, говорила только ее мать, и я прекрасно понимал, что спорить с ней было бесполезно, потому что в вопросах моды было только два мнения, первое - ее, а второе - неправильное.
И, знаете, я превзошел самого себя. Это платье было лучшее, что сделали мои руки. Поверьте, что в самой Варшаве было бы не стыдно прийти в нем на бал.
А когда она надела его, мое сердце, до этого безраздельно отданное иголкам и ниткам, впервые в жизни сжалось от незнакомого чувства. Ее родители и слушать не хотели о нашей свадьбе, а как же, где был я и где - они.
Нас спасла ее бабушка, приехавшая на Хануку. Это была властная, честолюбивая женщина, обожавшая своих детей и особенно внуков.
Герш Рознер, чудом оставшийся в живых, говорил мне, что в лагере она, в отличие от многих, до последней своей минуты не падала духом и поддерживала других.
Так вот, помогла она нам с Ривкой уговорить родителей и тем самым сделала меня самым счастливым человеком на земле.
Моя небольшая, вечно неубранная квартира теперь превратилась в уютное семейное гнездо, куда я с радостью возвращался после работы. А вот когда родилась наша красавица Фейгале, я обезумел от счастья. Что еще нужно человеку: хорошая семья, любимая работа. Живи и радуйся!
Но так только в книжках бывает. Еще семь лет прожили мы душа в душу. За это время родились у нас Мендель и Мойша, построили новый дом, где всем было место и где мы так были счастливы.
Я очень много думал над тем, что такое еврейское счастье, и знаете, что я вам скажу? Если ты счастлив, молчи об этом, лучше пусть никто не знает, потому что когда еврей счастлив, находится слишком много желающих испортить ему не только настроение, но и жизнь.
В конце августа тридцать девятого года поехала Ривка с сыновьями к бабушке под Краков, а я остался дома с приболевшей Фейгале.
То, что случилось чуть позже, первого сентября, было началом катастрофы, переломавшей судьбы всех без исключения, но особенно евреев. Мы разминулись, не знаю как, но так случилось, и до сих пор во всем я виню только себя. Больше мы никогда не виделись.
Если собрать все слезы, выплаканные за это время мной, то получилось бы, наверно, такое же большое озеро, как там внизу, да что теперь об этом. Одно только у Бога все это время просил показать, где покоятся они, чтобы сумел я хоть раз опуститься перед ними на колени и попросить прощения.
А может, я плохо молился, скорее всего, именно так, потому что работать у меня получалось всегда гораздо лучше.
Оказались мы с моей дочкой в Украине, а еще через год - в Сибири, где и прожили всю войну.
Вы знаете, я и там шил, только женщины были другие, а, впрочем, и время было совсем не для бальных платьев.
Всю нерастраченную любовь я отдавал дочке, моей Фейгале, которая как две капли была похожа на мою Ривку.
После войны вернулись мы домой, год я пытался найти хоть какие-то сведения о родных, а потом после погрома уехали в Палестину.
Если вы спросите меня, был ли я сионистом, нет, я всю жизнь был портным, еврейским портным.
А знаете, где тяжелее всего работать портным?
Вы скажете в Париже, Милане и, уверяю вас, будете не правы.
Тяжелее всего делать это на Земле Обетованной.
Вот посудите сами. Где-нибудь в Амстердаме сколько есть еврейских портных, ну семь, ну, в крайнем случае, восемь, и это на такой город, как Амстердам.
А что тут - на одном квартале портных больше, чем домов, и каждый если не академик в своем деле, то, в крайнем случае, - профессор.
Но вы знаете, и тут меня женщины целовали в небритое лицо, ведь у меня никогда не хватало времени и на это тоже.
Девочка моя выросла, стала красавицей, вышла замуж, правда живет с семьей в Торонто, но разве это важно? Самое главное, что она счастлива. У нее большая хорошая семья, трое детей - два сына и дочка: Мойша, Мендель и Ривка.
И они обещали приехать на Хануку, навестить меня.
Пока ноги ходили и руки могли держать иголку, я шил, хотя видел уже совсем плохо. Одно меня беспокоит: закончились на мне, Меире Зельдмане, в нашем роду портные.
А, впрочем, дождусь внуков, расскажу им майсу деда Янкеля, посмеются они, может, кто-то из двоих и попросит у меня мой старенький “зингер” и нитки с иголками в старой - еще из девятнадцатого века - металлической коробочке.
А там, если хорошо молиться, каких только чудес не бывает...
Григорий ИЦКОВИЧ,